Межгород
Размолотят до хруста в начинку для проводов:
В разноцветный амперный фарш, в травяную кровь –
Так что остро запахнут брызги на верхнем до,
Где уже ни мембран, ни нежных твоих зрачков.
На другом конце – режут ниткою кашу и,
Ох, давно признаться, не райские кушери.
Там «свои» выходят из смерзшейся чешуи.
Дотянуться б до глаз – зажала бы: «Не смотри!».
«А у волка на шее верёвка, на ней кольцо...».
Кто кого за костровым треском остался ждать?
Размолотят, набьют кишку звуковым сырцом.
Да на кой телефонам нынешним провода.
Лебеда
Нет, я иду не выкликать,
Да вовсе не иду
В железный мой нерайский сад,
В стальную лебеду.
Как на пожогах березняк,
Так за межою – кто?
Железных истин не сравнять
С моим зашитым ртом.
В июльской туче снеговой
Таись иль не таись –
Я знаю, что разнимет шов
Стальной щербатый лист.
***
В карандашно-грызучем детстве
Я себя рисовать любила:
палка-палка-царапка тела-
зубы-когти-шипастый хвост.
А как стала взрастать,
у чудищ
появились рога и крылья,
чешуя и невесть ещё что
(в общем – нужное подчеркнуть).
Я взросла беззубой на редкость,
Ни шипов, ни когтей – на, кушай,
Милый хищник.
Но крылья были. Чешуёю пугая всех.
Только проку-то – быть крылатым
Испокон уж веков банально
(... кушай, кушай. Да подавись же!)
А как я карандаш возьму... –
Вечный вой: не дочь ты, не мать нам,
не жена, не идущий мимо...!
Обгрызу привычно я грифель,
Намазюкаю кубик солнца
И ромашку на пол листа.
Солнце чёрное и ромашку
О семидес'ти двух зубах.
Из Таганрога
Под деревьями ночью особая темнота –
Старый пористый бархат, расстеленный кое-как
(И раскромсанный кое-как).
«В четыре, на Прагерплац» –
Вот он, самый мой верный нетайный знак.
Под деревьями ночью море легко заклясть
(Уходи сквозь поры! Ракушкою ворс свивай!).
А подумают: развесил какой простак
Над берлинской площадью –
Кинжальные чаячьи рукава?
Зелёный янтарь
Пястью незрячей своей стволы
Липкий обшарил мох.
Время – что время? – кусок смолы:
Кто-то в нём взял и сдох.
«Кто-то» исправить легко на «я»
(Проще ещё на «ты»).
В талую льдинку небытия
Крошками врос хитин.
Руны ли, раны твоей коры,
Мшаный слепой наплыв...
Дохлик, пожалуйста, не реви –
Треснет кусок смолы!
Yellow Submarine
Не беречь ни ракушек, ни желудей.
Ни каштанов – ежастых подводных мин –
Чей молочно - нежный надкол хранит
Очертания ливневых субмарин.
Есть ракушки и в северных городах –
На гранитный низать бы их небокрай
И в пернатую реку мерян шептать:
- Yellow, где ты? Пора бы уже – всплывай!
Банши
«Еще я спросил, не приходилось ли ему
встречать баньши. «Да, я видел одного, –
сказал он, – внизу, у реки. Он сидел и шлепал по
воде руками»».
Уильям Батлер Йейтс «Кельтские сумерки»
Ты сидишь и шлепаешь лапами по воде
(А лица твоего…). Двустворчат полдневный сон.
Камышиный-мышиный-визгливо-шинный предел
У того, кто даже не был произнесен.
В перепонки знобкие порядочно набралось,
А лица твоего… только клетки на рукаве.
Створка сипло хлопает, влипая в солнечный воск,
От грунтовки старой разлитый чуть-чуть левей.
Я сижу и не плачу. Неужто предел таков
(камышиные стрелки колются – их вечность не хочет вспять)
Для того, Кто небо латал косыми стежками холмов,
А лица твоего не в силах дорисовать.
Eigenlicht
«Ариан Севастин читал об этом сотни
раз в самых разных источниках, но не
мог вообразить. Все, что угодно, мог
вообразить, только не это. Вместо
казни он видел лишь мглу цвета
айгенграу».
Юлия Горноскуль
Замаранный свет захлебнулся и стих,
Неряшливо пенясь на вырезах век.
Упрятал подальше бы свой айгенлихт* –
В газету, в сетчатку – смешной имярек.
Бессловные назвища выскребли рот.
И, небом проглочены, стяги молчат.
Минутная стрелка – garotte – ... глоток:
Твой собственный серый, заёмный твой ад.
Как много, как мало нас... Ратуши тень
Так прянично выспренна в хлопьях газет.
Как долго под склизлые веки лететь,
Не знаешь случайно, мой внутренний свет?
* Eigengrau («внутренний серый») или eigenlicht («внутренний свет») – тот самый свет – не-свет, который мы видим, закрывая глаза.
Юнкер Шмидт
«Вянет лист. Проходит лето.
Иней серебрится...
Юнкер Шмидт из пистолета
Хочет застрелиться»
Козьма Прутков
Юнкер Шмидт, да когда ты уже застрелишься.
Всё играешь, дикий, в свезло – не свезло
С захлебучим, разлапо-гребущим селищем
/это грязи поток или всё же… село?/.
Доискаться чего и куда там втоптано –
Всё равно что вечно «сельпо» склонять.
Не таким асфальтовым, юнкер, отрокам
Скулы бить о сырые костяшки дна.
Эх, тевтончик кошмарный, куда бы рыпаться
/белорыбицей в рвущий чешуйки сель/.
Жрал бы лето своё – вот оно рассыпано –
Как по полу тюремному карамель.
Юнкер Шмидт, да когда ты уже застрелишься…
Трансильвания – Сергиев Посад
Размотался мой вечный Ардял по шоссе на Посад
/Ящериные крылья у елей. Сугробы –ну, точно –овечьи/.
И шершавой губою слезит слюдяной небоскат
Тот, кто слово моё не признает ни в чём человечьим.
Горы тоже умеют ползти по замерзшей воде,
Синевою кровавя подбрюшье, за теми (за кем бы?).
Полно ладить к плечам всякий мусор, валах-храмодел*:
Подойдёт и обнимет, и скажет: «А имя мне – Темень».
*Мастер Маноле, сделавший крылья из строительного мусора.
Фрау
«Мне живое милей!»
Арсений Тарковский
А меня посулили, наверное, очень страшным богам,
тем, «из сказки немецкой» (Арсений, прошу, молчи!).
Фрау в синем плаще, это пошлых достойно драм –
Говорить «колодцы» и видеть твои зрачки.
Божьим быть нельзя вполовину или на треть
(А на что сменяли меня – не вызнать давным-давно).
Фрау, милая, неужто не надоест смотреть
Как плывёт верхом мшистого сруба кровавое веретено?
Драконы
Кем погибший мне был?
- Да попросту – незнакомым.
Что я помню о нём?
- Он ждал, когда прилетят драконы.
«Боевой командир, а поди ж ты, с ребячьей блажью» –
Может быть, говорили
(Теперь-то уже не скажут).
А таких как он непременно запишут в «небесный стольник» –
К Перуну или Одину
(О Христе поганцы не вспомнят).
Кто-то выпить пойдёт, кто, кряхтя, – к железному трону.
Ну а я – на балкон –
Встречать, что ль, его драконов.
***
Я вижу спящей тебя во сне
(Которую жизнь подряд),
Когда в дырявой сети небес
Полощется виноград
И гроздья, рыбы без плавников,
Белее, чем лунный нож.
Не ночь над садом моим – крыло
Коротких твоих волос.
Ты сонно кожицу мнёшь зеркал,
Как яблочный длишься хруст.
Да сколько клятв бы себе не дал,
Я знаю всегда: проснусь.
Персефона
... а я очень даже мужняя –
того, кто придёт за мной,
ищите в сливовых лужицах,
под красною кожурой,
в сквозной колыбельке зёрнышка...
(червей и корней родство).
Живые /чужие/, мёртвые,
не ваша, ничья – его.