Ожидание
На шаги и скамейки дорогу дробя,
приручаю её понемногу.
За какими из окон ты прячешь себя,
подневольный казённого срока?
Всё теснее июльского дня поясок,
всё длиннее прогулка по саду.
За стеклянными сферами сыплет песок,
оседая на долгих фасадах.
Бесприютное время, начало начал,
ты меня ожиданьем согрело.
Под закатным лучом вызревает печаль,
а рябина ещё не созрела.
Только Чёрного озера строгий квадрат,
небеса расплескав удивлённо,
обещает нам первый пригубленный взгляд
непременно под Аркой влюблённых…
Галка
Здесь, за метровой кирпичной стеною
Бывшего дома дворян,
Многое кресло хранит раскидное,
Сетуя снятым дверям.
Шкаф неприкаянный обликом странен,
Стулья иссохли (по ком?).
Кто из них временем более ранен,
Спорят полы с потолком.
Милое – близко, отрадно – простое:
Здесь – средоточье тебя.
Силы хватило сорваться с гнездовья,
Ждать бы хватило чутья.
С башенки каменной на нелегалку
Искоса смотрит аллах:
Что тебе нужно, залётная галка,
Чудо на птичьих правах?
И радуюсь о тебе
Люби меня беспредельно
И пуще стихов алкай,
И нощно люби, и денно,
И в рубище, и в шелках.
Люби меня на излёте –
Моей ли, своей руки –
Изменчивой позолоте
И времени вопреки.
Забыв пересуды граждан,
Избытое мной прочти,
Люби меня, вечный стражник
Лукавой своей мечты.
Объятием обознача
Спасательный круг в мольбе,
Я просто о жизни плачу
И радуюсь о тебе.
Имя Розы
О сердце, ты так беззащитно
пред кровною памятью зла…
Но с детской душою мужчину
однажды своим назвала.
В устах распускается слово –
дар божий, весенний, живой,
так ждущий ответного зова
от музыки – музы его.
И так неизбывна угроза
остаться без песни вдвоём,
покуда лиловая роза
цветёт на предплечье моём.
* * *
Мой поводырь, мой страж вечерний,
На всё про всё благослови!
Ты подавал мне, виночерпий,
Равно безумства и любви.
Но кто, уступка за уступкой,
Ведёт, беспечен и нелеп,
От опрокинутого кубка
До опрокинутых судеб?
Бегут, смеются, умирают,
Чертимы стрелками, круги.
Кто в круге новом отмеряет
Мои шаги, твои шаги?
Кто наблюдает шаг за шагом
Колёс вращательный рефлекс
И то, как зверь походкой шаткой,
Кровавя след, уходит в лес?
Над Камой белые туманы,
Печаль вмерзает в берега.
И лёгкой поступью меж нами
Идут снега, идут снега…
Я была любима
Я была любима.
И нечаянна.
Так в пустыне дождь врачует истово
Деревце поникнувшее, чахлое,
Что тому уже нельзя не выстоять.
Я была любима.
Так иззябнувший
Тянет руки к радостному пламени.
Отогревшись и родившись заново,
Он уйдёт в назначенное плаванье.
Я была любима.
Мати – дитятком.
На чужбину выброшенным – родина.
Вольность луга – алыми гвоздиками.
Берег детства – керженскими водами.
Я была...
Отчаянна и жертвенна.
Купина твоя неопалимая.
Я была любима так божественно,
Что любя тебя уйду любимою.
* * *
Завещаю тебе череду прибывающих дней
На пороге апреля – ты только не сбейся со счёта.
Заверни, дорогой, мне в салфетку небес повлажней
Эту жёлтую розу, парящую так бледнощёко.
Непомерное утро, сводящее горло, свежо,
А оброненный след – моего одиночества слепок.
Отвернётся окно, заприметив, как талый снежок
На груди у земли сиротливо замрёт напоследок.
Опрокинута чаша, и с неба отчаянно льёт,
Обездолен лимон, а оставленный обезлюбовен.
Что же делать, когда пустота постучит и прильнёт,
И заплачет она, и тебя не услышит Бетховен?
На отмели времен
Я выплакивала тебя речному песку,
солнцу, которое через кепку мокло,
музыке, знающей не понаслышке тоску,
автобусу в равнодушные стёкла.
Выбрасывала тебя майскими жуками,
залетающими в ночное окно,
прокручивала обручевыми кругами,
кадрами кино.
Исторгала тебя уходящими килограммами,
пятнадцатью процентами живого веса –
чемодана с фотоальбомами ранними,
ужесточением пресса.
Вычёркивала тебя на простынях и листах,
и когда тебя во мне не осталось
(или только думалось так), –
оказалось,
что не стало меня…
* * *
О, одиночество привата,
Луновеликая жена,
Я чем-то очень виновата
И вряд ли буду прощена.
Солнцеподобные рычали,
Луновеликие несли,
За бесприютными плечами
С щеки взлетали журавли…
Но я была другому рада:
Дрожанью шины под ногой,
Цветным огням Димитровграда,
Строке, гудящей и тугой,
И в раме лужи привокзальной
Автопортрету фонаря,
И сбившемуся под Казанью
Сердцебиенью октября.
Дойдя до точки невозврата,
Пространство разрешилось мной,
Той, что прекрасно виновата
Своей немыслимой виной.
* * *
Не хочется о мелком. Преходящи
парад белья ручного полосканья
в краю тазов и царстве безутюжья,
и перекличка трещин потолка.
Комоды – заговорщики: их дверцы
уж если открываются, то напрочь.
Отставить ножку так и норовит
весёлое вольтеровское кресло.
Не хочется о мелком. Преходящи…
А вот о том, что, выходя из дома,
забыл обнять… Осиротели плечи,
и каменный удав глотал ступени,
где миг тому твоя скользнула тень.
Когда же стены сжали горло дома,
он форточку сумел открыть наощупь,
и жёлтый томик модного поэта
взяла в ладонь лохматая тахта.
И белый день уже толкал на прибыль
стремящийся к нулю предел желаний,
и вместе с ним пытался дом постигнуть,
зачем Кибиров пишет о любви.
Неенная
Мне приснилось, что ты ушёл.
В горле застряло слово.
Бешено закрутилось небо вокруг своей оси.
Облака превратились в гигантскую спираль.
Над землёй пронеслось Солнце, роняя огненные куски.
Телефон расплавился в моей руке.
Я проснулась и поняла: Вселенной больше нет.
Десятое лето
Казалось, в жизни не предашь
привычку, умницу, натуру,
однако я свой карандаш
сменила на клавиатуру.
Я поменяла города,
работу, имя и пространство,
в котором красная звезда
была как символ постоянства.
Когда же – «трижды жди меня» –
обещанное рассмеялось,
я не убавила ни дня:
подумаешь, какая малость
меж вечным именем жены
и безымянностью на пальце, –
когда ромашки так юны,
а я древней неандертальца;
когда ржаные корабли
плывут в полях моей эклоги,
и я – дитя сырой земли,
она мои целует ноги.
О этот дождь, о этот гром,
и золотая круглость сена,
и перекат весёлой пены
у теплохода за бортом;
Луны смешная воркотня,
четвёртый спас, таённость пенья,
и жизнь простая, как репейник, –
всё это я.
Люби меня.
На шаги и скамейки дорогу дробя,
приручаю её понемногу.
За какими из окон ты прячешь себя,
подневольный казённого срока?
Всё теснее июльского дня поясок,
всё длиннее прогулка по саду.
За стеклянными сферами сыплет песок,
оседая на долгих фасадах.
Бесприютное время, начало начал,
ты меня ожиданьем согрело.
Под закатным лучом вызревает печаль,
а рябина ещё не созрела.
Только Чёрного озера строгий квадрат,
небеса расплескав удивлённо,
обещает нам первый пригубленный взгляд
непременно под Аркой влюблённых…
Галка
Здесь, за метровой кирпичной стеною
Бывшего дома дворян,
Многое кресло хранит раскидное,
Сетуя снятым дверям.
Шкаф неприкаянный обликом странен,
Стулья иссохли (по ком?).
Кто из них временем более ранен,
Спорят полы с потолком.
Милое – близко, отрадно – простое:
Здесь – средоточье тебя.
Силы хватило сорваться с гнездовья,
Ждать бы хватило чутья.
С башенки каменной на нелегалку
Искоса смотрит аллах:
Что тебе нужно, залётная галка,
Чудо на птичьих правах?
И радуюсь о тебе
Люби меня беспредельно
И пуще стихов алкай,
И нощно люби, и денно,
И в рубище, и в шелках.
Люби меня на излёте –
Моей ли, своей руки –
Изменчивой позолоте
И времени вопреки.
Забыв пересуды граждан,
Избытое мной прочти,
Люби меня, вечный стражник
Лукавой своей мечты.
Объятием обознача
Спасательный круг в мольбе,
Я просто о жизни плачу
И радуюсь о тебе.
Имя Розы
О сердце, ты так беззащитно
пред кровною памятью зла…
Но с детской душою мужчину
однажды своим назвала.
В устах распускается слово –
дар божий, весенний, живой,
так ждущий ответного зова
от музыки – музы его.
И так неизбывна угроза
остаться без песни вдвоём,
покуда лиловая роза
цветёт на предплечье моём.
* * *
Мой поводырь, мой страж вечерний,
На всё про всё благослови!
Ты подавал мне, виночерпий,
Равно безумства и любви.
Но кто, уступка за уступкой,
Ведёт, беспечен и нелеп,
От опрокинутого кубка
До опрокинутых судеб?
Бегут, смеются, умирают,
Чертимы стрелками, круги.
Кто в круге новом отмеряет
Мои шаги, твои шаги?
Кто наблюдает шаг за шагом
Колёс вращательный рефлекс
И то, как зверь походкой шаткой,
Кровавя след, уходит в лес?
Над Камой белые туманы,
Печаль вмерзает в берега.
И лёгкой поступью меж нами
Идут снега, идут снега…
Я была любима
Я была любима.
И нечаянна.
Так в пустыне дождь врачует истово
Деревце поникнувшее, чахлое,
Что тому уже нельзя не выстоять.
Я была любима.
Так иззябнувший
Тянет руки к радостному пламени.
Отогревшись и родившись заново,
Он уйдёт в назначенное плаванье.
Я была любима.
Мати – дитятком.
На чужбину выброшенным – родина.
Вольность луга – алыми гвоздиками.
Берег детства – керженскими водами.
Я была...
Отчаянна и жертвенна.
Купина твоя неопалимая.
Я была любима так божественно,
Что любя тебя уйду любимою.
* * *
Завещаю тебе череду прибывающих дней
На пороге апреля – ты только не сбейся со счёта.
Заверни, дорогой, мне в салфетку небес повлажней
Эту жёлтую розу, парящую так бледнощёко.
Непомерное утро, сводящее горло, свежо,
А оброненный след – моего одиночества слепок.
Отвернётся окно, заприметив, как талый снежок
На груди у земли сиротливо замрёт напоследок.
Опрокинута чаша, и с неба отчаянно льёт,
Обездолен лимон, а оставленный обезлюбовен.
Что же делать, когда пустота постучит и прильнёт,
И заплачет она, и тебя не услышит Бетховен?
На отмели времен
Я выплакивала тебя речному песку,
солнцу, которое через кепку мокло,
музыке, знающей не понаслышке тоску,
автобусу в равнодушные стёкла.
Выбрасывала тебя майскими жуками,
залетающими в ночное окно,
прокручивала обручевыми кругами,
кадрами кино.
Исторгала тебя уходящими килограммами,
пятнадцатью процентами живого веса –
чемодана с фотоальбомами ранними,
ужесточением пресса.
Вычёркивала тебя на простынях и листах,
и когда тебя во мне не осталось
(или только думалось так), –
оказалось,
что не стало меня…
* * *
О, одиночество привата,
Луновеликая жена,
Я чем-то очень виновата
И вряд ли буду прощена.
Солнцеподобные рычали,
Луновеликие несли,
За бесприютными плечами
С щеки взлетали журавли…
Но я была другому рада:
Дрожанью шины под ногой,
Цветным огням Димитровграда,
Строке, гудящей и тугой,
И в раме лужи привокзальной
Автопортрету фонаря,
И сбившемуся под Казанью
Сердцебиенью октября.
Дойдя до точки невозврата,
Пространство разрешилось мной,
Той, что прекрасно виновата
Своей немыслимой виной.
* * *
Не хочется о мелком. Преходящи
парад белья ручного полосканья
в краю тазов и царстве безутюжья,
и перекличка трещин потолка.
Комоды – заговорщики: их дверцы
уж если открываются, то напрочь.
Отставить ножку так и норовит
весёлое вольтеровское кресло.
Не хочется о мелком. Преходящи…
А вот о том, что, выходя из дома,
забыл обнять… Осиротели плечи,
и каменный удав глотал ступени,
где миг тому твоя скользнула тень.
Когда же стены сжали горло дома,
он форточку сумел открыть наощупь,
и жёлтый томик модного поэта
взяла в ладонь лохматая тахта.
И белый день уже толкал на прибыль
стремящийся к нулю предел желаний,
и вместе с ним пытался дом постигнуть,
зачем Кибиров пишет о любви.
Неенная
Мне приснилось, что ты ушёл.
В горле застряло слово.
Бешено закрутилось небо вокруг своей оси.
Облака превратились в гигантскую спираль.
Над землёй пронеслось Солнце, роняя огненные куски.
Телефон расплавился в моей руке.
Я проснулась и поняла: Вселенной больше нет.
Десятое лето
Казалось, в жизни не предашь
привычку, умницу, натуру,
однако я свой карандаш
сменила на клавиатуру.
Я поменяла города,
работу, имя и пространство,
в котором красная звезда
была как символ постоянства.
Когда же – «трижды жди меня» –
обещанное рассмеялось,
я не убавила ни дня:
подумаешь, какая малость
меж вечным именем жены
и безымянностью на пальце, –
когда ромашки так юны,
а я древней неандертальца;
когда ржаные корабли
плывут в полях моей эклоги,
и я – дитя сырой земли,
она мои целует ноги.
О этот дождь, о этот гром,
и золотая круглость сена,
и перекат весёлой пены
у теплохода за бортом;
Луны смешная воркотня,
четвёртый спас, таённость пенья,
и жизнь простая, как репейник, –
всё это я.
Люби меня.