Драгунская Наталья. Лабиринт


“Лабиринт имеет множество путей с целью запутать, сбить путника с дороги. В нём есть тупики, в которых требуется искать ключ или решить трудную проблему”. 
Из словаря символизма. 

- Кэндис, чай! Уже пять минут шестого! – истошно закричали внизу, и сразу без перерыва: - Что ты там, чёрт возьми, возишься?
   Мишель от неожиданности вздрогнула, непроизвольно нажала на “стереть”, и уже почти готовое письмо исчезло с компьютерного экрана.
- Аааа, чтоб ты провалился! – взвыла она, не заботясь о том, что её услышат внизу. – Два часа мучений, и всё коту под хвост. И всё из-за твоего проклятого чая.
   Торопливые шаги и успокаивающее кричащего - “сейчас, сейчас!” - разъярили её ещё больше. Давай, давай, беги, бесплатная служанка, обслуживай! От раздражения на мать, которая позволила так себя закабалить, загорелось лицо и вспотели руки. И ещё это письмо! Ведь так долго собиралась, так обдумывала каждое слово долгими бессонными ночами, чтобы донести до того, кому она его писала, всё, что при расставании не смогла произнести, - и потерять его из-за какой-то сволочи. Сволочь была не какой-то, сволочь была вторым мужем матери и, значит, в какой-то степени её, Мишель, близким родственником, а потому и обращаться с ним надо было, как с родственником, и вот это-то и раздражало больше всего. Начальственному голосу уступило место деликатное позвякивание фарфора, и Мишель сразу представила, как он пьёт чай, а мать стоит рядом, спрятав руки под фартук, и ждёт дальнейших распоряжений. Тяжёлый звук падающего тела и испуганный вскрик матери – Дэвид! - вмиг смазал ненавистную картину, заставив Мишель выпрыгнуть из кресла и помчаться вниз по лестнице. Дэвид, неестественно вывернув голову, лежал на боку, а мать суетилась рядом, безуспешно пытаясь если не поднять, то хотя бы уложить более удобно. Отстранив её, Мишель схватилась за массивные плечи и, застонав от напряжения, перевернула неподвижное тело на спину. Голова деревянно стукнулась об пол. Мать трясущимися руками подложила под неё диванную подушку, которая тут же пропиталась кровью, обильно заливавшей правую сторону лица. С неё страшно смотрел полузакрытый глаз. Господи, неужели умер? Мишель легонько дотронулась до его щеки:
- Дэвид, Дэвид! - Тот не шевельнулся. Она метнулась к телефону:
- “Скорая”, срочно!
   Оглянулась на мать:
   Та беззвучно плакала, сидя рядом с ним на полу.
- Говорите адрес!
- Сто девятнадцать, Lane Line.
- Сейчас приедут!
   Разбитая чашка в лужице жёлтого чая, куски печенья… Надо бы убрать до приезда “скорой”! Странный, чуть уловимый запах заставил её застыть с тряпкой в руке.
- Мама, какой чай ты ему налила?
   Мать непонимающе уставилась на неё.
- Я спрашиваю, какой чай ты ему заварила?
- Как всегда, обычный…
   Мишель бросила тряпку и ринулась в кухню. Металлическая коробка с изображением розовой китаянки под зонтиком стояла на кухонном столе. Она схватила её, но открыть не успела, потому что сразу же услышала шаги и вслед за ними громкий стук в дверь: “Скорая”! Двое энергичных мужчин вошли с носилками, деловито подошли к неподвижно лежащему Дэвиду. Один натренировано схватил его за запястье и начал считать пульс, второй засунул в нос кислородные трубочки, после чего оттянул рукав свитера и молниеносным движением воткнул иглу во вздувшуюся вену. Мишель, стоявшая рядом, на секунду закрыла глаза – вид иголки, входящей в живое тело, всегда приводил её в ужас.
- Он жив? -раздался за её спиной дрожащий голос матери.
   Мишель повернулась к ней. Та бессильно полулежала в кресле, лицо напоминало греческую маску: белое, с чёрными провалами глаз.
- Жив, мэм, - ответил тот, кто втыкал иглу, - а вот вам бы не мешало выпить успокоительного. Что вы обычно принимаете, когда волнуетесь?
   После чего вместе с напарником поднял Давида и осторожно погрузил его на носилки.
- “Зенакс”, - ответила за мать Мишель. – Я сейчас принесу. А что с ним?
- Сейчас без анализов сказать трудно. Давление сильно упало и сердце работает нерегулярно. Вам позвонят.
- Нет, нет! – мать начала с трудом выбираться из кресла. – Я не собираюсь ждать, пока позвонят. Я поеду с вами.
- Мама, ты не можешь ехать в таком состоянии, - Мишель попыталась усадить её обратно в кресло.
   Та откинула её руки.
- Нет! Я с ним.
- Окей, мэм, если вы действительно хотите…
   Когда за ними захлопнулась дверь, Мишель какое-то время постояла посреди комнаты, собираясь с мыслями, потом пошла на кухню, вынула из буфета чистую чашку и, понимая, как это глупо, осторожно собрала в неё из лужицы на полу остатки чая, после чего, обернув чашку алюминиевой бумагой и упаковав её вместе с чайной коробкой в пластиковый пакет, чтобы не пролить ни капли, заперла дверь и быстро пошла к машине.

………………………… 

- Давидка, просыпайся!
   Голос матери проник сквозь плотную завесу сна, но не прорвал её. Мальчик продолжал спать, только пробормотал что-то.
- Вставай, вставай! – мать довольно сильно тряхнула его за плечо и, видя, что и это не помогает, резко сорвала с него одеяло.
   От внезапного пробуждения мальчик заплакал. Но мама, всегда так нежно его утешавшая, когда он плакал, как будто не слышала. Ледяными руками, хотя в комнате было жарко, она начала натягивать на него шерстяные чулки, тёплую рубашку, свитер, штанишки на помочах, ботинки.
- Быстро, быстро, - приговаривала она, помогая ему зашнуровывать ботинки. Потом бросила на полдороге и со словами:
- Зашнуруешь сам, мне ещё Исайку одевать, - скрылась в соседней комнате.
   Мальчику стало страшно. За окном была не разбавленная ни одним фонарём, чёрная, как сажа из трубы, когда её чистил трубочист, июньская ночь. Зачем мама подняла его? Она никогда не будила его среди ночи, лишь когда он болел, чтобы дать ему противное лекарство. Зачем она натянула на него колючие чулки и свитер, которые он носит только зимой? Зачем она одевает маленького Исаака? Вон он как заливается! Тоже не хочет одеваться. И почему она положила ему на кровать пальто и шапку? Они что, куда -то уезжают? Тут он вспомнил, что мама и сама была одета в пальто. Может быть, они едут к отцу? Но куда? Отец пропал три года назад, он ушёл с солдатами защищать Францию от бошей [1]. Так он сказал перед уходом. Может быть, он, наконец, прислал маме письмо и написал, где его найти? Но почему мама ничего не сказала ему, своему старшему сыну, об этом? Он бы понял. Он уже большой, ему через месяц будет семь, не то, что Исайке, которому всего три с половиной. И письмо тоже она не прочитала? Надо её спросить. Прямо сейчас.
- Почему ты не одет?
   Мать, тяжело дыша, с Исайкой на руках ворвалась в комнату. Она кое-как напялила на Давида тяжёлое пальто и шапку, сунула ему в руки какой-то узел и тихо-тихо начала открывать входную дверь. Давид хотел было спросить, куда они идут, но мать приложила палец к его губам. Палец был ледяной, а лицо красное, разгорячённое:
- Тихо! Иди за мной, не отставай! Если я скажу “прячься”, прячься! – И, уже обращаясь не к сыну, а к кому-то ещё, прошептала: Господи, спаси и помилуй нас грешных, помоги нам!
   На улицe было тихо и неподвижно, как на картине, висевшей у них в столовой, на которой художник (Давид не помнил кто) изобразил ночь над какой-то рекой, и оттого страшно. Очень страшно. Мама шла, пригнувшись, поминутно оглядываясь на Давида, который очень скоро под тяжестью узла начал отставать.
- Потерпи, уже скоро, - прошептала она, - мы почти пришли.
   И показала на высившийся чёрной громадой впереди католический собор, который Давид хорошо знал. Он никогда не был в нём, но раньше, когда ещё не пришли (оккупировали, как говорила мама), боши, и он ходил в школу без всякой жёлтой звезды, а просто, как все его друзья, страшно тогда завидовавшие, что ему не надо было сидеть на уроке закона божьего, он проходил мимо него каждое утро, и, если дверь бывала открыта, заглядывал в его разверстое, слабо освещённое витражными окнами нутро. Он не успел удивиться, почему они идут туда ночью, как где-то впереди взревела машина, и жёлтые фары, вырвавшиеся из-за угла, осветили траву и чахлые кусты. 
- За кусты, за кусты! - отчаянно прокричала мать и потащила Давида за собой. - Мешок, мешок брось!
   Земля больно ударила в грудь и ободрала лицо, но Давид даже не почувствовал боли. Страх оттого, что Исайка может заплакать в любую минуту и выдать их, был сильнее. Но тот молчал.
   Машина с людьми, лающе переговаривающимися на немецком, не заметив их, проехала мимо и растворилась в темноте, а они ещё долго лежали, затаившись, лежали до тех пор, пока шум колёс и немецкая речь не перестали быть слышны. Тогда мать проворно поднялась, схватила Давида за руку, и они побежали к собору. Мать дёрнула за кольцо, и тут же в отворившейся щели сначала показалась бледная рука, а над ней такое же бледное женское лицо, почти сливавшееся с белой косынкой, его обрамлявшей.
- Проходите быстрее, мы вас ждём!
   Громадный приход был тёмен, гулок и пуст, и только где-то в конце неярким пламенем горели две свечи, освещая распростёртую на кресте фигуру мужчины, которого римляне, когда он их чем-то раздражил (за грехи человеческие, как непонятно объяснил священник), распяли на кресте. Давид сам это слышал, когда, устав слоняться по школьному коридору, от скуки прикладывал ухо к двери и слушал об апостолах и невероятных чудесах, которые с ними происходили. История о распятом была самая интересная и самая непонятная. Женщина, впустившая их, взяла Давида за плечи и повела куда-то. Мать с братишкой на руках покорно шла за ней. Они прошли длинным каменным коридором и остановились перед тяжёлой дверью.
- Сегодня переночуете в келье, - обратилась она к матери, - а завтра вашего старшего подселим к другим мальчикам; тут у нас школа и дортуары, где они живут… Как его зовут? – неожиданно прервала она себя.
– Давид, - прошептала мать, - его зовут Давид.
- С этой минуты его будут звать Тим, Тим. Так надо. Ты понял? – Она пристально взглянула на Давида. – Повтори! Как тебя зовут?
- Тим, - покорно повторил тот.
- Молодец! А маленького, мы назовём его Жан, отдадим в отделение приюта для маленьких. Не бойтесь, - увидев, как мать ещё крепче прижала Исайку к груди, успокоила она её, - наши сёстры умеют обращаться с малышами. Он здесь не первый и не последний.
- Но я, я ведь тоже умею ухаживать за детьми, я люблю детей, - торопливо заговорила мать, - я могла бы …
- Мадам, - успокаивающе заговорила монахиня, - мадам, вас рано утром переправят в другой монастырь, мать - настоятельница уже договорилась. Вы примите постриг и будете жить там до тех пор, пока обстановка не изменится.
- Но мои дети…, - мать тихо заплакала, - как же они без меня?
- Мадам, завтра всех евреев соберут на Велодроме “Де Хивер”[2] и…,- она замолчала, взглянула с сочувствием, - я не думаю, что Вы захотите быть среди них.
- Но когда же, когда же я смогу увидеть своих детей?
- Кто знает, мадам, наверное, когда прекратится этот кошмар. Будем молиться, чтобы это произошло. Всё в руце Божьей, мадам, всё в руце Божьей!

………………………………………………………. 

   В тот день Мишель попала в госпиталь, куда увезли Дэвида, только под утро. Процедура, которой она подверглась в Скотланд-Ярде, сильно затянулась. Сначала дежурный никак не мог понять, зачем ей нужен начальник, всё равно какой, и пытался убедить, что это не паб, куда можно зайти просто так без предварительной записи. Потом, выбившись из сил, он всё-таки позвонил кому-то, и часа через три после осадного сидения в пустом коридоре её, наконец, принял совершенно не похожий на полицейского приятный, спортивного склада блондин в хорошо сидящем, вполне цивильном костюме. Он приподнялся, что должно было означать приветствие, из-за стеклянного стола, за которым сидел, уставившись в компьютер, и указал ей на одно из двух кожаных кресел:
- Добрый вечер, мисс…?
- Миддлтон - поспешно произнесла Мишель.
- …садитесь и рассказывайте, что вас к нам привело.
- Вот, - Мишель не нашла ничего лучшего, как протянуть ему замотанный в пластик кулёк.
- Что это? – он остался сидеть, не сделав попытки его взять.
- Понимаете, у меня аллергия, - волнуясь, начала она, и он непонимающе уставился на неё, - и поэтому я очень чувствительна к запахам, а муж моей матери… он пил свой пятичасовой чай и вдруг упал в обморок, и почти не дышал, и мы вызвали “скорую”…
- И вы пришли к нам, чтобы что? - спросил полицейский устало.
- Чтобы вы взяли этот чай на экспертизу, - заторопилась Мишель, боясь, что ему надоест её слушать и он сейчас перебьёт. – У этого чая странный, еле уловимый запах, и мне он не нравится. Мама сказала, что Дэвид, её муж, всегда пьёт чай только этой фирмы, но дело в том, что она открыла новую коробку и… - она растерянно замолчала и уже упавшим голосом, потому что полицейский никак не прореагировал на её тираду, закончила: коробку я тоже захватила. Вот! - Она протянула ему ещё один полиэтиленовый свёрток.
   Полицейский так быстро вскочил и так бросился к ней, что она отпрянула.
- Положите на пол, - приказал он.
   Она послушно положила.
- Вы собирали остатки чая голыми руками?
- Нет, я надела резиновые перчатки.
- А ваша мать?
- Что?
- Она заваривала чай?
- Да… а что…?
- В каком госпитале ваш приёмный отец?
- Он не мой приёмный отец, - пискнула Мишель, - он …
- Неважно! В каком госпитале?
- В Croydon University[3].
   Как его фамилия?
- Лестер, Дэвид Лестер.
   Он привычно быстро прошёлся пальцами по компьютерным клавишам, потом схватил трубку:
- Здравствуйте! Говорят из Скотланд-Ярда. Я хочу узнать, в каком состоянии находится мистер Дэвид Лестер. Его доставили к вам вчера вечером между пятью тридцатью и шестью. Так. А его жена, она ещё там? Что? Уже выяснили? Нет ещё? Сколько времени это займёт? Хорошо! Когда вам позвонить?
   Он положил трубку:
- Ваш…, - он запнулся ненадолго и припечатал: - муж вашей матери и ваша мать - в коме.

……………………………………….. 

   Давид знал, что плакать нельзя, ни в коем случае нельзя, из-за мамы. Ещё недавно такая сильная и решительная, она совершенно потерялась -умоляющий взгляд, дрожащий голос, побелевшие от напряжения пальцы, которыми она вцепились в спящего Исаака, - ещё немного, и с ней случится что-то ужасное, и тогда, тогда… Он не знал, что тогда, но страх, ужасный страх, не за себя, за неё, за его мамочку, за ту, которую он любил больше всех на свете, и которая (он это знал!) любила его больше всех на свете, страх этот заставил его удержать накопившиеся внутри слёзы, и, глотая их, чтобы они ни в коем случае не пролились наружу, он сел на кровать рядом с ней, прижался, подсунув голову ей под локоть, и застыл, пытаясь продлить это готовое исчезнуть в любой момент мгновенье.
- Мадам, - прозвучал тихий голос монахини. - Ложитесь и поспите. Маленький может спать с вами (кровать не широкая, но вам хватит), а Тиму (Давид вздрогнул, услышав своё теперешнее имя) мы постелили на сундуке у стены. Я разбужу вас в пять.
   И она вышла, бесшумно притворив за собой дверь.
…………………………………………………………… 

   В палату к Дэвиду и матери Мишель не пустили.
- Даже и не думайте, - непререкаемо заявила пожилая сестра, ткнув сухим пальцем в надпись на двери под скрещёнными черепом и костями: “Опасно! Персоналу заходить только в комбинезонах и масках!”.
- Я понимаю, мне … - Мишель запнулась, в последний момент удержавшись, чтобы не проговориться о своём посещении Скотланд-Ярда, - но скажите хотя бы, они живы?
- Живы, - прозвучал лаконичный ответ.
- Я хотела бы поговорить с их врачом, - голос Мишель предательски дрогнул. Только бы не расплакаться перед этим сухарём.
- Он на обходе.
- Я подожду.
- Ждите! Я сообщу вам, когда он освободится. – И, неожиданно смягчившись: Я понимаю ваше состояние, но постарайтесь не отчаиваться! Врачи делают всё, что в их силах, вот возьмите! - Она вытащила из кармана пакет с бумажными носовыми платками и протянула Мишель, которая, изо всех сил стараясь не разреветься, отчаянно шмыгала носом.
   Наверное, она всё-таки задремала в кресле, в которое её усадила сестра, потому что пропустила появление врача и очнулась только тогда, когда он дотронулся до её плеча.
- Миссис Лестер? – высокий человек в зелёном халате и в зелёной же шапочке пристально смотрел на неё.
- Нет, я не миссис Лестер, - она мотнула головой, отгоняя остатки тяжёлой дрёмы, - я…
- Но сестра сказала мне, что вы назвались дочерью четы Лестер? – в голосе врача зазвучало раздражение.
- Нет, нет, она права, то есть вы правы, - забормотала Мишель, - я их дочь, то есть я дочь его жены. Это её второй муж. Моя фамилия Миддлтон, Мишель Миддлтон.
   Врач, не отрываясь, продолжал смотреть на неё. В другое время она, пожалуй, нервно прошлась бы по пуговкам на блузке, проверить, не расстёгнуты ли, или поправила бы сбившуюся на сторону чёлку, но сейчас ей было всё равно, так она была измучена.
- Не хотите ли выпить кофе у нас в кафетерии? – вопрос прозвучал неожиданно, и на уровне её лица оказалось лицо врача с очень светлыми в белёсых ресницах глазами. - Там и поговорим. Окей?
- Да, да, конечно! – она начала неловко подниматься, держась руками за подлокотники кресла.
   Он галантно поддержал её за локоть:
- Сюда, пожалуйста!
   Сдёрнул шапочку, под которой оказалась тут же рассыпавшаяся надвое копна русых с рыжиной волос, и они пошли по бесконечным коридорам. Не слушая её возражений, что кофе будет вполне достаточно и ничего другого не надо, он усадил её за стол, а сам отошёл к открытым холодильникам и начал опустошать их, выставляя на поднос, как ей показалось, всё, что там было.
- Ешьте! - приказал он, поставив перед ней сэндвич с ветчиной, йогурт, бутылочку с апельсиновым соком и бумажный стаканчик с кофе. – Вам нужно поесть. Это я вам как врач говорю. Вы совершенно обессилены, а сил вам нужно будет ещё ох как много!
   После чего отпил от своего кофе и энергично зажевал сэндвич.
- Ну, а теперь, - он проглотил последний кусок и вытер рот салфеткой, - к делу. Вы были в Скотланд-Ярде, так ведь?
   Мишель молча уставилась на него.
- И что они вам сказали? - Глядя в её сразу побледневшее лицо, поинтересовался он, и тут же сам и ответил: - Скорее всего ничего, да?
   Мишель молча кивнула.
- Они послали жидкость, которую вы им принесли на анализ, результатов ещё нет, но они и мы подозреваем, что это какой-то сильнодействующий яд, который каким-то образом попал в коробку с чаем. Ваша мать заваривала чай, то есть была в соприкосновении с этим ядом, может быть, она даже выпила чая немного. Её муж и она сама, они всегда пили пятичасовой чай вместе?
- Нет, - Мишель отрицательно качнула головой, - Дэвид всегда пил чай один. – Давняя обида на Дэвида, который обращался с её матерью, как со служанкой, всколыхнулась опять. - Она просто подавала ему чай, а перед этим, - она презрительно скривилась, - пробовала из его чашки, достаточно ли там молока и сахара.
- Мда, - неопределённо хмыкнул доктор, - теперь понятно. А вы, - с любопытством спросил он, - Вы, каким образом вы заподозрили что-то неладное? Ведь то, что было в чае, не имеет ни вкуса, ни запаха.
- Даже не знаю теперь, - раздумчиво протянула Мишель. - Мне показалось, что я почувствовала какой-то запах, а может, это было моё воображение, но я почувствовала, что что-то не так. А как они сейчас, как моя мама? - ужаснувшись при мысли, что она вот тут сидит и ест, и разговаривает, а мама, её мама там, и неизвестно, что с ней будет.
   Она умоляюще посмотрела на врача, страстно желая только одного: утешенья, что всё будет хорошо, и, не увидя в его глазах подтверждения, вдруг громко и некрасиво зарыдала, не стесняясь ни людей, сидящих рядом, ни его, потому что всё это теперь не имело никакого значения.

…………………………………. 

   Холод, холод и холод - вот что приходило ему на ум, когда Дэвид вспоминал свои два года жизни в монастыре. Холод от наголо обритой головы, спускающийся вниз к полупустому желудку, а от него к ледяным, хоть и обутым в ботинки ступням, стоящим на каменном полу. Холод был настолько силён, что даже через много лет Дэвид время от времени ощущал его прикосновения, и тогда он машинально поднимал руку и дотрагивался до уже давно заросшего жёсткими волнистыми волосами затылка.
   В мальчиковом дортуаре их было двадцать три, и раз в два месяца приглашённый сёстрами парикмахер снимал с их двадцати трёх голов отросшие волосы, с двенадцати, чтобы никто ни в коем случае не увидел их еврейской густоты и курчавости, а с оставшихся тринадцати за компанию с ними, чтобы ни прихожане, ни наци, пугавшие их своими не частыми, но всегда неожиданными появлениями, не задавались ненужными вопросами, почему обриты те, а не эти. Если же кто и заинтересовался бы, почему маленькие служки, поющие по воскресеньям в алтаре обриты под ноль, то ответ был бы однозначен: гигиена, спасение от вшей. Точка. Малышам же в малышовой группе просто решено было при посторонних надевать чепчики, но малышами никто и не интересовался, посторонние туда не заходили, и чепчики лежали без надобности. Первое время Давид страдал так сильно, что, если бы ни жёсткий распорядок в монастыре, он, наверное, так бы и погиб, лёжа в кровати лицом к стене, как это было в его первый день, и не притрагиваясь ни к чему из того, что ему приносили поесть. Но на второй день утром сестра Мари, которая принимала их в ту страшную ночь, вошла в дортуар, когда все мальчики ушли на утреннюю молитву, присела к нему на кровать и железными руками со всей силой, потому что тот сопротивлялся, повернула его к себе.
- Послушай, Тим, - её мягкий голос не соответствовал железу рук, от прикосновения которых у Давида заныли плечи, - послушай! Ты уже не маленький, ты должен понимать, в какое время мы живём. Мы живём во времена Антихриста. Он пришёл на землю, и мы стараемся не только выжить сами, но и помочь нашим близким. Тебе повезло. Ты, твоя мать и твой брат живы. Они нуждаются в тебе, а потому будь сильным, не раскисай, и Господь не оставит тебя. Он поможет тебе и всем нам. А теперь слезь с кровати, преклони колени вместе со мной, и давай помолимся вместе, чтобы Господь избавил нас от Антихриста.
   И Давид, уже не сопротивляясь, опустился на пол рядом с ней и, не понимая из её молитвы ни слова, начал истово молиться вместе с ней, прося у Бога, чтобы он сохранил маму, братика и папу, и его самого, и сестру Мари, которая такая же смелая, как Жанна Д`Арк, потому что она не побоялась спасти их всех. Много, много позже пришло к нему понимание великого подвига, совершенного сестрой Мари и всеми остальными в этом монастыре, теми, кто, если ещё не взошёл на костёр, то в любую минуту по своей воле готов был взойти на него, ради спасения страны, частью которой он был. Потому что, спасая его, они спасали Францию.

…………………………………………….. 

   Теперь день Мишель был строго подчинён расписанию, которое установили обстоятельства. Никаких долгих лежаний по утрам, удлинявшихся размышлениями о совершённых к тридцати трём годам жизненных ошибках, главной из которых был бесконечный, закончившийся крахом роман с Алленом, письмо которому она так и не послала. Никакой депрессии по поводу восьмичасовых вычитываний идиотических рекламных текстов перед компьютером, за которые издательство платило столько, сколько они и стоили - гроши. Никакого сожаления от того, что испортила свой отпуск, поддавшись на материны уговоры о свежем воздухе у них в Бехлихисе, (“который хоть и часть Лондона, но разве его можно сравнить с вашим загазованным центром!”), и вместо того, чтобы загорать у неё в саду, загорать на Лазурном берегу. Никакого раздражения от всяких мелких, отравляющих существование мелочей: толчеи в метро по утрам, аллергии на подаренные Алленом духи, лишние полкило от съеденного накануне сыра - всё это улетучилось, как и не было ничего, осталось только страстное желание увидеть мать здоровой, ну, не здоровой, но хотя бы на ногах, а не лежащим, опутанным проводами трупом с белым известковым, ничего не выражающим лицом рядом с тоже белым, тоже неподвижным, тоже в проводах Дэвидом. Такими рисовало их её воображение, и так, наверное, оно и было. Теперь она вставала в шесть, пила бесплатный кофе в гостиничном буфете (материн дом был занавешен, продезинфицирован солдатами в устрашающих комбинезонах, и заходить туда не разрешалось, а потому ей ничего не оставалось, как снять недорогой отель с завтраком недалеко от госпиталя); пока пила, смотрела новости по телевизору, из которых пыталась узнать что-нибудь новое о том, что же всё-таки произошло, но ничего нового из того, что ей уже было известно, не сообщалось, и шла в госпиталь. Рыдать прилюдно она себе больше не позволяла, к сообщению о том, что она должна пройти специальное обследование, поскольку находилась в доме, когда это случилось и дотрагивалась до проклятой чашки, отнеслась равнодушно, как будто бы знала, что ничего с ней случиться и не могло, и, когда давешний врач, которого, кстати, звали Виктор, с радостным лицом сообщил ей, что никаких жизненно важных патологических изменений в её организме не найдено, она, не проявив ни радости, ни удивления, отреагировала коротким “Thank you”[4], чем безмерно его удивила. Послонявшись по госпитальным коридорам и поймав врача, которому, как ей казалось, начала поднадоедать, чтобы задать один единственный вопрос: “Очнулись?” - и, получив ответ: “Пока никаких изменений, состояние тяжёлое!” - она выходила в госпитальный дворик и безучастно сидела неизвестно сколько, чтобы потом опять начать слоняться по коридорам. Подходить к Виктору она больше одного раза в день не решалась, а он, если замечал её, пробегая мимо, только осуждающе качал головой и говорил одну и ту же фразу: “Иди поешь!”. Так продолжалось неделю, пока она не опомнилась, что отпуск-то кончается, и надо звонить начальнице, и говорить, что ей нужна дополнительная за свой счёт неделя; на большее она пока не решалась, зная по опыту, что любое изменение или отклонение от намеченного выводит ту из себя. Но к её удивлению, начальница, которая в той прошлой жизни придиралась к ней больше, чем ко всем остальным, отреагировала очень по-человечески, заявив, что отпуск, конечно, она ей может дать, “но ведь жить-то на что-то надо, так ведь? Потому что неизвестно сколько такая ситуация, - она деликатно замялась, - может продлиться, и поэтому они просто будут присылать ей рекламные тексты по интернету, а уж она будет их править, отсылать назад и получать за это деньги. - И, чтобы объяснить своё неожиданное человеколюбие, прагматически добавила: «У нас, как вы знаете, редакторов нехватка, а вы не просто редактор, вы хороший редактор”. И сразу же положила трубку, а Мишель почему-то после разговора с ней сразу стало легче, и с каждым днём ослабевавшая в душе надежда расправила крылышки, и пришло ощущение, что всё будет хорошо. Не сегодня, не завтра, когда-нибудь. Она подождёт. Часы показывали половину десятого (она задержалась в отеле на два часа, чтобы позвонить на работу), давно пора было бежать в госпиталь. Она подошла к зеркалу, не глядя, машинально расчесала волосы. И вдруг, чего не делала уже сто лет с того ужасного дня, вгляделась в собственное отражение. Оно было ужасно! Бледное, исплаканное лицо с чёрными кругами под глазами, утончившиеся губы, непромытые, затянутые в хвостик волосы, и - главное, главное! - свитер, который, как был на ней, так и остался с того дня, когда её не пустили в заражённый материн дом, чтобы забрать вещи. Бормоча “срочно, срочно!”, она сорвала с себя опротивевшую одежду, включила горячую воду и, постанывая от наслаждения, стала яростно, ещё и ещё намыливать голову, растирать до красноты руки и грудь, отдраивать заскорузлые пятки, и, когда, наконец, вылезла из ванной и посмотрела на себя в запотевшее зеркало, на неё из клубов пара взглянула красная, распаренная физиономия, в которой не было ничего красивого, - но, по крайней мере, живая. Она распушила феном сразу же заблестевшие от мытья волосы, отбросила в сторону резинку, которой стягивала их раньше, поколебавшись, прошлась тушью по ресницам и помадой по губам, отшвырнула ногой опротивевшие свитер и джинсы, валявшиеся в углу, надела на почти голое тело, на котором были только трусы и лифчик, плащ, и выскочила на улицу. Вперёд! По магазинам! Она завернула за угол на Colliers Water Lane, пересекла Raymead Avenue и вбежала в “Mark and Spencer”[5]. Народу было не очень много, что порадовало, но одновременно и разочаровало, потому что это означало, что распродажи нет, и придётся покупать за полную цену. Но какой выход? Пробежавшись по первому этажу с женской одеждой и нахватав кучу вешалок со свитерами, блузками, джинсами и даже одним платьем, она ринулась в примерочную и начала лихорадочно мерить, отбрасывая сразу то, что не подошло, в одну сторону, а то, что подошло, - в другую. К её удивлению, подошло почти всё, кроме белых, сидящих мешком брюк и двух свитеров: один был слишком толст для лета, а второй убивал бледно-жёлтым. Но зато всё остальное было то, что надо, а платье в мелкий радостный цветочек настолько хорошо, что, если бы ни кроссовки, Мишель даже как-то и залюбовалась собой, но быстро опомнилась, подхватила всё, что отобрала, заплатила и помчалась на второй этаж покупать босоножки. Когда мерила последнюю пару, опять навалилось уныние: и с чего это она так развеселилась? Ведь наверняка в госпитале всё будет по-старому, и доктор будет бежать мимо, и она не решится подойти. Она занесла гору покупок в отель (благо он был недалеко от магазина) и безрадостно пошла привычной дорогой. Подошла к палате, в которой лежали мать и Дэвид (и череп с костями угрожающе уставился на неё), прислонилась к стене и приготовилась ждать врача. Распущенные волосы надоедливо лезли в глаза (как глупо было их распустить!), она полезла в сумку за спасительной резинкой, но в это время услышала раздавшийся в глубине коридора знакомый голос, отдававший приказания сестре, и устремилась на звук этого голоса, чтобы успеть задать всё тот же вопрос пробегавшему мимо врачу. Но он сам неожиданно затормозил около неё.
- А как…?
- А я вас искал, - перебил он её, - чтобы обрадовать. Ваша мама пришла в себя. – И видя, что Мишель поражённо молчит, - пояснил: Она открыла глаза. Мы будем наблюдать за ней, и, если она опять не впадёт в кому, если всё будет хорошо, то денька через три снимем её с машин.
   Тут Мишель наконец пришла в себя:
- Господи, спасибо вам, спасибо! Я, я…
- Только не плакать! – Он привычным жестом достал из кармана бумажные салфетки и протянул ей. – Радоваться надо, это такой сдвиг! Мы ведь почти были уверены, что ничего не сможем сделать. А вот видите!
- А как её муж, как Дэвид? Он тоже…
- К сожалению, нет. Его состояние всё то же.
   Мишель вспомнила, как её ужасно злило, что мать всегда старалась угождать ему. А вдруг она вовсе и не угождала ему, а просто делала для него всё, потому что любила? Ведь никто же не заставлял её быть с ним столько лет.
- Маме будет плохо без него, - проговорила она.
- Ну зачем же так пессимистично! - Виктор посмотрел на часы: Mне надо бежать…
   Мишель покивала…
- … но я освобожусь часам к восьми, а вы…, - он кашлянул и неожиданно добавил: - Вы не хотели бы составить мне компанию и пообедать со мной где-нибудь?
- Пообедать? Где, здесь в кафе?
  Он рассмеялся.
- Почему же в кафе? Где-нибудь в центре, в хорошем месте, например в “Rules”[6]. Надо отметить такое событие и к тому же ваш новый наряд. Он вам очень идёт, - добавил он галантно.
- Откуда вы знаете, что он новый? – Мишель почувствовала, что краснеет.
- А вот, - он подошёл совсем близко, протянул руку и к ужасу Мишель, она даже не успела отпрянуть, оторвал с ворота что-то, оказавшееся ярлыком, который она в спешке забыла снять. - И не надо краснеть, - как ни в чём ни бывало добавил он. - Всякое бывает. Я вон однажды в разных носках пришёл, и ничего. Торопился очень. – И без перерыва, как уже о решённом: Так куда мне за вами заехать?
- Сюда, - пробормотала совершенно потерявшаяся Мишель. - Сюда, - и зачем-то показала на стул за своей спиной.
- Сюда так сюда, - ничуть не удивившись, согласно мотнул он головой и, прощально взмахнув рукой, тут же убежал, как будто испугавшись, что она передумает.

.…………………………………………… 

   Время поначалу тянулось ужасно медленно. Каждый день в четыре утра, одевшись и наскоро ополоснув лицо и руки, Давид вместе со всеми шёл на молитву, монотонно бормоча непонятные слова, после чего в трапезную на скудный завтрак, занимавший его воображение ещё с ночи, когда после рагу из овощей, выращиваемых монахинями в монастырском огороде и большого куска хлеба из монастырской же пекарни, не могущих утолить сосущий желудок голод, а лишь наполнявших живот, и то на первые полчаса, он ложился в холодную кровать, свёртывался в комочек и начинал мечтать. Сначала о куске хлеба на завтрак, намазанным тонким слоем топлёного масла с тонким слоем повидла на нём, и кружке горячего ячменного кофе, о которую сначала надо было погреть замёрзшие пальцы, и только потом отхлебнуть из неё и, проглотив начинающую остывать жидкость, сдерживая себя из последних сил, не наброситься на бутерброд, чтобы уничтожить его в два приёма, а откусить маленький от него кусочек, подержать его во рту, ощущая всеми рецепторами солоноватый вкус тающего масла и сладость повидла, и только после этого проглотить и откусить следующий кусок, и отхлебнуть кофе, и опять откусить, и отхлебнуть. А потом, потом, заслоняя мечты о завтраке, приходили мечты о маме и отце, которые в один прекрасный день появятся в монастыре, чтобы забрать его и Исайку, и они поедут куда-то, далеко-далеко, где нет страшных людей в чёрных формах, лающим языком отдающих приказания сёстрам, всегда, когда они появляются в монастыре, как будто не сёстры, а они там начальники; и там, куда они поедут, будет обязательно солнечно и обязательно тепло, очень тепло, жарко даже, и там будет блещущая на солнце река и луг с яркими цветами, и мама расстелет на траве плед, а отец откроет корзину и начнёт доставать тарелки с кусками сыра и ветчины, и два багета, и бутылку молока для Давида и Исайки, а для себя с мамой бутылку красного вина, и, пока мама будет всё это расставлять, начнёт, как когда-то, высоко подбрасывать маленького брата, а мама, как всегда, начнёт пугаться, что он его уронит, а Давид, когда отец опустит братишку на землю, уцепится за его сильную, с буграми мышц согнутую руку и повиснет на ней и… на этом Давид засыпал. А между ранним утром и вечерним засыпанием был длинный в своей безысходной одинокости день, с мессой днём и молитвой вечером, со вполне светскими физикой, математикой и литературой в школе, в которой преподавали монахини, с обязательной работой в саду и на огороде, и всего одним часом перед ужином для себя. В этот единственный час Давид шёл к брату, кидавшемуся к нему каждый раз на своих кривых, рахитичных от недоедания ножках с таким радостным младенческим смехом, что у Давида выступали на глазах слёзы, и, чтобы скрыть их, он, нарочито сурово, отрывал от себя крепко обхватившие его маленькие ручки и вкладывал в них сохранённый с завтрака кусочек сахара, который он носил весь день в кармане, время от времени дотрагиваясь до его шершавой поверхности, проверяя, не потерялся ли. Потом он вёл его в какой-нибудь ещё никем не занятый уголок, садился на пол, сажал к себе на колени, и так они и сидели, прижавшись друг к другу, а потом он ссаживал братишку и ещё раз, обняв на прощанье, уходил, пообещав прийти завтра. И когда он, уходя, уже у двери оборачивался, отчаянное маленькое личико, как будто сразу повзрослевшее, без слёз, смотревшее ему вслед, отдавалось в сердце такой резкой болью, что он каждый раз давал себе слово не оборачиваться больше. Чтобы не видеть. И каждый раз оборачивался. И видел.

…………………………………………….. 

   Чем темнее становилось за окном, тем всё больше нервничала Мишель. Господи, ну, какая же она дура! Ну зачем, зачем она согласилась пойти с ним в ресторан? Что, захотелось отвлечься, развлечься, вернуться в прошлую, отделённую двумя неделями от теперешней жизнь, пококетничать? Но ведь он же не её бойфренд, и даже не просто человек, которому она нравится (она ему точно не нравится!). Он просто врач в госпитале, у них сугубо деловые отношения (то есть не совсем деловые, а зависимые с её стороны и деловые с его), каждый день он наблюдает её, мыкающуюся по коридору, нечёсаную и несчастную, и, когда сегодня он вдруг увидел её в человеческом виде, он взял да из жалости и пригласил (не мог же он пригласить в ресторан девку-чернавку в нестиранных джинсах и свитере до того?), так же, как и в первый день, когда он насильно накормил её в буфете. И уж, если согласилась, так почему не дала ему адрес отеля, а вместо этого велела прийти сюда. Вот теперь и сидит на своём стуле, как какая-нибудь бездомная, которой идти некуда. И устала очень, и спина болит, и даже потянуться нельзя. А вид? Она выхватила из сумки маленькое зеркальце. Дневной свет в коридоре высветил кошмарное, синюшно-бледное с усталыми глазами и залегающими у рта морщинами лицо. Кошмар! Она взглянула на часы: полвосьмого, и ринулась в туалет. Так, почистить зубы, освежить влажным носовым платком лицо, подождать, пока высохнет, слегка подчернить брови, подвести под Нефертити глаза, накрасить губы и, заключительный аккорд, – попудриться. Хорошо бы ещё придать бледному лицу здоровый вид, но где взять румяна? Осторожно (чтобы не выглядеть по-клоунски) прикоснулась пальцами к губам, раз, два, - и вот вам и нежный румянец на щеках. Теперь всё. Взглянула на себя ещё раз, выпрямилась независимо, вышла в коридор и увидела его удаляющуюся спину.
- Доктор… - вырвалось у неё ещё до того, как подумала, стоит ли, - доктор…!
   Он стремительно развернулся и бросился к ней.
- А я уже минут десять бегаю по всему отделению и ищу вас. Боялся, что вы не дождались и ушли. - И, не дав ей произнести ни слова в своё оправдание, подхватил под локоть: Идёмте скорее, я заказал столик на восемь тридцать, а нам ведь ещё такси надо поймать.
   И она почему-то, сразу забыв о своих тревогах, быстро пошла, а потом, влекомая им, и побежала, с удовольствием ощущая прикосновение сильной мужской руки, как будто не дающую ей убежать.

…………………………………………….. 

   Постепенно Давид начал привыкать к жизни в монастыре и даже получать от неё удовольствие. Но это было не то радостное, растянутое во времени удовольствие, начинавшееся с предвкушения его, которое он получал в той, прошлой своей детской жизни от покупки новой машинки или от воскресной прогулки с родителями с обязательным катанием на карусели и сливочным мороженым. Удовольствие, которое он получал в теперешней, далёкой от детства жизни, было другим. Оно не накатывало радостными волнами, оно было устойчиво-постоянным, находившим на него трижды в день, когда вместе со всеми он вслед за сестрой Мари повторял переставшие в какой-то момент быть абракадаброй молитвы: “Владыко небесный, благодарю Тебя за то, что Ты привел меня увидеть сияние этого дня, благослови меня и помоги мне во всякое время и во всяком моем деле” или “Святая Богородица, от всех опасностей избавляй нас всегда, защитница наша, заступница наша!“ – и тогда грызущий изнутри страх перед хрупкостью собственной жизни растворялся в уверенности, что ты не один в этом мире (по крайней мере под сводами монастыря), а под охраной тех (пусть невидимых, не как отец и мама, которые раньше одним прикосновением могли прогнать все его детские печали, но всё равно существующих), тех, кто тебя любит, кто защитит. И книги. Он приходил в монастырскую библиотеку, где наряду с церковными книгами были и светские, вытаскивал наугад какую-нибудь, привлёкшую его затейливым плетением букв на обложке или необычным названием, и, усевшись на жёсткую скамью, забывал обо всём. Детских книг там не было. Он прочитал их гораздо позже, и они не произвели на него того впечатления, которое могли бы, если бы он с них начал. Да и как это было возможно после “Отверженных”, книге, которая попалась ему первой и стала любимой на всю оставшуюся жизнь. В ней было всё, что трансформировалось в сознании, как его собственный опыт, опыт семилетнего мальчика, многое уже пережившего; и хлеб, украденный Жаном Вальжаном для своих голодных племянников, был тем вожделенным куском хлеба, о котором мечталось весь день, а высокие стены тюрьмы - стены монастыря, за которые нельзя было выйти, жестокая революция представлялась теперешней страшной войной, а убитый на баррикадах Гаврош - это был он сам, Давид, которого по счастливой случайности не убили. Но самое главное, (самое главное!), у книги был счастливый конец. Невиновный был оправдан, мучившийся обретал счастье, любящие соединялись, заблуждающимся открывалась истина. Справедливость торжествовала. И теперь Давид знал, что и в его жизни когда-нибудь восторжествует справедливость, потому что она должна восторжествовать. Так написано в Книге. И он терпеливо ждал её прихода.

……………………………………………. 

   Когда Виктор назвал таксисту ресторан, в который нужно было ехать, у Мишель дрогнуло сердце. “Rules” был рестораном, в который Аллан, видимо, чтобы поразить её воображение, пригласил её в тот первый вечер, с которого всё и началось, и продолжалось полгода, но уже без шикарных ресторанов, ограничиваясь пабами, откуда они шли или к нему (если его жена была в отъезде), или в отель, из которых она, провожаемая его уверениями, что он скоро разведётся и они объединятся, всегда уезжала в растрёпанных чувствах, одновременно ощущая себя и подлой разлучницей, и обманутой любовницей. А теперь вот всё закончилось, подумала она и сама удивилась, как легко ей об этом подумалось. Она искоса взглянула на своего спутника. Почти совсем отвернувшись от неё, он с преувеличенным интересом туриста, а не коренного лондонца смотрел в окно - на проплывавшую мимо Трафальгарскую площадь с неизменной колонной адмирала Нельсона в середине, на строгие в своей геометрической гармонии улицы, все эти типично лондонские Strand, Charing Cross station, Bedford, Maiden Lane Rues, на тяжеловесные, но тем не менее элегантные здания из отшлифованного серого камня, красного и оштукатуренного белым кирпича, с колоннами, башнями, башенками, куполами, с классическим орнаментом греческих богов и героев; на застеклённые современные гиганты, так органически вписавшиеся в царства времён регентства и королевы Виктории, - Виктор не отрывался от окна всё это время, и, как видно, поражать её воображение совсем и не собирался. И она совершенно уверилась, что пригласил он её не из интереса, а потому что пожалел, и даже немного от этого расстроилась. Но, когда швейцар в цилиндре распахнул перед ними дверь и она, галантно под локоть поддерживаемая Виктором, ступила на красный, с золотыми разводами ковёр, то старинное великолепие этого места, как и в прошлый, тот единственный раз, настолько поглотило её, что, шагая по мягкому ковру и незаметно рассматривая старинные картины на тёмного дерева стенах, фарфоровые тарелки с ликами великих писателей, оленьи рога, бра, фотографии старого Лондона, она и думать забыла о своём огорчении, а уж когда расторопный метрдотель подвёл их к красному бархатному диванчику, и они сели (она в центре, чтобы всё видеть, а Виктор сбоку от неё), - даже почувствовала себя почти счастливой. И тут Виктор, наконец, нарушил молчание.
- Я вот тут… - он поднял с пола портфель, открыл его, зашуршал целлофаном и к изумлению Мишель вытащил оттуда довольно помятый, но вполне ещё ничего букет из бледно розовых, почти белых роз, ярко розового пушистого чертополоха, и белого клевера, и подал ей. - Это вам! – И, видя, что Мишель продолжает молчать, заторопился: - Меня мама в детстве учила, что, если хочешь, чтобы тебя считали джентльменом, никогда не приходи на первое свидание без цветов.
- А вы послушный сын? – чтобы что-нибудь сказать, выпалила Мишель, совершенно растерявшись от упоминания о первом свидании.
   Он засмеялся:
- Ну, как сказать, не во всём, но вот в этом да. Я не знаю, разделяете ли вы взгляды моей мамы, но давайте поставим цветы в воду, а то они не доживут до конца вечера, - и махнул рукой официанту.
- Спасибо, - только и смогла пробормотать Мишель, ещё не отойдя от неожиданного поворота набирающих скорость событий, и уже более уверенo: - Огромное спасибо, цветы очаровательные! Я их заберу домой и буду на них любоваться, и вас вспоминать.
- А мы разве не видимся каждый день? - Резонно заметил Виктор, и, увидев, что она покраснела: - Давайте лучше сконцентрируемся на меню, а то я что-то проголодался. А вы?

…………………………………………… 

   Что-то изменилось за стенами монастыря. 16 августа (Давид очень хорошо запомнил это число), когда, прервав вечернюю молитву с сестрой Мари, в ненавистных чёрных формах быстрым шагом вошли двое, за ними с трудом поспевала мать-настоятельница.
- Мадам, - на ломаном французском пролаял один из них, в то время как другой не спеша начал обходить коленопреклонённых мальчиков, время от времени подымая за подбородок то одного, то другого, и, оставляя их стоять столбами, не смеющими двинуться под холодным взглядом убийцы, - мадам, у нас есть сведения, что вы скрываете евреев у себя в монастыре.
   Сердце у Давида при слове “juif”[7] сжалось и холодной ледышкой покатилось куда-то в желудок. Ничто не дрогнуло в лице настоятельницы, лишь правая рука сильнее сжала крест на груди.
- Месье, у нас в монастыре евреев нет, кроме одного, - и она показала на висевшее на стене распятие.
- Ах ты старая…! – он замахнулся (сестра Мари чуть слышно охнула и тут же зажала рукой рот), но второй перехватил его руку:
- Мадам, - обратился он к настоятельнице, - я предупреждаю вас: дачa ложных показаний в военное время ведёт к очень неприятным последствиям. Так что для вас, - он многозначительно замолчал, а потом продолжал, - для вас лучше говорить правду. У вас собраны здесь все дети, или есть ещё другие помещения, где они могут быть?
- Конечно, у нас есть и другие помещения, трапезная, например, - спокойно ответила та, - лазарет, в котором как раз шестеро заболевших. Мы их изолировали, опасаясь эпидемии. У них тиф.
- Показывайте, где ваш лазарет!
   Не сказав ни слова, мать настоятельница повернулась и пошла из молельни, офицеры двинулись за ней.
   Уходят, - пронеслось у Давида в голове, но облегчения это не принесло, - уходят и идут в лазарет, куда вчера, когда начали стрелять в Париже, так громко, что даже у них было слышно, монахини положили шестерых, разрисовав их сверху донизу йодом и зелёнкой. А вдруг они догадаются, что они совсем не больны, а вдруг…?
- Преклоним колени и помолимся! - прозвучал, прервав общее оледенение, голос сестры Мари. - Помолимся о спасении.
   Они не успели закончить молитву, как внизу загрохотали шаги и хлопнула входная дверь.
   После ужина монахини отобрали Давида и ещё троих и, приказав ни в коем случае не стирать зелёнку и йод, поместили их в лазарет уже к тем, кто там был. Ко всеобщему облегчению, это были всё те же, перепуганные, как и все остальные, мальчики. Боши никого не тронули. Через девять дней, во время которых одиночные выстрелы перешли в непрекращающуюся, разрывающую уши канонаду, вдруг ночью всё стихло. На следующий день они узнали, что Париж освобождён. Календари показывали 25 августа 1944 года.

……………………………………………… 

   Виктор довёз Мишель до гостиницы, галантно поцеловал ей руку на прощанье и, сославшись на завтрашнее дежурство, юркнул в такси и уехал. Прижав букет к груди, Мишель задумчиво поднялась на свой этаж, открыла дверь, скинула натиравшие после долгого дня босоножки и босиком прошлёпала в ванну. Там она села на её край и задумалась. Что это было? То, что это была не обычная вежливость, очевидно, значит, понравилась. А если понравилась, то почему так быстро уехал, как будто бежал от неё, а она, как ей себя вести дальше, завтра, например? Как обычно, пациент – доктор, или как-нибудь по-другому? А если она ему как понравилась, так и разонравилась? Такое тоже бывает. Потому и убежал, как будто за ним гнались. Правда, руку поцеловал довольно нежно. Ну, это его, наверное, как и цветы приносить, мама научила. Так ничего и не решив, Мишель пошла спать, даже тушь не смыла. Устала. Ночью ей снились жаркие объятья, страстные поцелуи с кем-то, лица которого она не видела, потому что он всё время отворачивался, а потом, когда повернулся, увидела, что это Аллан, который голосом доктора Виктора сказал: “Ну, не нравишься ты мне, и никогда не понравишься, потому что ты зануда!”, - и проснулась. Сердце колотилось, как сумасшедшее, то ли от жарких объятий, то ли от “зануды”, и она несколько минут полежала, переходя от сна к яви, а потом заставила себя встать, и с полузакрытыми глазами (полностью открыть не представлялось возможным: вчерашняя несмытая тушь щипала невероятно) одним пальцем ткнула в кофеварку, чтобы разогрелась, и, включив горячий душ, начала смывать следы былой красоты. После чего, как была в мокром полотенце, налила себе чашку кофе, плюхнулась в кресло и начала без всякой охоты, просто по привычке, пить, равнодушно глядя в экран телевизора. “Убийство в Coffee shop[8], - нарочито озабоченным голосом произнесла белокурая ведущая и для большего эффекта широко распахнула голубые глаза. - Сегодня скорая помощь доставила в госпиталь мужчину без документов, пребывающего в коме. Он пил кофе в Pret-A-Manger[9] на Tottenham Court Road, когда вдруг неожиданно упал и потерял сознание”. - Мишель вздрогнула, и горячий кофе выплеснулся на голые колени. – “Находившиеся там посетители вызвали “скорую”. Никто из собравшихся не смог его опознать. Хозяин ресторана заявил, что видит его в первый раз, как и второго мужчину, который подсел к нему за столик, незадолго до того, как незнакомец упал. По виду оба были иностранцами, так как пострадавший, когда заказывал кофе и сэндвич с ветчиной, говорил с сильным акцентом, а когда к нему подсел второй, то они начали говорить на каком-то языке, скорее всего славянском, похожем на русский, но не на русском. На вопрос, откуда он знает, хозяин ответил, что у него жена русская, и, когда она разговаривает со своими родителями, её русский звучит не так, но немного похоже. Хозяин также сообщил, что тот второй долго не задержался, встал и пошёл, но не к выходу, а в сторону коридора, где у них находится кухня и туалет, а также дверь на задний двор с мусорными баками. Больше он не вернулся, ну, а потом тот первый упал”. - Дикторша сделала многозначительную паузу, и закончила: “Скотланд-Ярд хранит молчание, но по первоначальным просочившимся сведениям, пострадавший был отравлен кофе. Просьба к тем, кому знаком этот человек, позвонить по телефону 020 8306 0815”. После чего на экране появилась фотография незнакомца с закрытыми, как у покойника, глазами. Господи, как похоже! Мишель начала лихорадочно одеваться. Скорее, скорее! Куда бежать? В Скотланд-Ярд, в госпиталь? Нет, в Скотланд-Ярде она ничего не добьётся. Значит, в госпиталь, поговорить с Виктором, рассказать ему о том, как всё похоже! Заметалась в поисках джинсов и свитера, ни в шкафу, ни на стуле их не было (ах да, сама же вчера старые выбросила!), взглядом наткнулась на пакеты из “Марка и Спенсера”, выхватила новые, всунула ноги в босоножки (пятки обожгло вчерашней болью), скинула, залепила пластырем, надела опять, затянула волосы в хвост и выскочила на улицу. Когда, запыхавшись, вбежала в больничный коридор, он был пуст, - все на утреннем обходе - только из одной палаты раздавались голоса сестёр и, как ей показалось, Виктора. Она встала у полуоткрытой двери, чтобы не пропустить. Пропустить-то не пропустила, но только сделала шаг в его сторону, как он, увидев её, махнул нетерпеливо рукой - потом, потом! - и моментально исчез в другой палате, а за ним и сёстры, его сопровождающие. Больно полоснуло - значит никаких сказок Венского леса[10], всё пустое! - а потом, откуда ни возьмись, страх. Ведь её тоже вот так же могут…! Мама же пострадала! Но почему? Какое отношение мама имеет к каким-то иностранцам, говорящим на каком-то славянском языке? А Дэвид? На ослабевших ногах она доплелась до своего стула в конце коридора и села. Посидела. Вдали мелькали белые халаты Виктора и сестёр, переходивших из одной палаты в другую. Вот и последняя, рядом с её стулом палата. Сейчас они подойдут и упрутся в неё сидящую. Надо бежать! Ещё раз увидеть досадливое выражение у него на лице: навязалась на мою голову! - не было сил. Чтобы ни было, навязываться она ему не станет! Она сама разберётся, она пойдёт в Скотланд-Ярд, она пробьётся к тому начальнику, у которого была раньше, она расскажет ему о своих подозрениях, она… Вскочила и оказалась с Виктором почти лицом к лицу.
- Мисс, - голос прозвучал официально сухо, - я сейчас занят, но думаю, - он посмотрел на часы, - смогу освободиться часа через полтора и уделить вам минут пятнадцать. – И без перехода - сёстрам: “Больному в пятой палате - внутривенные вливания глюкозы, в шестой – инъекции пенициллина по двести пятьдесят миллиграммов четыре раза в день, остальным продолжать тот же курс лечения, а этому - что у нас там? - сейчас посмотрим”.
   И пошёл своей летящей походкой в палату, но на пороге обернулся и неожиданно подмигнул Мишель.

……………………………………………………….. 

   Отчуждение. Оно возникло в тот момент, когда Давид увидел мать. Она сидела на скамейке перед алтарём, и, когда он появился, она начала было вставать, но тут же тяжело осела обратно, только протянула ему навстречу руки. А он, мечтавший об этом целых два года, прирос к полу.
- Ну иди же, - сестра Мари, сопровождавшая его, легонько толкнула в спину, - обними маму!
   Худые, холодные руки (он вздрогнул) обхватили его, тесно прижали к маленьким бугоркам сплющившихся об его грудь грудей, и он тоже, чтобы не стоять истуканом, обнял почти бесплотное, с хрупкими косточками под широким монашеским одеянием чужое тело и заплакал от того, что оно такое чужое.
- Ну, а теперь, мадам, мы все вместе пойдём к вашему младшему, - как показалось Давиду, с облегчением произнесла сестра Мари. - Он с другими малышами сейчас в саду. Мы всегда в хорошую погоду выводим детей на воздух.
   Мать распустила объятья, но руки его не отпустила, и так они и вышли в сад, где малыши с визгом гонялись друг за другом, а старенькая сестра Агнесса мирно вязала длинный, пёстрый шарф, время от времени, отрываясь от своего занятия, чтобы поднять упавшего или утереть нос плаксе. Братишка так стремительно бросился к Давиду, что мать, всё ещё державшая того за руку, покачнулась.
- Жан, - Давид никогда не называл братишку его настоящим именем, только в мыслях, чтобы не сбивать с толку, - Жан, - и запнулся, - это наша мама.
- Кто мама? - Жан недоумённо посмотрел на него. – Мама там, - и он ткнул пальчиком куда-то вдаль, - ты сам мне это говорил, мама далеко.
   Несколько детишек подошли поближе и безмолвно встали полукругом.
   Давид посмотрел на материно залитое слезами лицо:
- Она вернулась, Жан, она вернулась.

…………………………………………. 

   Ощущение того, что второе отравление не случайность, переросло у Мишель в убеждение, сходное с тем, которое она испытала три недели назад, собирая остатки чая с пола. Что-то было не так, и это “не так” каким-то образом было связано с Дэвидом, шестидесятипятилетним, вышедшим пять лет назад на пенсию Дэвидом, который раз в неделю играл в гольф, раз в теннис, раз встречался со своими знакомыми на пиво в пабах, а в перерывах читал газеты, ел на ланч неизменный сэндвич с ветчиной и вот уже двадцать лет в любое время дня и ночи донимал мать придирками. Двадцать лет! А что было до этих двадцати лет? Что её мать знала о нём, когда согласилась съехаться и жить вместе? Мишель никогда не спрашивала её об этом. Ей, в десять лет пережившей родительский развод, в тринадцать было совершенно неинтересно знать что-либо о материном новом муже, который начал раздражать её ещё с того первого раза, когда в воскресенье, вместо того, чтобы, как и было договорено, пойти с матерью в кино, они пошли на скучный ланч в ресторан, где их уже ожидал высокий, почти седой мужчина, что странно сочеталось с его ещё молодым, с большими тёмными глазами лицом, на котором выделялся довольно длинный с подвижным кончиком нос, как только он заговорил.
- Дэвид, - представился он и, как взрослой, протянул ей худую, с сильными пальцами руку.
- Мишель, - засуетилась мать, - это Дэвид, мой друг, он…
- И давно? – угрюмо перебила её Мишель.
- Что давно? - растерялась, сбитая на полуслове мать.
- Давно он твой друг?
- Дамы, - Дэвид подхватил под локотки Мишель (она пыталась вырваться, но не тут-то было) и мать, - дамы, может быть, мы вначале присядем и закажем, а потом уже выясним всё, что Мишель захочет, - заговорил он, увлекая их за собой. - Я заказал столик на час, а уже четверть второго.
   Они уселись у окна, и Мишель, чтобы его не видеть, так он её сразу начал раздражать, уткнулась в меню.
- Ну, что мы будем заказывать? – бодро обратился он ко всем, но смотрел только на Мишель.
- Фиш энд чипс[11], - буркнула Мишель - и сидр.
- Ну, что же, пожалуй, я тоже, устами младенца глаголет истина.
- Я не младенец! - она в раздражении оттолкнула меню, но глаз не подняла.
- Ну, конечно, нет, - вмешалась мать, - Дэвид просто имел в виду…
- Кэндис, - Дэвид мягко, но решительно прервал её, - дай я объясню. - Это из евангелия от Матфея, там лицемерные священники стали порицать детей за то, что они хвалили Христа, а Христос ответил, что из уст младенцев возносится хвала Богу, и это и есть истина.
- Вы что, знаете наизусть Писание? - тут уж ей пришлось посмотреть на него.
- Знаю, и довольно хорошо.
- Вы что, учились в какой-нибудь католической или какой-то там протестантской школе?
- Я два года жил в монастыре, - непонятно ответил Дэвид.
- А разве в монастырях живут? – удивилась сбитая с толку Мишель.
- Живут, если больше негде.
- Это было во время войны во Франции, - вступила мать, - а там тогда уничтожали евреев, и Дэвида и его брата спасли монахини.
   Мишель медленно переваривала информацию. Еврей, монастырь, спасся! Ну и ну! И где мама его подцепила?
- Ну, а если вас спасли монахи…
- Монахини, - поправил Давид,
- Ну, монахини. Тогда почему же вы сказали, что они лживые, если они хорошие?
- Они были хорошие, очень хорошие, но религия, которую они проповедовали была лживая. – И, не дав Мишель задать очередной вопрос: - Потому что Бог совсем не милосерден, он очень жесток, если допустил уничтожение шести миллионов евреев, и не только евреев, всех остальных тоже. Или же его просто нет. И спасли мир русские, которые разгромили наци по всей Европе.
- И американцы, и англичане, и французы тоже, - чтобы восстановить историческую справедливость, добавила Мишель.
- А, - отмахнулся тот, - они пришли к шапочному разбору. И вообще, давайте закончим эту тему. Еда остывает, - и со вкусом захрустел чипсами.

…………………………………………………………… 

   Что же было потом? Когда через много лет Дэвид пытался восстановить цепь событий, то каждый раз, дойдя до встречи с матерью, останавливался, и, как ни уговаривал свою память не перескакивать через четыре года, предшествующие их переезду в Англию, все равно ничего не выходило, - и в конце концов он отступился. Осталась ноющая, как от больного зуба, боль, которая иногда напоминала о себе тоскливыми снами, в которых он, худой и нескладный, ведёт за собой братишку по тёмной, враждебной улице (обязательно тёмной, обязательно враждебной), а вслед им несётся: “жид, жид, по верёвочке бежит, а ну-ка сними штаны!”- и появившиеся неизвестно откуда мальчишки начинают стягивать их с него, и он кричит, и просыпается от собственного крика. А потом и боль отступила, и на смену ей пришли события, которые замелькали, как кадры из чёрно-белого кино, превратившегося по мере его взросления в цветное. И уже не то что безболезненные, но другие, перетекали из одного в другое воспоминания, останавливаясь на одних и быстро проходя мимо других, не столь важных, чтобы на них останавливаться. Одним из самых ярких было, когда мать принесла в их тёмную, крошечную комнатёнку, где они тогда жили (их квартира была разрушена американской бомбой), плотный конверт с гербом, на котором золотые львы держали корону, и, разорвав его, вытащила цвета слоновой кости плотный лист бумаги с таким же гербом в левом углу и начала, запинаясь, переводить с английского, а Давид, потрясённый от самого вида письма и от того, что она знает английский, стоял у неё за спиной, поначалу даже не понимая смысла, и когда наконец она, дочитав до конца, вздохнула, до него начало доходить.
- Мама, зачем? Почему ты думаешь, что там нам будет лучше? Ведь везде одно и тоже.
- Я списалась с вашей кузиной Сарой, дочерью тётки вашего отца, Цецилии, - словно, не услышав его вопроса, монотонно заговорила та, - ты их не помнишь, потому что был ещё маленьким, они все приходили к нам на рождество. Мы всегда праздновали рождество с ёлкой и подарками, ни их семья, ни ваш отец не возражали, хоть и были евреями. Ваш отец был коммунистом и, конечно, атеистом, но с пониманием относился ко всем религиям, и он любил меня, - пояснила она, как будто боялась, что Дэвид не поймёт. - Тот промычал что-то невразумительное: мать обнажала семейные тайны, срывая их один за другим, как капустные листья, и он страшился узнать что-то, чего он знать не хотел, когда она доберётся до главного. - Ну вот, - продолжала она, передохнув, - я списалась с Сарой и…
- А как они оказалась в Англии, если ты говоришь, что они приходили к нам на рождество? – перебил её Давид. – Они что, живут в Англии и оттуда каждый раз к нам приезжали?
-Не они, а она, - мать прерывисто задышала, как будто ей не хватало воздуха, - Цецилия с мужем успели отправить Сару в сороковом, ей тогда было десять, с детским транспортом в Англию, а сами… - она опять тяжело задышала, - сами пропали в концлагере. Они ведь жили в Париже, в самом центре, ну и летом сорок второго, как и все остальные… Мы спаслись, потому что мы жили в пригороде, и потому что я договорилась в монастыре.
- Ну и что Сара? – понизил голос Давид, потому что братишка, что-то читавший в углу, отложил книгу и начал испуганно прислушиваться.
- Ну, что Сара? Сара учится в университете. Она уже большая, ей восемнадцать сравнялось. Цецилия ещё до всего этого ужаса дала мне адрес семьи, которая её приютила, я, слава Богу, его не выбросила, ну и написала им. Они мне ответили (такие славные люди!), и дали Сарин адрес в дорматории [12], я списалась с ней, попросила узнать, как нам иммигрировать в Англию. Она начала узнавать, как и что, писать по инстанциям, её приёмные родители (дай Бог им здоровья!), тоже начали писать, и вот, как видишь, -мать показала на письмо.
- Когда ты всё это начала? – жгучая обида, что мать уже во второй раз распорядилась его судьбой, залила его.
- Год назад.
- И ничего не сказала?
- А что говорить? – она устало пожала плечами. – Что говорить? Я больше не могу. Я умираю от страха каждый раз, когда вижу твои синяки и разбитые колени, с которыми ты приходишь из школы; я в отчаянии от того, что на завтрак у меня нет для вас даже молока и масла на кусок хлеба, потому что мытьём полов в чужих квартирах много не заработаешь; я…
 Но я же уже говорил тебе, что устроюсь развозить газеты, - Давид, не заботясь, слышит ли его брат или нет, уже кричал, - я брошу школу и начну зарабатывать!
- Нет, - голос матери зазвучал твёрдо, - нет, ты не бросишь школу, ты её закончишь и пойдёшь в университет, как Сара, и ты станешь тем, кем ты хочешь стать. Я уже всё продумала. Я сменю нам фамилию, а если не получится, то выйду замуж (неважно, фиктивно или нет, сейчас многие так делают), и она не будет звучать по-еврейски, она будет английской, и тогда никто не будет насмехаться над вами.
- Я не хочу менять фамилию, - Давид был близок к истерике, - я не хочу менять папину фамилию, он никогда бы мне этого не простил.
- Замолчи! - мать подскочила к нему и сильно тряхнула. – Замолчи! - От неожиданности он замолчал, и она уже спокойнее продолжала: ваш отец никогда бы не простил мне, если бы я не сделала ничего, чтобы уберечь вас. – И уже не Давиду, а самой себе сквозь обильно полившиеся слёзы: - Господи, Марсель, как мне трудно без тебя, как трудно! Умоляю, помолись своему Богу за меня там! Я знаю, ты никогда не верил в него, а сейчас ты, наверное, где-то рядом с ним, попроси его за нас!

……………………………………………

   Как ни хотелось Мишель увидеть доктора Виктора, она решила не ждать его, как собачка, у палаты ровно, как он велел, через полтора часа, а пошла в госпитальный дворик, рассудив, что поймает его позже, когда он будет сидеть и делать записи в историях болезней. Даже подумывала, не уйти ли ей ненадолго, чтобы отвлечься (неясные подозрения жгли калёным железом), но потом решила, что не стоит: носить их в себе не было сил. В результате, послонявшись по дворику час, решила вернуться. Чтобы не стоять без дела, села на тот же стул, на котором сидела до этого, поставила на колени компьютер, открыла и, стараясь сосредоточиться, начала делать наброски по очередной рекламе. Но бесстрастный голос, прозвучавший у неё над головой, сосредоточиться ей не дал:
- Мисс..! – Около неё стояла сестра, которая делала обход вместе с Виктором. - Доктор очень извиняется и просит его не ждать. Его срочно вызвали на операцию. Сказал, что свяжется с вами позже.
- О’кей!
   Стараясь скрыть разочарование, Мишель независимо поднялась и прямая, как палка, направилась к выходу. Только бы не разреветься, только бы добраться как-нибудь до гостиницы, а там, хоть кричи, хоть плачь, какая разница? Всё равно никто не услышит, не поможет. Вспомнился Аллан. Может ему позвонить? Хоть услышать знакомый голос. Глупости какие! - одёрнула себя, - он, наверное, и думать о тебе забыл. Воркует с женой в их семейном гнёздышке или ещё с кем-нибудь где-нибудь. С трудом добрела до своего отеля, открыла дверь номера, села в кресло, бесцельно посидела, взялась за компьютер, начала даже что-то писать, потом отшвырнула его с колен, бросилась на кровать и, не заботясь о том, что её услышат в коридоре, с подвываниями зарыдала, да так сильно, как она не рыдала даже в тот проклятый день, когда всё началось. Звук открывающейся двери заставил её, если не замолчать, то хотя бы перейти на лёгкие всхлипывания.
- Ну, ну, ну, - успокаивающе заговорил Виктор, присаживаясь на край кровати, - ну, давайте успокоимся, успокоимся, - продолжал он, поглаживая её по плечу, - и расскажем, что нас так расстроило. – Вытащил из кармана гигиенические салфетки и осторожно начал вытирать ей глаза. Салфетки сразу почернели.
   Она представила себе, как она сейчас выглядит: подтёки туши на красном, опухшем от плача лице. Надо бы сходить в ванну и умыться, подумала лениво, но не сдвинулась с места, было так уютно чувствовать поглаживающие руки Виктора на плечах, на спине, а, когда он, подвинув её немного, лёг рядом, стало ещё уютнее, и она прижалась к нему и крепко обняла, и он тоже крепко обнял её, и так они полежали немного, а потом она спросила, не потому, что её это сильно волновало, а просто захотелось посмотреть на его лицо, для чего она даже попыталась отодвинуться, но он не дал:
- А как ты меня нашёл?
- Что как? Спросил внизу у консьержа этаж и номер, а когда шёл по коридору, даже и номер не понадобился, такие звуки раздавались из-за твоей двери. И, не дав ей сказать ни слова, как ни в чём не бывало, закончил: Я сейчас позвоню и закажу какой-нибудь еды из ресторана, тут недалеко неплохой на вид итальянский ресторанчик, а пока будем ждать, можно чего-нибудь и выпить. - Он поднялся, открыл холодильник и вытащил пару маленьких бутылочек: - Ну вот, как раз коньяк нам очень сейчас не помешает. Потом подумал и вытащил ещё две, и, увидев её протестующий жест:
– Не волнуйся, я заплачу.
- Да я не поэтому.
- Ну и я не поэтому, просто для дополнительной обо мне информации.
   И после таких слов у Мишель появилось сильное желание вымыть лицо, накрасить губы и причесаться.
- Я сейчас, - она спустила ноги с кровати.
- Давай, давай! Горячий душ успокаивает, а я пока сбегаю за обедом. - И вправду убежал, а она с чувством лёгкого разочарования пошла в душ. Но, когда она в пару с закрытыми глазами шарила в поисках полотенца, знакомая рука подала ей его и голос Виктора произнёс: - Ну и моетесь вы, мадам! Я уж и еду принёс, и стол накрыл, а вас всё нет и нет. Позвольте вам в таком случае помочь, - и, ловко завернув её в полотенце, вытащил из ванны. – А вот вам и халат, - и с этими словами удалился.
   Удалился! Даже не взглянул с интересом! Да, конечно, какой уж тут интерес, когда смотреть особенно не на что! Эпиляцию со всеми этими делами два месяца не делала, ноги и подмышки заросли, загара никакого, бледная, как поганка, гадость! Ну и ладно! Взяла фен, включила и тут же выключила: чего зря стараться? Может, хоть губы накрасить? Но косметичка в сумке, а сумка в комнате, не краситься же при нём! Решительно скинула полотенце, надела халат и вышла. Виктор, сидевший у накрытого стола со стаканом янтарной жидкости в руке, поднялся с её появлением, очень споро, она даже не успела опомниться, сунул ей в руки другой стакан с такой же жидкостью, потом галантно отодвинул стул, и она села, мокрая, распаренная, в огромном, слезающем с плеч халате.
- Ну что же, за неувядающую женскую красоту, которую не берут никакие испытания! - провозгласил Виктор и потянулся к ней чокаться.
   Он что, смеётся над ней, что ли? Она резко отодвинулась, чуть не перевернув стул, на котором сидела.
- Тихо, тихо, не надо так реагировать! - Он обнял её за плечи, на мгновение прижал и тут же отпустил. - Я ведь серьёзно про красоту, ты… ты такая хорошенькая, да нет, красивая, - поправил он себя. - Очень красивая! И, если честно, я бы с удовольствием затащил тебя в постель уже тогда, после ресторана, но я боюсь тебя травмировать, ты уже и так достаточно травмирована. Так что давай есть, а потом решим, что нам делать. Хорошо? - И, отрезав основательный кусок от большущего стейка, лежавшего на блюде, плюхнул ей его на тарелку. И она, к собственному удивлению, начала жадно, как оголодавшая кошка, есть.

……………………………………………………

   И в третий раз мать не поставила его в известность, когда в один прекрасный день после трёх полуголодных месяцев и борьбы с непонятным языком просто вытащила из-под кровати чемодан и объявила:
- Завтра с утра вы с Исайкой поедете в “Lingfield House”, это совсем недалеко, в пригороде, там Бенджамин Дрэг открыл детский дом для сирот, потерявших своих родителей в Холокост. Поживёте там немного, а когда я найду настоящую работу, то заберу вас оттуда, и будем жить вместе.
- Но мы не сироты, у нас есть мать!
   От ненависти к матери, считающей себя вправе распоряжаться его, Давида, жизнью, перехватило горло и стало нечем дышать.
- Ты, ты, как ты..? – просипел он. Грудь разрывало удушье, воздух не мог прорваться в лёгкие, в горле булькало и свистело. Последнее, что он видел перед тем, как отключиться, было побледневшее, со ставшими огромными глазами лицо матери. Он очнулся у неё на коленях, на голову ему лилась холодная вода. Он вдохнул такой желанный, такой сырой и промозглый (в их полуподвале всегда было сыро и промозгло), но такой вкусный воздух и почувствовал, что от ненависти к матери не осталось и следа.
- Сыночек, сыночек мой! - Казалось, надтреснутый голос матери вот-вот сорвётся. - Я же хотела как лучше. Там хороший дом, а не эта ужасная холодная конура, там нормально кормят. Там работают замечательные люди. Там вам будет хорошо. Тебе и Исайке нужна еда, настоящая еда, вы растёте, а я, я не могу вам этого дать. И потом, это ведь не навсегда, это ненадолго, это ведь не как в монастыре, когда я не знала, увижу я вас или нет.
   После того, что он пережил, всё стало всё равно, кроме без усилий вдыхаемого воздуха.
- Хорошо, мама, мы поедем в этот дом. - Он посмотрел на сжавшегося в углу брата, поднялся, вытер рукавом мокрое лицо, подошёл, погладил того по голове: - Не бойся, я же с тобой!

……………………………………………………………..

   В Скотланд-Ярде, куда ей посоветовал пойти Виктор, как и в прошлый раз, Мишель принял всё-тот же человек, назвавшийся тогда мистером Моррисом. Вежливо предложил сесть, помолчал, и, опередив Мишель, которая только открыла рот, чтобы спросить, что же происходит, произнёс:
- То, что я сейчас скажу вам, не конфиденциальная информация, иначе я бы вам ничего не сказал. В газеты, если Вы следите за новостями, уже кое-что просочилось. По крайней мере, случай с отравлением неизвестного в кафе три дня назад. Как мы подозреваем, и так написано в газетах (он сделал нажим на написано в газетах), этот человек работал на одну из разведок в одной из стран социалистического лагеря. В какой, нам ещё точно пока не известно. Был ли тот, кто его отравил, его сообщником, которому по какой-то причине приказали его убрать, или он работал на какую-то другую разведку, - нам пока тоже не ясно.
- А муж моей матери? - дождавшись пока он закончит, волнуясь, проговорила Мишель. - Муж моей матери, Дэвид, он-то тут при чём? Или вы считаете, что он тоже как-то замешан? Но он всю жизнь, по крайней мере в течение двадцати лет (это столько лет, сколько я его знаю), работал в банке, а сейчас он пенсионер, обыкновенный пенсионер. В гольф играет, маму придирками доводит, - и остановилась, сразу позабыв, что ещё она хотела сказать.
   Человек, сидевший перед ней, молча, не проронив ни слова, слушал.
- Это пока всё, что я могу вам сообщить, мисс, - прервал он, дождавшись, пока она закончит, своё молчание. - Вы узнаете из прессы, если там будет что-нибудь ещё. Доброго вам дня! - И поднялся, давая понять, что аудиенция окончена.
   И, когда она уже начала открывать дверь, произнёс вослед:
- Скажите спасибо, что вы не пострадали, как ваша мать.

………………………………………………….

   “Ненадолго” растянулось на четыре года, и эти четыре года оказались не худшими из прошедшей череды лет. В старом, тёмном, окружённом такими же старыми деревьями, как и он сам, доме было тепло и уютно, и чувство зажатости, не оставлявшее Давида все эти годы, уступило место ощущению полной свободы, той, которая не держит тебя ни в стенах дома, ни за его стенами, хотя, если бы раньше Давиду сказали, что можно быть свободным в толпе истощённых, запуганных, никогда не живших в детстве, а если живших когда-то, то напрочь забывших, что это такое, ста детей, да ещё говорящих на разных языках, - он бы никогда этому не поверил. Уже подходя к дому, они услышали игравшую что-то очень плавное скрипку, а, войдя в холл, услышали ещё и шарканье ног, которое раздавалось из-за одной из закрытых дверей. Исайка, который всегда начинал танцевать сразу, как только слышал музыку, не спросясь, подбежал к ней и потянул. Давид, никогда не отпускавший брата одного, где бы они ни были, схватил его за помочи штанишек, но тот уже успел её распахнуть. Картина, которая предстала перед ними, была более чем странной. В комнате было полно детей, и все они передвигались под музыку, - кто быстрей, кто медленней, а кто и совсем еле-еле. И что больше всего поразило Дэвида: они двигались молча, и большие, его возраста, и совсем крошки, цеплявшиеся за их руки, и только игравшая на скрипке девушка, стоявшая в центре, время от времени в такт весело встряхивала головой и начинала подпевать и пританцовывать, и тогда дети оживлялись и нестройно пытались петь вместе с ней. Сзади них послышались чьи-то торопливые шаги, и небольшого роста приветливая женщина в очках протянула матери руку. За другую её руку цеплялся рыженький мальчик, примерно Исайкиного возраста.
- Ты мой? – спросил он у Давида. – И, приняв кивок ничего не понявшего Давида за ответ, доверчиво прошептал: - Знаешь, мне повезло, что меня не убили, когда я был бэби.
- Он твой, твой, и, конечно, тебе повезло - успокоила его женщина, и только после этого представилась:
- Я Марта, одна из воспитательниц, а вы, наверное, миссис Блументаль? – Она выпустила руку мальчика и присела перед Исайкой на корточки. - Но ты,- погладила его по голове, - можешь называть меня Манной. Детям так легче, - пояснила она матери, - особенно маленьким, - ведь многие из них английского-то пока не знают. - Потом поднялась с корточек и, обращаясь уже к Давиду, сказала: - Не думай, что у нас всё так грустно, у нас наоборот весело. У нас здесь идёт нормальная жизнь, мы интересно живём. Просто некоторые дети всё ещё не могут забыть… Но поверь мне, тебе здесь понравится, вот увидишь, ты получишь диплом за среднюю школу, ведь мы здесь учимся, и ты пойдёшь учиться дальше, мы… - маленький мальчик, тоже рыженький, вывернувшийся из-за угла коридора, не дав ей договорить, с плачем обхватил её колени:
- Манна, Манна, они опять стучали ко мне ночью, они…
- Тихо, тихо, маленький, - она прижала его к себе, - ты разве забыл? Они не могут войти к тебе. Оловянные солдатики, те, которые стоят у твоей двери, они их прогнали. Навсегда прогнали. - Вынула из растянутого кармана кофты чистый платок: - Ну-ка высморкайся и пойдём кашу есть, вкусную, с маслом! Ты же любишь кашу, да? - Посмотрела на Исайку: А ты кашу любишь?
   Тот несмело кивнул:
- Если с сахаром, то да, - и добавил: - А то у нас давно его уже нет, и каши тоже, - повернулся за подтверждением к пунцово покрасневшей матери: Да, мама?
- А у нас и сахар, и каша, и даже варенье крыжовенное, - Марта ободряюще кивнула матери. – Пойдёмте все в столовую, позавтракаем! Нет-нет, и вы тоже, - она успокаивающе взяла мать за руку, - заодно и посмотрите, чем мы их кормим.

………………………………………………..

   Всё сплелось, закрутилось, завертелось стремительно, и понять, к худшему это или к лучшему, для Мишель, которая в те редкие часы, когда оставалась одна (весь день в госпитале на людях, вечера с Виктором) начинала об этом размышлять, становилось всё труднее и труднее. В один из таких дней, когда она вот так сидела и растравляла себя, вспомнила советы психолога, к которому, расставшись с Алланом, чтобы уберечься от тоски, несколько раз сходила на приём. Уберечься не убереглась и советами тогда не воспользовалась, посчитала ерундой, а сейчас вот и пригодились. Взяла лист бумаги, расчертила пополам, и начала перечислять: слева - что хорошего в жизни, справа - что плохого. Хорошего было только одно - Виктор, а вот плохого… Дэвид, а под ним: отравление, кома, Скотланд-Ярд и страх, страх, страх. Страх: умрёт, не умрёт, страх: подробности, каждый день плохие; мать - страх: оправится, не оправится, страх: знала, не знала. Список получился коротким слева и до ужаса длинным справа. Перечитала ещё раз, хотела разорвать - чего держать? – но не стала, добавила только в колонку слева рядом с именем Виктор слово “любовь” с вопросительным знаком, и, сложив, сунула под телефон у кровати, чтобы не мозолил глаза.
- Психологические изыскания проводишь? – промурлыкал голос Виктора где-то у её щеки, вырывая из тяжёлого сна, - похвально, похвально! Пытаешься отделить зёрна от плевел[13]?
   Мишель с трудом открыла глаза. Он сидел на краю кровати и обмахивался её списком, как веером:
- А вопросительный знак-то какой большой!
   Ей стало жарко, она резко села, попыталась вырвать проклятый листок:
- Сейчас же отдай! Я не для тебя писала!
- Ну понятно, что не для меня. – Виктор отвёл руку со списком подальше. - А с другой стороны, - он сделал вид, что размышляет, - если для себя, тогда что же ты эту секретную информацию не уничтожила, не съела, например, как бы, наверное, в подобной ситуации сделал твой приёмный отец? Воды, что ли, запить не было?
- Отдай и прекрати юродствовать! – Злость на себя, что оставила на видном месте, и на него, что нашёл и прочёл, заслонила собой стыд. - Не твоё дело, что я пишу и не пишу. И вообще, читать чужое постыдно! А ещё считаешь себя джентльменом!
- Глупышка! – Виктор пододвинул её, как когда-то, прилёг поверх одеяла, уложил её рядом, обнял. - Может, я и не джентльмен, - голос его стал серьёзным, – но я посчитал, что это не чужое. Потому что ты мне не чужая. Ты моя. Неужели ты до сих пор этого не поняла? – и, помолчав: - Можно я разорву?
   Мишель только облегчённо кивнула.

…………………………………………………..

   Оксфорд принял Давида в свои объятия не сразу, год надо было стоять в очереди, дожидаясь места. Могло бы быть и два, если бы не белый билет, освобождающий от обязательной военной службы, выданный ему медицинской комиссией из-за астмы, начавшейся в тринадцатилетнем возрасте так напугавшим его удушьем, и с тех пор напоминавшей о себе всякий раз, когда он начинал волноваться. А пока он нашёл работу на Oxford street в Lloyds Bank[14] и снял квартиру в получaсе ходьбы, в Blumsberry, где селились такие же, как и он, бедные клерки, непризнанные художники и начинающие писатели. Правда, квартирой маленькую под чердаком мансарду без кухни и туалета (за удобствами надо было спускаться на первый этаж) трудно было назвать, но ему, прожившему в общежитии столько лет, было так отрадно, придя вечером домой, остаться наедине с самим собой, просто закрыв за спиной дверь, что таких неудобств как три высоких лестницы до туалета или не разогретый суп, купленный в ближайшей забегаловке, он просто не замечал. С матерью и с её новым мужем жить не хотелось, хотя она и предлагала. Двенадцатилетний Исайка – другое дело: ему нужна была мать, а Дэвиду (в Англии он стал Дэвидом и не Блументалем, как раньше, а Лестером по фамилии отчима, который их с братом официально усыновил), Дэвиду, привыкшему жить без неё, уже как-то и не очень. Да и отчим, хоть и не показывал этого, не был в восторге от перспективы видеть его каждый день в их маленькой на три комнаты квартирке. Раз в неделю на воскресном обеде за бокалом вина и стейком[15] - это пожалуйста, но не больше. А Дэвид и не был в претензии: отчим - чужой человек, а мать… что мать? Она сделала всё, что могла: сначала спасла их от смерти, потом от нищеты, а в конце концов даже от их еврейской фамилии, звучавшей не менее вызывающе в старой доброй Англии, чем и во Франции. И ко всему прочему у него появилась девушка. В здании банка, где он по утрам разбирал почту и развозил её на тележке по этажам, останавливаясь у нужного стола, чтобы положить на его край аккуратную стопочку, он влюбился в лифтёршу, маленькую худышку с аккуратно уложенными белокурыми локончиками, трогательно спускавшимися на худенькие, распятые по тогдашней моде плечики, обтянутые, в зависимости от погоды, либо серо-зелёной вигоневой кофтой, либо бледно-голубой полотняной, со стоячим воротником блузкой; неизменно украшенные мелкими жемчужными бусами, почти сливавшимися по цвету с тонкой шейкой, которую они тесно обвивали, но, тем не менее, хоть как-то оживлявшие скучный наряд. Вначале он, ездивший с ней в кабине целый день и мучительно стеснявшийся даже взглянуть на неё, ограничивался лишь “добрым утром” и “добрым вечером”, но как-то раз, когда стрелка на висевших на стене часах подошла к пяти, каждый раз взрывающихся грохотом ящиков, торопливо закрываемых столов, и топотом убегающих домой ног, всё-таки решился, и, дождавшись её в вестибюле, подошёл, как раз в тот момент, когда она надевала перед зеркалом шляпку, и, покраснев так, что загорелись не только щёки, но и уши, как можно небрежнее спросил, не хочет ли она прогуляться. Она посмотрела на стеклянную дверь, через которую тускло просвечивала серая с накрапывающим дождём улица, и согласилась.

…………………………………………………..

   Спросить у матери, вот, что она должна сделать. Спросить немедля, чтобы наконец, прояснилось страшное, которое с каждым днём становится всё страшнее и страшнее. Она знает, она должна ей рассказать. Мишель показалось, что она произнесла это вслух, и какая-то дама в шляпке времён королевы Анны, глянув испуганно, перешла на другую сторону. Мать, у которой вот уже как неделю назад вытащили из горла трубку и перевели в общую палату, отделявшую её ситцевыми занавесками от ещё двоих пациентов, сидела в кровати и с увлечением ела какую-то серо-зелёную кашицу, которая при ближайшем рассмотрении оказалась протёртой курицей с зелёным горошком. Она обрадованно вскинула глаза на дочь и, перестав жевать, протянула к ней тоненькие, как веточки, руки. Вид этих когда-то полных, а теперь без намёка на плоть рук, отозвался болью. Может, не спрашивать, дать ей немного окрепнуть? Нет, надо спросить! Мишель опустилась в кресло рядом с кроватью.
- Мама, - она не знала с чего начать, - мама…
-Да, детка?
   Господи, как давно никто не называл её деткой! А ведь если с матерью что-нибудь случится, уже никто и никогда не назовёт её деткой, потому что никто не знает и никогда не узнает, какой она была в детстве. Только мама, только она. Как она могла на неё злиться, как могла злиться на Дэвида? Его ведь тоже жалко. Мысль о Дэвиде заставила её вспомнить, зачем она пришла.
- Мама, - осторожно начала она, - мама, а Дэвид всегда работал в банке?
- Ну, насколько я знаю, достаточно долго. По крайней мере, когда я пришла туда, он уже там работал. Я же тебе рассказывала. Мы там и познакомились, я была машинисткой в их отделе. А что?
- А до того? - никак не прореагировав на материнский вопрос, продолжала гнуть своё Мишель.
- По-моему, в каком-то министерстве, что-то связанное с дипломатами, забыла его название, он мне говорил, а я забыла, у меня в голове какая-то пустота, - мать извиняюще улыбнулась Мишель. – А что?
- Так он что, дипломат? Я думала, он финансист.
- Но ведь там тоже нужны люди, умеющие обращаться с финансами, - резонно заметила мать. - А что? А что я у тебя хотела спросить? - она поднесла руку ко лбу. - Не помню. В голове пустота, - опять повторила она.
- Ничего, ничего, мамочка, со временем всё вспомнишь, - Мишель обняла её. – Ну, я пойду сейчас, а завтра опять приду. Что тебе принести?
- Да ничего, тут всё есть.
- А шоколад с орехами, тот, который ты любишь?
- Ну, если с орехами, - вяло отозвалась мать, - а потом, оживившись: - Да, да, с орехами и с карамелью. И без перехода: - Вспомнила! А что..?
- Мне надо бежать, - испугавшись, что мать начнёт расспрашивать, она вскочила со стула - много работы. Завтра спросишь, хорошо? – И, поцеловав мать, убежала.

……………………………………………………

   Листья, уже кое-где пожелтевшие, бились в окно его мансарды, осыпались под зарядившем дождём на тротуар, год, проведённый в ожидании Оксфорда, подходил к концу, а Дэвид всё никак не решался сказать Люси, что уходит с работы и переезжает поближе к университету. Они так же виделись три раза в неделю (Люси говорила родителям, что ходит на курсы машинописи), жарили на его маленькой электрической плитке, которую он специально купил, когда они начали встречаться, хлеб и бекон, и, не дождавшись, пока вскипит в кофейнике кофе, начинали откусывать от них. Если же была бутылка вина, запивали их вином, а после ложились в постель и, крепко обнявшись, начинали мечтать. Мечтать о совместной жизни. Для Люси мечты начинались с белого платья и фаты, флёрдоранжа и венчания в церкви, а для Дэвида, которому было совершенно всё равно, во что он будет одет и где они будут стоять во время совершения обряда - в церкви или в синагоге (Божий сын, зачатый непорочной девой через святого духа, посланного Божьим отцом, страдающий на кресте, и Бог, никем не рождённый, невидимый и единственный, живший не только на небе, но везде, исключали один другого и привели к тому, что очень скоро отвратили его вообще от всякой религии), - для Дэвида важнее всего было то, как они будут жить после. Всё разрешилось само собой, когда Люси, объявила, что её родители приглашают его в воскресенье на five o’clock tee[16].
- Приходи обязательно! Мама по воскресеньям печёт ужасно вкусные сконы[17] с изюмом, а в это воскресенье ради тебя она ещё обещала сделать свой фирменный пудинг со взбитыми сливками.
- Ради меня?
   Люси зарделась:
- Ну да! – и поскольку Дэвид всё ещё ждал пояснения, прошептала: - Ты как-никак мой жених. – Запнулась: - Я как раз сегодня хотела тебе рассказать, что, в общем, ну, в общем, в понедельник, когда я у тебя задержалась и пришла около одиннадцати, папа ждал меня и … - она опять запнулась и через силу произнесла: - и спросил, что это за курсы такие, где держат до одиннадцати. Ну, и я сначала сказала, что осталась попозже, чтобы потренироваться попечататать на машинке, а потом, потом…, - она всхлипнула, - сказала, что в кино ходила. Ну, он спросил, с кем, а я сказала, что с женихом. Ну, тут мама услышала и спустилась, ну, и всякое такое… а после этого они тебя и пригласили.
- Что всякое такое? – Дэвид вытащил её руку из-под одеяла. - Так вот откуда у тебя синяки на руках! – Он тебя что, бил?
- Не бил!, - она уже вовсю плакала: - Просто у него рука тяжёлая. Он просто меня за руку схватил.
- Бедная ты моя! - Он целовал её заплаканные щёки, теснее прижимал: - Я приду, приду и скажу, что мы поженимся. Хочешь, прямо в этом месяце, чтобы они от тебя отстали?
   Она только мелко кивала, соглашалась.
   Воскресенья Дэвид ждал, как обвиняемый ждёт суда. Заранее подготовился, вычистил костюм, в котором ходил на работу, под руководством хозяйки накрахмалил рубашку, купил коробку дорогих шоколадных конфет, а перед тем, как отправиться, на оставшиеся деньги купил ещё и букет цветов. Дверь ему открыла Люси в розовом с оборочками платье, которое ей необычайно шло и которое Дэвид никогда на ней не видел. Что же она его никогда не носила, - пронеслось в голове, - неужели не разрешали? Ничего себе семейка!
- Ну, наконец-то, молодой человек! - прогремел зычный голос, и в переднюю вышел грузный, с воспалённо-красными, как у человека, часто прикладывающегося к бутылке, щеками мужчина. – Ну наконец-то, наша дочь соизволила нам вас представить! Раздевайтесь! - скомандовал он.
   Повинуясь команде, Дэвид поспешно положил букет и коробку на столик, украшенный вазой с искусственными цветами, и неловко стал снимать с себя промокший плащ.
- Мать, ты где там! - опять прогремел отец Люси. - Иди сюда с женихом знакомиться!
   И тут же из глубины комнат выскользнула маленькая, худенькая, точная, только поблекшая копия Люси, женщина и, несмело теребя фартук, остановилась за спиной мужа.
- Миссис Вильсон, - представил её муж, - а я, значит, мистер Вильсон.
- Марго Вильсон, - добавила женщина, - не трогаясь с места, - можно просто Марго.
   Дэвид, наконец, избавился от плаща и шляпы, поклонился, потом схватил букет и коробку и преподнёс ей.
- Как мило! – зарозовелась женщина, нюхая букет. – Взглянула на мужа, словно спрашивая у него разрешения: - Может быть, пойдём в столовую, я уже чай заварила, а то остынет.
   Тот кивнул головой, и они все двинулись за ним в затемнённую тяжёлыми шторами комнату, всю заставленную маленькими столиками с вазами, портретами, настольными лампами, разных размеров и фасонов креслами, и с большим столом посередине, покрытым белой, связанной вручную скатертью, середину которой украшал бело-розовый пудинг и блюдо со сконами.
   Миссис Вильсон начала торопливо разливать чай, нарезать пудинг и раскладывать его по тарелкам. Все молчаливо ждали, пока она закончит.
- Ну что же, молодой человек, - нарушил молчание мистер Вильсон, - а теперь вы нам представьтесь, как вас зовут, как фамилия…
- Папа, я же тебе говорила, как его зовут, - напомнила Люси. - Его зовут…
- Нет, ты за него не отвечай, - пристально глядя на Дэвида, оборвал её отец, - пусть он сам.
   Дэвид почувствовал, что экзамен начался.
   Он проглотил кусок пудинга, от которого уже успел откусить, откашлялся, вытер губы салфеткой:
- Меня зовут Дэвид Лестер, и я работаю в банке вместе с Люси.
   И кем же вы там работаете, господин банкир? - с непонятной издёвкой продолжал Люсин отец.
- Я не банкир, - стараясь произносить слова как можно спокойнее, ответил Дэвид, - но когда-нибудь я им стану, потому что через две недели я начну учиться в Оксфорде на экономическом факультете, - и, видя, что его собираются перебить, торопливо закончил: - а пока я работаю в отделе доставки - разношу письма по офисам. - После чего взял неверной рукой чашку и, чтобы не раскашляться (так у него запершило в горле), отхлебнул из неё, приготовившись отвечать на житейские (которые, как ему казалось, и должны были ему задаваться и которые он отрепетировал дома) вопросы о том, как и где они с Люси будут жить и так далее….
   Но отец Люси думал по-другому.
- Дэвид Лестер, говорите, - протянул он, прожигая его взглядом, - а фамилия вашей матушки, позвольте спросить, какая?
- Лестер, - повторил ничего не понимающий Дэвид.
- Ну, а до замужества, какая у неё была фамилия?
- По-моему Легран, а что? - невежливо поинтересовался Дэвид.
- Французская что ли?
- Ну да, она француженка.
- А вышла замуж за англичанина.
- Это её второй муж, а первый муж, мой отец, был французом.
- А какая у него была фамилия? – не отставал тот.
- Блументаль, Морис Блументаль.
- Блументаль, - задумчиво повторил отец, - ну теперь понятно, а то Лестер, Легран, - так бы сразу и говорили.
- Папа, ты о чём? - забеспокоилась Люси.
- О том, что твой знакомый тебе не пара, - отрубил тот.
- Но почему? - заплакала Люси, - Почему, скажи почему!
- Потому что раввины нам в семье ни к чему.
- Какие раввины?
   До Дэвида начало доходить. Он сделал ещё глоток (чай был горьким, как полынь), поднялся, громко отодвинул стул:
- До того, как я уйду…, - зажимая в горле готовый вот-вот прорваться астматический кашель, - мой отец ушёл во французскую армию воевать с бошами и был убит, и я горжусь им; моя мать сделала всё, чтобы мы с братом выжили, и я благодарен и горжусь ей (и удивился самому себе); католические монахини с риском для жизни прятали нас, и я им благодарен и горжусь ими, а вы, вы…, - быстро вышел в переднюю, сдёрнул с вешалки плащ, не надевая, выскочил под дождь на улицу. Оглянулся, увидел прижатое к окну несчастное бледное лицо Люси. Туша отца, появившаяся у неё за спиной, вскинула руку. Упавшая штора закрыла их.
   На следующий день, когда, запыхавшись (бежал по лестнице бегом, мысль о том, чтобы ехать с ней в лифте, была невыносима), оказался у своего стола, увидел забытую вчера у неё в доме шляпу, и под ней маленький клочок, впопыхах вырванный из газеты, а на нём прямо по чёрному тексту одно слово синим: Прости! Жгучая обида за себя уступила место жалости к ней, его девочке: бледное, залитое слезами лицо, прижатое к окну. Бедная, бедная девочка! Уже не его.

………………………………………………………

   В один из вечеров, когда у Виктора было ночное дежурство, а Мишель сидела перед компьютером, в дверь её номера постучали.
- Входите, открыто! - всё ещё глядя в компьютер, откликнулась она.
   Двое мужчин (совсем не похожие на гостиничную прислугу) в костюмах и при галстуках вошли и, остановившись у дверей, очень слаженно, как будто они только это и делали, вытащили из нагрудных карманов какие-то книжечки.
- MI-5, - произнёс один из них, постарше и посолиднее, и, видя её непонимание, пояснил: The Government’s Intelligence Service[18], мисс. – И поскольку Мишель потрясённо молчала, добавил: - Разрешите нам войти.
- Конечно, конечно, входите! - она вскочила с кресла, в котором сидела, и указала на него и ещё на один стул: - Садитесь! - и застыла столбом, ухватившись за спинку кровати.
- Ну, и вы садитесь, - мягко произнёс молодой, которого в другой ситуации Мишель нашла бы довольно интересным, а сейчас …
   Она машинально присела на край кровати.
- Вы, конечно, догадываетесь о причине, которая нас сюда привела, - продолжал он. – И, не дождавшись ответа: - Всё дело в вашем отчиме, которого отравили сильнодействующим ядом, - Мишель непроизвольно дёрнулась, - а вы при этом присутствовали. Завтра вы сможете прочитать обо всём этом в газетах, поэтому, чтобы уберечь Вас от шока и к тому же уточнить кое-какие детали, мы к вам вот и пришли.
   Он замолчал и посмотрел на старшего. Тот, подтверждающе кивнул, и продолжил:
- Как было установлено, ваш отчим был отравлен новым, до сих пор не известным нам ядом, который нам теперь, к сожалению, в связи со всем происходящим хорошо известен и который, как мы теперь знаем, изобрели в советской лаборатории, специально занимающейся ядами. Но.., - тут он сделал паузу, - добавил его в коробку с чаем болгарский шпион, который для выполнения задания, в качестве туриста приехал в Англию. Фотографию его вы видели по телевизору месяц назад. Он был отравлен своим подельником.
- Тот, который в кафе? -отмерла Мишель.
- Да.
- Но зачем, зачем?
- Зачем что? - переспросил молодой. - Зачем одного шпиона отравил другой шпион? - И пояснил: - Избавиться от отработанного материала, чтобы не было свидетелей.
- Но при чём тут Дэвид? - теряя остатки самообладания, закричала Мишель. – Он-то при чём? Он никогда не жил ни в СССР, ни в Болгарии. Он жил во Франции, а потом в Англии. И больше нигде, нигде! Понимаете, нигде!
- Он был завербован советскими, когда учился в Оксфорде, - просто ответил старший. - Знаете, - пояснил он, - в пятидесятые годы там, да и не только там, были очень сильны коммунистические идеи. Он под них и подпал.
   Мишель обессиленно молчала. Ей было страшно. Неужели он до сих пор на них работает? А как же мама, неужели она ничего не замечала? А если она тоже? От этой мысли кожа покрылась мурашками.
- Он до сих пор на них работает? – дрожащим голосом спросила она. - Задать вопрос о матери она не решилась.
- Нет, он давно уже отошёл от дел, за пять лет до того, как женился на вашей матери. Скорее всего, поэтому он и сменил работу. - Кстати, - поняв её сомнения, - завершил он, - ваша мать ничего не знала.
- Но тогда почему..?
- Потому что от них так просто не уходят.
- Значит, Дэвид всё равно умрёт? – безнадёжно прошептала Мишель.
- Если ему повезёт, и он сумеет выкарабкаться, то не умрёт, а если нет, - он многозначительно замолчал и закончил: - то нет.
- Но даже если он выкарабкается, его ведь всё равно убьют?
- Теперь уже нет, теперь им не до него. Им надо отмазаться от этого дела, доказать, что это не они, убедить всех, что это очередная провокация со стороны капиталистического мира, в частности, Англии.
- Боже! - До Мишель только теперь дошло: - И имя моей матери тоже появится в газетах!
- Да, - проговорил старший. - И ваше тоже.
- А почему моё? Я же ему не дочь! - И сразу же залилась краской, устыдившись своего словесного предательства.
- Ничего, ничего! - младший подошёл и успокаивающе дотронулся до её плеча. - Поэтому мы к вам и пришли, чтобы подготовить.
- К чему, - бессильно прошептала Мишель. - Ко всеобщему презрению?
- Да Господь с вами! - впервые за всё время улыбнулся тот. - Ко всеобщему любопытству. Так что не удивляйтесь, если завтра около подъезда вашей гостиницы увидите большую толпу репортёров с фотоаппаратами. – А теперь, - он посмотрел на старшего, тот кивнул, - разрешите откланяться. Доброго вам вечера!
   Мишель не ответила. Да уж, вечерок действительно выдался добрым!

…………………………………………………………..

   Он ел в перерыве между лекциями свой скудный сэндвич, когда высокий, совершенно рыжий парень присел с ним рядом и, глядя на него в упор пронзительными голубыми глазами, с сильным североирландским акцентом произнёс:
- Привет, ты, как я вижу, новенький, первокурсник. А я уже на втором. Давай знакомиться! - И протянул ему красную, всю сплошь усыпанную веснушками руку: Я Джиоллэйдх - и пояснил: на гэйлик[19] это значит огонь. Мать всегда смеётся, что, когда меня ей показали, у неё от моей рыжины просто заломило в глазах – и в доказательство он ткнул в свои длинные, свисающие почти до плеч волосы, - так что у них с отцом просто не было выбора. Ну, а все, чтобы язык не сломать, зовут меня Джиол. Понятно? Ну, а ты, как тебя зовут?
- Дэвид, - не зная, что ещё добавить ответил Дэвид.
- Ну, а я Джина! – Красивая, такая красивая, что у Дэвида перехватило дыхание, девушка вышла из-за спины Джиола и по-мужски крепко пожала ему руку. – Добро пожаловать в наш клуб! Кстати, сегодня в восемь у нас собрание, приходи! Будем читать “Капитал” Маркса. Давай запишу свой адрес. Мы у меня собираемся.
   Ещё издали дом, в который ему надлежало прийти тем вечером, поразил его воображение. Это не было домом, в том смысле, в каком понимал его Дэвид. Это был замок, конечно не такой огромный, как Blenhem palace[20], недалеко от которого дом Джины, кстати, и находился, но тем не менее очень на него похожий, сложенный из такого же тяжёлого серого камня, с двумя башнями и бойницами под крышей, величественный и казавшийся бы мрачным, если бы ни обвивавший его сверху донизу плющ. Не уверенный, что это именно тот дом, в который он был приглашён, Дэвид подошёл и остановился в нерешительности перед массивной дверью, не зная, что ему делать. Дверь распахнулась, и на пороге он увидел Джину, а за её спиной представительного старика во фраке, наверное, её отца.
- Идите, Чарльз, - обращаясь к старику, произнесла она, и старик, почтительно склонив голову, удалился. - Наш дворецкий, - и, махнув рукой в его удаляющуюся спину, как само собой разумеющееся, пояснила: - Его семья служит нам уже даже не знаю сколько десятков лет. Он хороший малый, но он не понимает, что мне этого не надо. Я сама могу дверь открыть и к телефону подойти, и вообще… - Замолчала, чтобы обдумать, что вообще, и заключила: - И вообще, мне противно социальное неравенство. В здоровом коммунистическом обществе никто никому не прислуживает, все трудятся вместе, единой семьёй на благо общества. – Сверкнула огромными тёмными глазищами: - Согласен?
   Дэвид, который во время её страстного монолога был полностью поглощён только её прекрасным, разгоревшимся от возбуждения лицом, от которого он не мог оторвать взгляда, - машинально кивнул.
- Ну ладно, тогда идём, - прервала она себя. - А то все уже в сборе, - и потянула его за руку по тёмного дерева с узорными перилами лестнице вверх.
   Десять человек, сидевших кто где - на креслах, на диване, на полу в комнате, которая странным образом сочетала в себе старинные картины по стенам, изображающие соколиную охоту и всадников на стройных арабских скакунах, и портреты Маркса и Ленина, даже головы не повернули в их сторону, не прекращая обсуждать что-то очень животрепещущее, занимавшее их гораздо больше, чем появление нового лица.
- Привет, Дэйв! - Джиол, сидевший на полу рядом с хорошенькой блондинкой, отдалённо напоминавшей Люси (и в сердце кольнуло), приветственно помахал ему рукой, – рад, что ты с нами. - И одним махом, пересадив блондинку с пола к себе на колени, освободил место рядом с собой: - Присаживайся!
   Дэвид неловко плюхнулся рядом. Джиол ободряюще положил руку Дэвиду на плечо:
- Не тушуйся! Сейчас я тебя со всеми познакомлю. Эй, тихо! - перекрывая шум, гаркнул он. - Это вот Дэвид, - он ткнул в того пальцем, - а это Пэтти, - он чмокнул блондинку куда придётся (пришлось в ушко), это Джейкоб (очкастый чернявый парень приветственно поднял руку), это Ричард… - но был прерван вошедшей в комнату женщиной в чёрном шёлковом платье, державшей в руках поднос с дымящимися чашками чая и маленькими сэндвичами, которые она споро начала расставлять на журнальном столике.
- Спасибо, Клара! - Джессика вскочила с кресла. - Не надо было, я бы сама!
- Ничего, мисс, не беспокойтесь! Вы же все, я знаю, голодные, после занятий- то, - улыбнулась та и вышла, тихо прикрыв за собой дверь.
- Ну, вот вам и наглядная эксплуатация человека человеком, - захохотал Джиол и, схватив сэндвич с блюда, энергично откусил, а за ним к подносу потянулись и все остальные.

…………………………………………………………..

   Только под утро измученная думами Мишель задремала. Проснулась от телефонного звонка.
- Ну, как спала, красавица? - голос Виктора, как всегда, по крайней мере, когда он разговаривал с ней, звучал оптимистично. - Что видела во сне? Надеюсь, меня?
- Intelligence service, - выпалила Мишель, - и замолчала.
- Intelligence service? – Виктор не принял подачи. – Мы, вроде, на последнюю картину с Джеймсом Бондом пока ещё не ходили. - И, выждав, но не услышав ответа, догадался: Они что, к тебе приходили?
- Вчера. Сказали, что имена Дэвида, мамы и моё тоже сегодня будут в газетах.
   Виктор среагировал сразу же:
- Подходи через сорок минут к “Теско”[21] за углом.
   Клерк, стоявший за стойкой с ключами, с интересом посмотрел на Мишель, когда она проходила мимо, но ничего не сказал. Она набрала побольше воздуху, как будто собираясь нырнуть, и распахнула дверь на улицу.
- Мэм, мэм! - Вспышки фотоаппаратов ослепили, от голосов, старавшихся перекричать друг друга людей, заложило уши. – Ваш отец - русский шпион! … Вы знали об этом?… А ваша мать?… Они вместе на них работали?… А вы…?
   Она в смятении остановилась, не зная, как протолкнуться через эту агрессивную, затягивающую её толпу. И вдруг увидела продиравшегося сквозь неё Виктора.
- Она не будет вам отвечать, - стараясь не быть заглушённым какофонией голосов, прокричал он. - Все вопросы к её адвокату. - Он крепко обхватил Мишель вокруг талии: Идём, такси ждёт за углом! - и пошёл прямо на толпу, рассекая её пополам.
   В такси он всю дорогу молчал, а когда они подъехали к трёхэтажному кирпичному дому и поднялись, всё ещё не говоря ни слова, на второй этаж, он, повозившись с ключом, широко распахнул дверь, и, обернувшись к Мишель, произнёс:
- Добро пожаловать в наш дом, дорогая! - И уже совершенно прозаически добавил: - Сегодня же к вечеру тебя и перевезём. Что зря платить деньги, когда есть где жить, да и приставать с идиотскими вопросами никто не будет. И, вообще, за тобой, как оказалось, нужен присмотр. Вот я и буду за тобой присматривать. Мало ли что!

……………………………………………………….

   Через много лет, когда всё пошло не так, он часто думал о том, то было бы, если бы он не встретил Джиола, а встретив, не поддался бы его влиянию, влиянию страстного правдолюбца, одержимого идеей всеобщей справедливости, готового ради неё разрушить всех и вся на пути к ней. Как сложилась бы его жизнь? Ходил бы в Сити[22] каждое утро в чёрной шляпе и под зонтиком или без, просиживал бы в офисе весь день, щёлкая на счётах, а позже на компьютере, а вечером шёл бы домой к жене и детишкам, ел бы с ними на обед сосиски с пюре или жареную треску с жареной же картошкой, разрешая себе по воскресеньям бутылку пива к ростбифу с обязательным йоркширским пудингом, обсуждал бы с женой ссуду на покупку дома и ушёл бы на покой счастливым пенсионером, не отягчённым сомнениями о содеянном. А может быть, и не однообразное хождение в Сити, а наоборот, что-нибудь творческое, созидательное, продуктивное, с женой или без, делающее жизнь интересной и главное, счастливой. Но как бы то ни было, он выбрал то, что он выбрал, и винить за свой выбор он мог только самого себя. Или у него не было выбора?
   Вначале были читки “Капитала” и их обсуждения, и споры, и восторг первооткрывателей, нашедших средство излечить мир, и страстное желание немедленно начать это делать. Происходили читки чаще всего у Джины, реже у кого-нибудь ещё. Удобнее у неё было не только из-за сэндвичей, но и из-за того, что никто в доме не докучал им расспросами: ни её отец, сэр Арчибальд, голубоглазый, высокий, с профилем римского легионера, приветливо равнодушный джентльмен, всегда в пиджаке и в галстуке, проводивший большую часть времени в парламенте; ни мать (“зовите меня Розмари без миссис”), яркая, черноглазая, всегда, как на выход, элегантно одетая, типичная леди, оставлявшая за собой лёгкий цветочный аромат дорогих духов, мешавшийся со сладким запахом длинной папиросы в изящно откинутой левой руке, каждый раз, завидев их, благожелательно извещавшая, что чай и сэндвичи будут сервированы через несколько минут; ни даже сервировавшая эти сэндвичи безмолвная Клара, единственная в доме, слышавшая их пламенные речи и неодобрительно качавшая головой всякий раз, когда дело доходило до споров о равенстве и братстве, которое может быть достигнуто только в новом справедливом социалистическом обществе, но только на обломках старого, которое их поколению и суждено разрушить. Роль разрушителей привлекала их намного больше, чем роль каменщиков.
- Ведь сделали ли же это русские в семнадцатом , - энергично рубя рукой в воздухе, чеканил Джиол, - уничтожили ведь старую прогнившую власть и построили государство, где все равны, что и сделало эту страну великой и привело их к победе в сорок пятом. И что бы мы ни говорили о нашей помощи во время войны, они бы и без нас справились.
- И не забывайте, без принуждения свободный труд, - начиная заикаться от нахлынувших чувств, добавлял Ричард, - который превратил их, бывших рабов общества, в свободных людей, а значит, в патриотов.
- И не только свободный труд, - горячилась Джина, - а равноправная женщина, свободная от домашних пут, работающая на равных с мужчинами условиях, зарабатывающая столько, сколько и они. Вот что самое главное. Наши суфражистки вон сколько лет боролись, а русские раз - и сразу!
- И ещё они не бросили своих людей на растерзание фашистам, а эвакуировали их, а французы, например, вели себя позорно, их ажаны помогали уничтожать своих граждан, - Джейкоб, знакомый с историей Дэвида и его семьи, поворачивался за подтверждением к Дэвиду, - да, Дэвид?
   Дэвид лишь утвердительно кивал. Он настолько был захвачен неведомыми ему доселе идеями, что первое время только молчал и слушал, впитывая всеми порами всё то, что открылось ему в их спорах, всё, о чём он никогда прежде не задумывался. Преддверие истины коснулось его, и это чувство по остроте было схожим с тем, что он испытал семилетним мальчиком, читая “Отверженных”. Только теперь он не был испуганным ребёнком, смиренно ждущим прихода справедливости, теперь он был взрослым мужчиной, которому (и он в это верил!) выпала миссия сражаться за неё. И ещё. Он опять влюбился. Страстно. Влюбился в Джину. Сразу, как только увидел её, выходящую из-за спины Джиола, высокую, стройную, прекрасную. Это было как ожог, так же неожиданно и так же сильно, и от шока, который он в тот момент испытал, он не запомнил ни одной детали из её внешности: цвет глаз, волос, во что была одета - в памяти остался лишь образ, весь целиком, как при первом взгляде на прекрасную картину, когда видишь её всю, не вдаваясь в подробности, какие краски смешивает художник. Гораздо позже, когда он уже стал своим и для всех, и для неё тоже, и мог, не таясь, смотреть на неё дружеским и только дружеским, ничего не означающим взглядом, он рассмотрел её всю, от макушки до пят, каждый раз восхищаясь совершенством линий, выточенных природой: большими карими, широко распахнутыми глазами, точёным носом, подвижным в форме лука ртом, длинными тёмными волосами и всем остальным, дополненным его воображением, скрывавшимся под обтягивающим шерстяным свитером и клетчатой до колен юбкой, и открытым взорам стройным ногам в прозрачных чулках и туфлях без каблуков, называвшихся оксфордскими. Он видел её во сне всё время в разных соблазнительных обличьях и просыпался среди ночи в поту, и потом долго не мог уснуть, пытаясь унять сумасшедше бьющееся сердце. Один раз она явилась к нему полуобнажённой, сжимающей почему-то в левой руке знамя, и, когда он попытался обнять её, наставила на него штык, который неизвестно каким образом появился у неё в правой руке, и он весь день проходил со смутным ощущением, что он где-то уже это видел, а вечером вспомнил: и полуобнажённую женщину, и знамя, и штык он видел на картине Делакруа, в Лувре, в тот единственный раз, когда перед тем, как им уехать в Англию, мать привела их туда с братом, сказав:
- Неизвестно, когда вы ещё вернётесь сюда, а Лувр ни с чем не сравним. Я хочу, чтобы у вас остались хорошие воспоминания о Франции, ведь вы здесь родились.
   И из всего обилия картин именно эта, женщина на баррикадах, “Свобода, ведущая народ”, осталась в памяти, словно предваряя его встречу с той, которая была предназначена ему судьбой. И Джина и была той женщиной, сильной, властной, прекрасной. Ведущей. В неё нельзя было не влюбиться, и Дэвид первое время просто удивлялся, как вся мужская половина их группы увлекалась кем угодно, но только не ей. Как, например, Джиол, который предпочёл ей хорошенькую, но совершенно никакую, похожую на маленькую, мягонькую кошечку и ластившуюся к нему точно, как кошечка, Пэтти, что тому ужасно нравилось.
   Всё произошло в один из вечеров, когда Дэвид пришёл, как всегда, на их собрание и не увидел никого, кроме Джины, сидевшей в кресле с бокалом в руке.
- А где все? - не найдя ничего лучшего, глупо спросил он, оглядываясь по сторонам, как будто мог разглядеть кого-нибудь, неожиданно появившегося в одном из пустых углов, только, чтобы не смотреть на неё, в облегающем цвета топлёного молока шёлковом платье с довольно откровенным декольте, открывавшем длинную белую шею и часть груди.
   Она элегантно, точно как её мать, откинула руку, только не с сигаретой, а с бокалом, поставила его на столик и, похлопав по пуфику рядом с собой, приглашая сесть, спросила:
- Хочешь коньяку? - И, не дожидаясь ответа, щедро плеснула из хрустального графина в ещё один бокал, стоящий на столике.
   Он заворожённо взял бокал, не сводя взгляда с её странно улыбающегося лица, и отпил из него. Обжигающая жидкость рухнула в сжавшийся от напряжения желудок, и напряжение немного отпустило. И, чтобы вконец избавиться от него, он сделал ещё глоток и, не вставая, обнял её, и она, облегчённо вздохнув, прильнула к нему и положила голову ему на плечо. Уже потом, когда они лежали на узком, совершенно не приспособленном к лежанию на нём, бархатном диване, она, смущённо запинаясь, горячо прошептала ему в ухо:
- Ты не думай, я не.., я никогда никого не.., я.., я просто ждала, ждала, а ты всё не обращал на меня внимания, ну и так вышло, что никто сегодня не смог прийти.., я вообще-то и не собиралась… Но я всё равно рада! А ты? - она требовательно посмотрела ему в глаза: - Ты рад?
   Огромная радость нахлынула на Дэвида:
- Рад? - Он прижал её к себе так сильно, что затрещали кости и, глядя ей в глаза, выдохнул: - Рад? Я счастлив!

………………………………………………..

   Была ли Мишель счастлива? Наверное, была бы, если бы не Дэвид, её отчим, муж её матери, который присутствовал в её жизни с тринадцатилетнего возраста и которого, как ей казалось, она хорошо знала, Дэвид, лежащий теперь за закрытой дверью в комнате, вход в которую был запрещён, так же, как запрещён был вход и в его прошлое, тёмное, странное, непонятное, страшное. И даже то, что матери становилось всё лучше, и её скоро обещали выписать, не приносило желанного облегчения, потому что все мысли Мишель были заняты только им, скрывавшим, как оказалось, все годы за респектабельным лицом Доктора Джекела лицо монстра Мистера Хайда [23].
- Да брось ты! - говорил ей Виктор. - Какой он монстр! Вот Филби[24], вот тот действительно был монстр! Прагматичный авантюрист, желавший сильных ощущений и денег. Сколько людей он выдал, сколько людей из-за него погибло. А сам, когда запахло жареным, быстренько сбежал к русским. - И добавлял задумчиво, как бы сомневаясь в только что высказанной им самим отвратительной характеристики Филби: А может быть, он и испытывал угрызения совести, потому и спился так быстро.
- Спился! Это хоть как-то говорит о каких-то психических отклонениях, - не сдавалась Мишель. - А у Дэвида никаких отклонений, кроме невыносимого характера, не было. Обыкновенный человек, а в то же время… И почему ты так уверен, что Дэвид не совершал ничего такого, из-за чего бы гибли люди? А шпионаж в пользу другого государства - это что, по-твоему? Вон казнили же Розенбергов в Америке!
- Ну, зачем же все яйца в одну корзину! Во-первых, с Розенбергами до сих пор не всё ясно (информация-то ещё остаётся секретной), а во-вторых, кто бы они ни были, но уж если сам Эйнштейн просил об их помиловании, то это уже кое-что да значит. И вообще, наш Дэвид, - с некоторых пор Виктор стал называть его “наш”, и это грело Мишель не меньше, чем даже его подарок, колечко с сапфиром и маленькими бриллиантиками, которое через неделю после её переселения к нему тот надел ей на палец, - наш Дэвид на это не способен. Златых гор у него нет (уж твоя бы мать об этом знала), из того, что ты о нём мне рассказывала, жестокостью он не отличается, только ужасным характером, и, кроме всего, уже двадцать с лишним лет он чист.
- Но, если он столько лет уже на них не работает, то почему его решили убрать именно сейчас?
- А вот это нам и предстоит узнать.
- Как?
- Иди в Скотланд Ярд.
   И она пошла. На следующий день.

…………………………………………..

   После того вечера Дэвид ни о чём другом не мог думать. Видеть Джину, не касаясь её, говорить с ней, изображая дружеское равнодушие, стало пыткой. В один из тех редких вечеров, когда её родители ушли на благотворительный вечер, и собрание их группы по какой-то причине не состоялось, а потому Кларе не надо было подавать сэндвичи, они в момент нахлынувшей, долго сдерживаемой страсти не удержались на диване и с грохотом скатились на пол. Полуголые, они сидели на мягком ковре, и, зажимая руками рты, хохотали, а потом, Джина, вдруг став серьёзной, проговорила:
- Нам надо съехаться! - И, увидев его непонимание: - Снять квартиру и начать жить вместе! - А поскольку он всё ещё ошарашенно молчал, подождала немного и уже холодно закончила: - Ты, по-видимому, не согласен, а посему забудь, и вообще, уже поздно, тебе надо идти! - После чего разжала его руки, стянула с дивана плед, обернулась в него и начала подниматься с пола.
   Но он не дал ей уйти.
- Джина! - Он схватил плед за край, развернул его, как кокон, потянул её за руку вниз: -Прости, прости! Я сделаю всё, что ты хочешь! Всё, что ты хочешь! Понимаешь? Всё!
- Всё, что я хочу? А ты, Дэвид? Чего ты хочешь?
- Я хочу быть с тобой. Всю жизнь. - Глазам стало горячо от выступивших слёз. - Я люблю тебя.
   Она опустилась рядом:
- Давай поженимся!

…………………………………………………

   И опять Мишель, как и в первый, и во второй раз, принял всё тот же неулыбчивый человек в цивильном костюме. Разница заключалась лишь в том, что теперь она знала не только его фамилию, мистер Моррис, но и имя, Чарльз, и он улыбался.
- Располагайтесь! - Он вышел из-за стола, пожал ей руку и указал на одно из кресел у стены, после чего, спросив: - Чай, кофе? - уселся сам. - Ну, как у вас дела? - благожелательно поинтересовался он после того, как секретарша, внеся два бумажных стаканчика с кофе и бумажную же тарелочку с печеньем, удалилась. - Репортёры после вашего переселения к мистеру Виктору Ричардсону не беспокоят?
   Мишель, уже было поднёсшая ко рту стаканчик, вздрогнула от неожиданности, и горячий кофе обжёг губы. – Ой! - Она поспешно поставила стаканчик на стол.
- Горячий? - Заботливо поинтересовался мистер Моррис. - Такая вот у нас кофеварка, то слишком горячий, то слишком холодный. Написали запрос на новую, да у агентства нет денег. - Он извинительно улыбнулся.
   Мишель почувствовала, как от накатившей злости к этому спокойному, непробиваемому человеку, который так, между прочим, поставил её в известность, что за ней следят, загорелись щёки:
- Мистер Моррис, я не пришла сюда обсуждать ваш кофе. - Тот с интересом смотрел на неё. - Я пришла сюда узнать.., - она вдруг сбилась, почувствовав, что не может вместить в свой вопрос всё, что её волнует.
   Он пришёл ей на помощь.
- Вас интересует, что привело к подобной ситуации, и в то же время вас интересует, во что она выльется в будущем, так ведь?
   Мишель безмолвно кивнула.
- Ну, что же. Если у вас есть время. Начну с преамбулы. У вашего отчима были все основания оказаться втянутым в эту опасную игру. Представьте себе сорок второй год, оккупированную Францию…

………………………………………………..

   Опасения Дэвида, как родители, не его (в своей матери он не сомневался, а её второму мужу было всё равно), а родители Джины воспримут сообщение о том, что они хотят пожениться, оказались напрасными. Во время обеда, данного в его честь (со слугой, подносившим блюда с левой стороны и, не спрашивая, подливавшим сначала шампанское, а потом, в зависимости от перемены кушаний, белое к осетрине и красное к сочившемуся кровью ростбифу), Дэвида чуть ли не больше всего занимала не вежливая, застольная беседа ни о чём, а то, как бы не ошибиться с вилками и ножами, разложенными словно по линейке справа и слева от тарелки. Но, когда встали из-за стола и по предложению отца Джины перешли в гостиную, где, как ему казалось, и должно было начаться испытание, всплывшие воспоминания о его унизительном провале с Люси нагнали на него такого страху, что, когда они уселись, он долго не решался взять чашечку с кофе, так у него дрожали руки. Но ничего подобного не случилось. Отец Джины поинтересовался, когда они собираются пожениться, мать - выбрали ли они уже церковь и как собираются обставить обряд венчания, на что Джина, взяв бразды правления в свои руки, спокойно ответила, что никакого венчания не будет, и что поженятся они в мэрии, как только подойдёт их очередь.
- Ну, что же, - отец посмотрел на мать, как бы заручаясь её поддержкой, - я думаю, что это разумно. Ведь Дэвид, как я понимаю, не принадлежит к англиканской церкви, так ведь? - Дэвид, внутренне напрягшись, кивнул. - Ну, а мы сами не особенно религиозны, и нам всё равно, какая кровь течёт у кого в жилах, правда, дорогая? - Обратился он к матери, та улыбнулась. - И потом, уж если сама королева Виктория предпочла иметь Дизраэли[25] в своём правительстве, то уж нам сам Бог велел иметь, Дэвид, тебя в семье.

……………………………………………..

   …Не успел Дэвид начать учиться в Оксфорде, как у него появились друзья. Самыми близкими стали Джиол и Джина. - Мистер Моррис отхлебнул покрывшийся сероватой плёнкой кофе и поморщился: - Что за бурда! - Откашлялся: - Ну, вот. И если Джиол был ирландцем, с передававшейся из поколения в поколение естественной ненавистью к англичанам, которые действительно в течение многих лет ирландцев притесняли (и жестоко!) за католицизм, и к тому же держали под своей властью Ирландию, то Джина была чистейших голубых кровей, англичанка до мозга костей, но увлечённая, что в пятидесятых годах было модно, идеями всемирного равенства и братства, то есть социалистическими идеями. А кто был выразителем этих идей? Конечно же, Советский Союз. И, естественно, ваш отчим, сам испытавший на себе проблемы неравенства и во Франции, и здесь, например, ему отказали в женитьбе на его первой любови из-за его национальности, не мог этими идеями не увлечься. Ну, а кроме того, сильное увлечение не только одними идеями, но и женщиной. Вы ведь знаете, что до того, как он женился на вашей матери, он был женат?
   От ещё одной открывшейся ей тайны Мишель вздрогнула, и проклятый кофе, правда, уже холодный, выплеснулся ей на юбку.
   А рассказчик, не отреагировав на её удивление, невозмутимо продолжал:
- Он женился, женился, конечно же, на Джине…
- Почему конечно же? - осевшим от переживаний голосом прохрипела Мишель. - Потому что она была рядом?
- Нет, насколько нам известно, не поэтому, а по большой любви. - Он проворно вскочил, вытащил из большого жёлтого конверта, который извлёк из письменного стола, чёрно-белую фотографию, а вслед за ней и цветную, - и протянул Мишель.
   Изумительной красоты девичье лицо взглянуло на Мишель с черно-белой фотографии. Мишель почувствовала укол ревности: мать по сравнению с ней казалась дурнушкой. Девушка стояла внизу у лестницы, ведущей к массивным дверям мэрии, зажатая слева представительным джентльменом в цилиндре и элегантной дамой в шляпке справа, и, счастливо улыбаясь, смотрела на кого-то.
- Это день их свадьбы, пятьдесят пятый год, - пояснил рассказчик. – Мишель удивило, простое, совсем не свадебное платье на невесте и отсутствие фаты. - Скорее всего, снимал Дэвид, потому что на фотографии его нет. - А это, - он показал на цветную фотографию, - как вы можете видеть, уже они оба. - В плащах “Burberry”[26], не постаревшие, но повзрослевшие - она с начёсом на уже коротких волосах, он, отпустивший небольшую бородку, - oни стояли у какого-то огромного, по виду старинного, увитого плющом дома, он смотрел на неё, а она, как будто избегая его взгляда, смотрела куда-то вбок. - А это уже шестьдесят девятый год, через год они развелись. - Мистер Моррис протянул руку и забрал фотографии.
- Значит, развелись в семидесятом..,- задумчиво протянула Мишель, - а на моей матери он женился в восьмидесятом. Значит, ему тогда было сорок пять лет, и он работал на иностранную разведку.
- На русских, - уточнил Моррис, - но тогда он уже на них не работал. За пять лет до этого он получил свой первый инфаркт, но главное, он в них разочаровался.

…………………………………………………….

   Когда он почувствовал опасность? Даже не опасность, а неудобство от того, что что-то пошло не так? Не тогда ли, когда исчез сначала один связной, с которым он встречался раз в неделю в “Regent’s Park”[27] на первой скамейке от входа в розарий королевы Виктории, а за ним и следующий связной, с которым теперь встречался уже не в парке, потому что частые встречи в одном и том же месте могли привлечь нежелательное внимание, а в Национальной галерее, в зале Веласкеса? Нет, всё началось гораздо раньше, и началось вполне невинно, с небольших поручений, даже не поручений, а просьб, с которыми время от времени обращался Джиол (“Ты же знаешь, старик, как я занят: ребёнок, Пэтти, то, сё, а тебе всё равно по пути”), то передать пакет бармену в пабе, то отправить запакованную в коричневую бумагу посылку тёте, то оставить в почтовом ящике на Рождество коробку конфет детям знакомых. И Дэвид долгое время не обращал внимания на то, что поручения стали подозрительно частыми, так он был захвачен своей любовью к Джине. Тогда он был так счастлив любить и быть любимым, что счастье приходить домой, где его ждала Джина, заслоняло собой, делало неважным всё остальное, всё, кроме его любви к ней. Они собирались с Джиной к её родителям на ужин, когда Джиол позвонил и в который раз попросил его встретиться с ним, чтобы забрать очередной пакет. Дэвид в это время был в душе и, увидев Джину на пороге ванной, решил, что она, как это часто бывало (и они оба это обожали), собирается принять душ вместе с ним. Он приветственно распахнул кабинку и протянул к ней руку, но, к его удивлению, она оттолкнула её, сказав, что ей сейчас не до игр, потому что звонит Джиол и хочет поговорить с ним.
- Ну, так скажи ему, чтобы он перезвонил завтра, - беззаботно проговорил Дэвид, всё ещё надеясь уломать её.
- Не завтра, а сейчас. «У него к тебе поручение», —и протянула ему трубку.
   Он нехотя её взял.
- Эй, старик, - услышал он энергичный голос Джиола. - Тут такое дело... надо встретиться с одним человечком…
- Я не могу, - не дослушав, перебил его Дэвид, - мы через полчаса должны выходить. Мы приглашены на ужин.
   Жизнерадостность Джиола уступила место приказу:
- Но ты должен!
- Должен? - от удивления Дэвид чуть не выпустил трубку из рук. - Должен? Ты в своём уме?
-Это не он, это ты не своём уме! - Джина выхватила у него скользкую мокрую трубку:
- Я подъеду. Куда? - и вышла из ванной.
   Когда Дэвид, кое-как вытершись, вышел из ванной, Джины не было, а на кровати белела записка: “Ужин отменяется, родителям сказала, что заболела”.
   Два часа подряд, до того, как в двери повернулся ключ, Дэвид метался, не зная, что подумать. Он был так измучен своими думами, что, когда она появилась, у него даже не было сил подняться со стула.
- Что это было? - только и смог спросить.
   Она присела рядом.
- Неужели ты за четыре года знакомства с Джиолом и со мной…
- Знакомства? С тобой и с Джиолом? - Поразило то, что она определила их брак как знакомство, и к тому же объединила себя с Джиолом. - Мы, кажется, уже три года из четырёх лет нашего, как ты назвала это, знакомства, женаты. С тобой, а не с тобой и Джиолом.
- Ну, извини! - Легко повинилась она. - Я просто неправильно выразилась. Я просто.., я просто удивилась, что ты до сих пор не понял…
- Не понял чего?
- Ты ведь согласен с тем, о чём мы говорим на наших собраниях? - вопросом на вопрос ответила она.
- Ну и что?
- А то, что справедливость, равенство и братство - это не пустые слова. Что толку говорить, ничего не делая? Посмотри, что делается в мире! Англия с Америкой не дали социалистическому режиму установиться во всей Корее. А Тихоокеанский пакт! Теперь Англия вместе с Америкой и другими практически властвует на Тихом океане! Неужели ты не понимаешь, что наше общество прогнило, его надо не перестраивать, а сломать и построить новое. Как это сделали русские. Джиол и я на них работаем. А ты помогаешь нам выполнять их задания. Пока. А скоро.., ты ведь работаешь в такой организации.., - она сделала многозначительную паузу, - скоро и сам будешь их выполнять.
   От шока, который он испытал от её признания, он молчал. Что больше всего ударило? Их работа на русских или то, что Джина, его Джина, скрывала от него свою жизнь?
- Как ты могла? – только и смог он произнести.
- Могла что?
- Использовать меня, как пешку, в вашей игре с Джиолом. Как ты могла?
- Я не знала, как ты прореагируешь.
- А теперь знаешь?
- И теперь не знаю. Ты согласен?
   Он только пожал плечами. Он был согласен с равенством и братством, но был ли он согласен с её обманом?

…………………………………………………….

   Мишель вышла из Скотланд Ярда почти в пять вечера. Рассказ, к её удивлению, растянулся надолго. Она шла, как сомнамбула, по запруженной людьми White Hall, а потом, пробиваясь в толкучке, по Oxford Strееt, не обращая внимания на накрапывающий дождь, не замечая ничего вокруг, погружённая в свои мысли, вовлечённая в чужую жизнь, начавшуюся задолго до её рождения, и воображение рисовало маленького испуганного мальчика, спасающегося за стенами французского монастыря, подростка в английском доме, полным чудом спасшихся от смерти сирот, молодого человека, унизительно отторгнутого семьёй его первой любви, страстно влюблённого и вновь отторгнутого и обманутого через много лет, разочарованного в идеалах, в которые он верил, человека, который стал мужем её матери, милой, славной женщины со вполне заурядной внешностью, со спокойным характером, в котором не было и намёка на роковую страстность, преданной до гроба тому, с кем её свела судьба. Как это могло случиться?
- Как это могло случиться, что он женился на моей матери? - она стояла на пороге в мокром плаще, и у неё даже не было сил раздеться. - Господи, как это могло случиться?
- Успокойся! - Виктор вышел из кухни в фартуке Мишель, вытер об него руки и притянул её к себе. - Я потушил мясо с молодой картошкой по маминому рецепту (слышишь, как пахнет?) и купил к нему красного вина. Можешь прямо сейчас начать с него. Тебе надо расслабиться.
- Бедная моя мама! Он никогда не любил её, никогда!
   Не отпуская, он потянул её в гостиную, на ходу снимая с неё плащ, усадил на диван. Налил немного вина себе в бокал, посмотрел на свет, понюхал, попробовал:
- Ммм.., неплохо! - и только потом налил ей. - Выпей! Ну, а теперь ответь, откуда тебе в голову пришла сия трагическая мысль, - он чуть насмешливо улыбнулся, - что твоя бедная мама жила без любви?
- Как откуда? - Мишель, даже не попробовав, поставила бокал на журнальный столик. - Как откуда? Этот человек из Скотланд Ярда, мистер Моррис, он показал мне фотографию его, то есть Дэвида, большой любви.
- И при этом сказал, что Дэвид не любил твою мать, да?
- Нет, он просто сказал, что его большая любовь его бросила, и он страдал.
- Но при чём тут любовь к твоей матери? Он женился на ней через сколько лет?
- Через десять.
- Ну вот видишь!
- Что видишь?
- А то, что он женился на ней, потому что он за столько лет перегорел. Перегорел, понимаешь? Перегорел и захотел любви, встретил твою мать, влюбился и женился. Так что не драматизируй, пожалуйста! И вообще, что ты, кроме голых фактов о его жизни, знаешь? А о своей матери? Что ты о ней знаешь? Скорей всего, ты не знаешь даже фактов. Она что, когда-нибудь делилась с тобой своими переживаниями?
- Ну, когда они с отцом развелись, она, конечно, страдала, но меня пыталась не впутывать, оберегала меня, говорила, что он хороший, просто они разные, а разным людям трудно ужиться вместе.
- А когда она встретила Дэвида, она..?
- Ну, когда она встретила Дэвида…, - Мишель отпила из бокала, - когда она его встретила, она.., знаешь, она прямо светилась от счастья. Даже я в свои тринадцать лет это видела.
- И она говорила с тобой о своём счастье?
- Нет, она ведь очень закрытая по натуре. Всё держит в себе. Не то что я.
- Да уж! – фыркнул Виктор.
- И не фыркай, пожалуйста! Не смешно! - она притворно свирепо глянула на него.
- Да кто же фыркает, что вы, мадам? - Он потянул носом. - Слушай, давай продолжим наш разговор за обедом, а? А то моё тушёное мясо сгорит, а я так старался!
   Какое-то время они сосредоточенно ели.
- Ну, а он, он, как он-то показывал свои чувства? - Виктор прожевал последний кусок и удовлетворённо откинулся на стуле.
- Да никак. - Мишель отложила вилку. - Никогда её не поцеловал, по крайней мере, при мне. Мне кажется, он стеснялся. Один раз мы пошли в “Ritz”[28] на мамин день рожденья. Там играла музыка, и мама потянула его танцевать. Боже, как он покраснел, как не хотел, как упирался! В конце концов всё-таки пошёл, но держался от неё на расстоянии, прямо как в пятнадцать лет.
- Ну, а его мерзкий характер? Он что, так сразу и начал проявляться?
- Да нет, не сразу. Сначала всё было нормально. А потом, это было в мой первый год в университете, я жила в дорматории и вернулась домой на Рождество. И вот тогда я поняла, что что-то не так. Он стал какой-то не такой, какой-то раздражительный, нервный. Если кто-нибудь звонил по телефону, когда он был дома, он первым хватал трубку, а если звонили в дверь, не разрешал никому открывать, кроме него. Ну, и к маме тогда он начал придираться.
- Может быть, что-то произошло, может, он думал, что разделался, а эти люди появились снова, и он начал бояться. Бояться за себя и за вас.
- Может быть. Я как-то не спросила у мистера Морриса, появлялись ли они в его жизни после. - И без перерыва: а вот если бы я тебя бросила, ты бы страдал?
- А.. вот что тебя волнует! – с удовольствием захохотал Виктор. - Ну, а если бы я тебя бросил, ты бы страдала?
- А ты бы бросил? - она замахнулась на него диванной подушкой.
- А… боишься? - он вырвал у неё подушку.
- Не боюсь, но не хотелось бы.
- А давай поженимся? - Он снял с её пальца кольцо, встал с дивана, опустился на одно колено и церемонно произнёс: - Мадемуазель, не разбивайте моего сердца отказом, соблаговолите согласиться стать моей женой, - и подал ей только что стащенное с её пальца кольцо. - И, как само собой разумеющееся, добавил: - Завтра у меня выходной, сходим с утра в мэрию, поинтересуемся, когда можно будет расписаться.

…………………………………………………

   Он не мог перестать её любить. Одна мысль, что он может её потерять, приводила его в ужас. И, хотя ночами всё было, как всегда, - всё, что им предшествовало до того, как они ложились в постель, изменилось. Первое, что исчезло, был комфорт, моральный комфорт, который Дэвид испытывал от сознания того, что у него есть уютный дом, в который он может приходить каждый вечер, Джина, которая ждёт его там с горячим обедом и обязательным стаканом шотландского виски, разговоры о ребёнке, который у них когда-нибудь появится, ну и, конечно, работа. Теперь всё искривилось, пошатнулось, затряслось. Дом перестал казаться уютным, поцелуй Джины, встречавшей его на пороге после работы, равнодушным, тема ребёнка само собой сошла на нет, а работа в Министерстве иностранных дел, которой он гордился, превратилась в тяжёлый камень. Тяжесть камня усугублялась ещё и тем, что на неё Дэвид попал благодаря тестю, который, используя свои связи, рекомендовал его туда, упирая на то, что со своим знанием французского языка тот мог бы пригодиться во французском отделе. Но его распределили в советский, на что тесть с неудовольствием заметил, что государственная машина совершенно обюрократилась, но тем не менее он не сомневается, что Дэвид и там принесёт немало пользы. Теперь званные обеды у родителей Джины превратились в пытку, и, если бы Дэвид мог туда не ходить, он бы и не ходил. У него кусок застревал в горле, когда он смотрел на довольное лицо тестя, расспрашивавшего его о работе, гордого от того, что он не только помог зятю в дальнейшей карьере, но ещё и в том, что рекомендовал достойного человека, готового достойно послужить своей новой родине. Старой закалки (“Правь, Британия!”)[29], сэр Арчибальд был патриотом. А вот Джина никаких угрызений совести не испытывала: с удовольствием ела и пила, с энтузиазмом поддерживала отца в обсуждении работы Дэвида, а с матерью вела разговоры о новых фасонах платьев с заниженной проймой, с лёгкостью перебрасывалась сплетнями с родительскими гостями об общих знакомых - словом, вела себя так, как будто всё было, как и было - замечательно. И её артистическое умение лгать приводило Дэвида едва ли в такое же шоковое состояние, как и в вечер объяснения. Теперь за всем, что она говорила и делала, ему слышалась и виделась ложь. Лгала ли она ему, когда ночами сплеталась с ним в объятиях, или только изображала страсть, хотела ли быть с ним, когда сама сделала ему предложение, или он просто был нужен ей, ей и Джиолу (от этого Дэвиду хотелось крушить всё и вся), как инструмент для выполнения заданий, приближающих их к цели? Ответа не было. Ведь даже если бы он начал спрашивать, правды от неё он не услышал бы всё равно. Ни от неё, ни от Джиола. И он не спрашивал. Теперь раз в неделю средних лет блондин неприметной внешности выходил с Дэвидом на связь, и тот передавал ему скопированные от руки бумаги, которые он ухитрялся выкрадывать в своём отделе (одним из первых был документ об обеспокоенности Великобритании по поводу нарастающей агрессивности Советского Союза)[30], проносить под рубашкой домой и наутро возвращать на место. Когда он проделал это в первый раз, у него тряслись руки, и дубликат ключа от комнаты, в которую он по своей должности скромного клерка не имел права заходить, не мог попасть в замочную скважину, но со временем он приспособился к своей двойной жизни в министерстве, где считался исполнительным, а позже и с творческой жилкой работником, завёл знакомства среди коллег, ходил с ними выпивать в пабы, внимательно прислушиваясь к тому, о чём они говорят, стал курить трубку, чтобы иметь возможность выйти в коридор и прогуляться к копировальной машине, где кто-нибудь из его коллег снимал копии с секретных донесений, или невзначай зайти к секретарше шефа, в то время, когда у того проходили важные совещания, и, положив ей на стол коробочку конфет, между делом поинтересоваться, что там у босса. Это давало доступ к секретным документам и в то же время создавало видимость для всех, что он один из них. Со временем он снискал славу хорошего парня, сослуживцы с удовольствием перебрасывались с ним парой слов, травили скабрезные анекдоты, спрашивали с каким счётом выиграли “Harlequins” у “Saracens”[31], приглашали пропустить пару кружек эля после работы, но одним из них он так и не стал. Ведь он не принадлежал к их кругу, узкому кругу избранных, и доступ к этому кругу был для него так же закрыт, как был для него закрыт “Boodle’s”[32], мужской клуб, в который любил захаживать сам Черчилль, и в который их отцы и они по наследству были вхожи. И никакие игры в крокет, курение трубки, любовь к пиву и даже родство с членом парламента не смогли преодолеть грань между ними, выпускниками Итона, детьми дипломатов и общественных деятелей, и им, бывшим иммигрантом, ни по каким статьям к этому кругу не принадлежавшим. Он не был парией, но и своим он тоже не был. Короткий разговор у кофейной машины, которому Дэвид, сам того не желая, стал свидетелем, прояснил до конца то, что до того казалось неясным.
- Можешь себе представить, - говорил Джордж Скотту, который, как и сам Джордж, сидел в том же офисе, что и Дэвид, и каждое утро спрашивал того, как дела, - в прошлую субботу мы с женой были приглашены к Бобу на выпивку (ну Боб, такой высокий, худой, не от мира сего, у него ещё отец был атташе по вопросам культуры, не помню, то ли в Египте, то ли в Арабских Эмиратах), - и знаешь, кого мы там увидели? - И, не дав собеседнику открыть рот, сам же и ответил: - Индуса, который держит Quick Shop[33] (молоко там, сок, газеты свежие), ну, знаешь, на случай, если ты забыл что-нибудь купить. Стоит он там себе среди гостей в тюрбане, а жена рядом в сари и спокойно потягивает коктейль. Я ещё Боба спросил, кто это, а тот говорит, что он у него по воскресеньям “The Observer”[34] покупает, и вообще, они приятельствуют, и что индус этот очень образованный, Оксфорд закончил. А, как тебе это? Какой-то иммигрант, а туда же. Полный диссонанс! - Собеседник молчаливо вскинул брови, выражая удивление, и тут заметил вошедшего с кружкой Дэвида.
- Кофе ещё остался? – глядя на сразу пошедшее красными пятнами лицо Джорджа, как ни в чём ни бывало, спросил Дэвид.
- Да, да, вот! – Джордж схватил кофейник и подал Дэвиду.
   Тот в полном молчании, не говоря ни слова, налил, бросил два куска сахара и вышел.

………………………………………………….

   Ах, как хотелось счастья! Полного, ничем не замутнённого счастья! Но Дэвид… Он всё ещё был в коме, хотя уже и не на машинах, и дышал сам, но грань между его жизнью и смертью была так тонка, что Виктор на все вопросы о нём только пожимал плечами. И Мишель старалась своими вопросами дома ему не надоедать, она ведь и так навещала мать в госпитале почти каждый день и знала, что происходит. Накануне дня, когда мать должны были отпустить домой, Мишель зашла в её дом, чтобы захватить для неё одежду и поискать страховой полис, который был необходим при выписке. Пооткрывав все ящики и перерыв всё, что в них было (мать напрочь забыла, где она его хранила), она заодно отобрала и кое-какую одежду: брюки, блузку, вязаную кофту, удобные туфли - не в больничном же халате она её повезёт! Отобранное надо было куда-то сложить, а сумка, которую она принесла с собой, оказалась катастрофически мала, особенно после того, как Мишель решила добавить ещё и плащ, и она пошла в гараж, где, знала, стояли все чемоданы. Большие были ей не нужны, а вот маленький на колёсиках был то, что надо. Снимая его с пыльной полки, она удивилась его тяжести. Открыла, зная почти наверняка, что найдёт там какие-нибудь старые, ненужные документы, которые мать на всякий случай хранила. И не ошиблась. Там были старые документы, но не матери. Дэвида. Она поняла это сразу, как только открыла крышку. Сверху лежал пожелтевший конверт с британскими львами в левом углу. Она осторожно дотронулась до него. Открыть? В письме на белой плотной бумаге с такими же, что и на конверте, британскими львами, сообщалось, что прошение миссис Блументаль и её двух сыновей на иммиграцию в Великобританию удовлетворено. И дата: 25 июля, тысяча девятьсот сорок восьмой год. Сколько же Дэвиду тогда было лет? Он женился на матери в восьмидесятом, когда ему было сорок пять. Ага, значит, он родился в тридцать пятом. И значит, тогда ему было тринадцать. Она постаралась представить, каким он был в тринадцать лет, и не смогла. Осторожно сложила листок по истёртой линии, положила в конверт и открыла лежавший под ним ещё один, тоже ветхий, почему-то с тёмными, как от воды, разводами по краям. В нём было два паспорта, французских. Она раскрыла первый. Молодая измождённая женщина и маленький мальчик грустно смотрели на неё с размытой временем фотографии. Она бережно отложила паспорт и раскрыла второй. Так вот каким он был! Очень худой, тонкая шея торчит из воротника рубашки апаш, буйная шевелюра, тёмные глаза и взгляд, независимый и в то же время какой-то очень незащищённый. Мишель вспомнила Дэвида, каким она его знала, и заплакала, - заплакала от того, что совсем его не знала.
   Она уже давно успокоилась, но продолжала неподвижно сидеть, уходя мыслями во времена пятидесятилетней давности, погружаясь в них всё глубже и глубже, почти физически ощущая свою к ним причастность. Она перебирала старые конверты с длинными на несколько листов письмами, написанными изящным женским, без нажима почерком, в которых он понимала лишь “avec mon amour” в начале и “maman” в конце, и ответные, короткие с “maman” в начале и “Давид” в конце, мешочки с чьим-то младенческим белокурым локоном внутри, с серебряным медальоном в форме цветка, с круглыми, в форме луковицы массивными часами на цепочке, - и наконец дошла до фотографий. Они лежали на самом дне, спрятанные от постороннего глаза, чёрно-белые и цветные, с посвящениями и без, и сгинувшие во времени люди проходили перед её глазами, как на экране кинематографа, и она не могла оторваться. Какие-то чопорно сидящие женщины с высокими причёсками, в длинных платьях со стоячими до подбородка воротниками, и стоящие за ними мужчины в костюмах с обязательными жилетками и в шляпах канотье; укрывавшиеся в тени псевдоримских колон в кокетливых позах женщины в свободных до колен, украшенными вышивкой и бисером платьях для чарльстона, в шляпках горшком, и рядом с ними мужчины в костюмах уже без жилеток, в мягких шляпах; улыбающиеся, в закрытых, больше похожих на платья купальниках с юбочками женщины и брутального вида мужчины в трико на пляже; и уже и мужчины, и женщины в демократичных свитерах, брюках для гольфа, в платьях без украшений, близких к современным. А вот и то, что она искала. Коренастый мужчина, в двубортном, с большими лацканами пиджаке держит на коленях очень похожего на него мальчика, в котором без труда можно узнать Дэвида, сидящая рядом хорошенькая в цветастом платье женщина прижимает к груди белый свёрток, из которого виднеется маленькое личико с закрытыми глазками. Счастливая семья! Муж, неколебимая опора, одной рукой нежно обнимает льнущую к нему жену, другой придерживает смеющегося во весь рот так, что видны впереди дырки от выпавших зубов, сына. И всё хорошо, и будущее прекрасно, и ничего плохого не может случиться. Мишель перевернула фотографию: второе июля тысяча девятьсот тридцать девятый год, - всего год до капитуляции Франции, всего год до начала кошмара. Она держала фотографию в руках и не могла заставить себя взять следующую. Так и не решившись, аккуратно сложила всё в старый чемодан, положила его на то же место, где он пролежал все годы, потом вышла из мрачной тишины гаража, кое-как запихала отобранные вещи в принесённую для этого сумку, а то, что туда не вошло - в белый пакет для мусора, и с облегчением вышла на освещённую осенним солнцем улицу. Она так устала, как будто прожила целую жизнь.

…………………………………………………………

   Дэвид вынырнул из тьмы. Он не мог открыть глаз, но резкий свет, пробивавшийся сквозь закрытые веки, говорил ему, что он не спит. Он попробовал пошевелиться, но тело не слушалось. Где он? Что с ним? Кто-то невидимый прикоснулся к его руке. Джина! Только она могла так легко касаться его! Да вот и она сама, смотрит радостно, улыбается. Она вернулась к нему! Он знал, что она вернётся к нему! Внезапно её заслонила мужская фигура. Что-то было в ней знакомое, что-то этот человек должен был ему передать, но что? А… портфель! Лицо Джиола с неистово голубыми глазами. Зачем он здесь? Его же давно уже нет. Почему он появился опять? Разве не достаточно отплатил он ему, Дэвиду, за его преданность, перекорёжив всю его жизнь, сначала познакомив его с теми людьми, один из которых только что был здесь и тут же исчез, потом украв у него Джину, а в конце концов подставив его тому страшному человеку… какому человеку? Тому с портфелем? Нет, не с портфелем, тогда кому же? Он застонал от бессилия вспомнить, от бессилия воспрепятствовать стоящим совсем близко к его постели Джиолу и тому, кого он не мог вспомнить, снова вторгнуться в его жизнь. Перед тем, как навалилась тьма, он услышал, как кто-то сказал:
- Похоже, он приходит в себя!

……………………………………………..

   Мишель успела только закрыть за собой дверь, как зазвонил телефон. Она схватила трубку.
- Миссис Миддлтон? – спросил незнакомый женский голос.
- Да, - ответила она машинально.
- Вы можете прийти завтра в десять утра в Скотланд Ярд? Мы выпишем вам пропуск. Он будет внизу у дежурного.
- Зачем?
- Что зачем? - поинтересовался голос.
- Зачем меня вызывают? - Тут Мишель заметила, что она всё ещё держит в руках тяжёлую сумку. Бросила её на пол и без сил опустилась на галошницу, скинув всё, что на ней стояло.
- Вас хочет видеть мистер Моррис.
- Зачем он хочет меня видеть?
- Мне это неизвестно! - уже не скрывая раздражения, произнёс голос. - Это конфиденциальная информация. Вы должны, вы не можете, - поправил себя голос, - не можете не прийти. Понимаете?
- Хорошо, я приду, - чувствуя, что её оставляют последние силы, прошептала Мишель и положила трубку.
- Не волнуйся, я пойду с тобой, - так отреагировал Виктор, придя домой и услышав новость.
- Тебя не пустят, - слабо отбивалась Мишель, - тебе не дадут пропуск.
- Не дадут, и так прорвёмся.
- А как же работа? - сделала последнюю попытку Мишель, на самом деле боясь, что он откажется.
- Я позвоню Ричарду, он дежурит сегодня, и попрошу остаться ещё на несколько часов. Он не откажет. Я сам его много раз заменял.
   Всю ночь Мишель не спала, а когда под утро заснула, увидела себя маленькую, а рядом маленького Дэвида, который почему-то тряс её за плечи и голосом Виктора повторял одно и то же слово “просыпайся!”. Она с трудом разлепила веки.
- Пей! - Он держал в руках чашку с кофе. – Пей и одевайся, мы через полчаса должны выходить.
- А молоко? - …
- Чёрный быстрее тебя разбудит.
   Когда они вбежали в приёмную, было уже десять минут одиннадцатого.
- Простите, пожалуйста, попали в пробку, мне назначено на десять, но… - суматошно забормотала Мишель.
- Как ваша фамилия? – перебил её дежурный.
- Миддлтон, - ответил за Мишель Виктор, - её фамилия Миддлтон, а я её сопровождаю.
- А вы кто? - поинтересовался дежурный.
- Муж, - не смущаясь заявил тот.
- Ваши документы!
- Вот, пожалуйста! - Виктор протянул паспорт.
- Подождите! - внимательно пролистав паспорт, ответил тот. – Я должен позвонить. - Сэр, - сказал он в трубку, - тут джентльмен хочет пройти. Говорит, что он муж миссис Миддлтон. Ей назначено на десять. Есть, сэр! - Положил трубку: - Проходите!

…………………………………………………….

   Ему выдали денег и приказали купить машину, что он и не без приятности сделал, купив самый распространённый среди среднего класса чёрный “Morris Oxford”, чтобы не выделяться (так ему было заявлено) из общего потока. Теперь он оставлял машину на какой-нибудь маленькой улочке и шёл пешком к месту встречи, каждый раз для безопасности варьировавшемся, чтобы передать отснятую плёнку. Несколько раз (и для этого он брал с собой Джину), она вела машину, а он, поравнявшись вплотную с машиной своего связного, предварительно удостоверившись, что за ними никто не едет, швырял ему в открытое окно свёрток с документами, Джина нажимала на газ, и они стремительно уезжали. В такие моменты появлялась надежда, что общее дело, которым они с Джиной были теперь заняты, сотрёт все недомолвки, появившиеся между ними, объединит их. Но нет, ничего подобно не происходило. Они, как две дрейфующие льдины, всё дальше и дальше отдалялись друг от друга, и все попытки Дэвида подгрести поближе ни к чему не приводили. Они почти перестали видеться по вечерам, когда он приходил домой, Джина или говорила, что уже поела и сразу уходила наверх, в комнату, которая когда-нибудь должна была стать, но так и не стала, детской, или её вообще не было дома. Он наливал стакан шотландского виски, разбавлял его тоником, доставал из духовки пересохший от долгого стояния там кусок мяса, садился в кресло и так и сидел, до тех пор, пока не надо было идти спать. Спал он теперь один: Джина уже давно перебралась в гостевую спальню, и одиночество холодных простынь, сменившее долгие лежания ночью без сна, угнетало не меньше, чем повёрнутая к нему горячая спина, к которой он с некоторых пор не смел прикоснуться.
   Закончилось всё в один момент. Он пришёл домой, и первое, что ему бросилось в глаза, были чемоданы, стоявшие в холле. Джина, уже в пальто, натягивая перчатки, вышла из гостиной и остановилась, спокойно на него глядя.
- Ты уезжаешь? - Он почувствовал, как у него постыдно дернулась правая щека.
- Только без банальностей! – Холод, исходивший от неё, отрезвил. - Да, уезжаю!
- И даже не захотела меня дождаться?
- Я оставила тебе записку на столе. Так легче. Зачем эти душераздирающие прощания?
- Ты уходишь к Джиолу? - Только бы сказала нет, только бы что-нибудь ещё!
- Да, к нему. И уезжаю с ним в Ирландию. ИРА борется за права ирландцев иметь свою страну. Я хочу быть с ними. Я пришлю документы на развод. Пока! Такси уже ждёт.
   Она подхватила один чемодан.
- Я провожу тебя до такси! – Дэвид схватил другой.
– О’кей!
   Он вернулся в пустую, пахнущую её духами, её вещами, ею самой квартиру, налил в стакан на два пальца виски, посмотрел на свет, долил до середины, и, не разбавляя содовой, - зачем? - опрокинул в рот.

……………………………………………

   Мистер Моррис встретил её, как родную.
- Очень мило с вашей стороны, мисс Миддлтон, ох, простите, я ошибся! Вы ведь теперь не мисс Миддлтон, а миссис Виктор ….
- Нет, я всё ещё мисс Миддлтон, - рассерженная дурацким представлением, холодно промолвила Мишель. - Мы обручены, но поженимся только через месяц.
- Ну, как вы нас провели! Ну что же, и на старуху бывает проруха! - Он сокрушённо развёл руками. И, как бы опомнившись, заторопился: - Ах, ну что же вы стоите? Садитесь, садитесь, пожалуйста.
   Виктор, с интересом наблюдавший эту сцену, молча уселся в предложенное кресло.
- Ну, так зачем я вам понадобилась? - сердито спросила Мишель. - Мне казалось, что в прошлый раз мы всё выяснили.
- Почти всё. - Он сразу стал серьёзным. - Просто небольшие подробности. Вас, наверное, интересует, почему через столько лет русские решили убить его, так ведь?
- И почему же? -поинтересовался Виктор.
- Ну, как я уже говорил вашей жене, - он повернулся к Виктору, - пардон, невесте, - с Дэвидом случился инфаркт, а случился он, потому что Дэвид решил закончить свои опасные игры с русскими. Он встретился с одним из них, и тот ему пригрозил. После чего (а у него, оказывается, сердце давно уже пошаливало), он и оказался на больничной койке. А когда немного отошёл, мы пришли к нему, и он нам всё рассказал. И, что интересно, не назвал ни одного настоящего имени своих подельников. Сказал, что знает только вымышленные.
- И был осуждён за шпионаж и посажен в тюрьму, - заключил Виктор.
- Представьте себе, нет, - и, отвечая на недоумённые взгляды, которыми обменялись Мишель с Виктором, пояснил: - во-первых, он пошёл на добровольную сделку со следствием, - мистер Моррис начал загибать пальцы, - во-вторых, он не нанёс ощутимого ущерба нашей стране передаваемой им информацией, из которой мы и так уже многое знали, и, в-третьих, у него была клиническая смерть, и, когда он с трудом очухался, мы решили его не трогать. Ведь он нам всё рассказал. Ну, и последнее: нам не нужна была шумиха в газетах. Много шума из ничего.
- Так зачем через столько лет надо было его убивать?
- А почему нет? - вопросом на вопрос ответил тот. - Он был раскрыт, всё рассказал, не был посажен, мог рассекретить их хоть и старых, но агентов. Ну, и возмездие, конечно же.
- Но почему от него не избавились тогда?
- Хотели понаблюдать, не перевербовали ли его. Увидели, что нет, что болен, что действительно отошёл от дел. А не избавились от него тогда по простой причине. Был более важный агент, которого надо было уничтожить, его уничтожили, а двоих убивать в одно и то же время было не с руки. Слишком подозрительно. Ну, его и оставили в покое до лучших времён. А потом узнали, что у Вас появился друг, - он посмотрел на Мишель, - из Intelligent Service, которого они завербовали, и…
- У меня был друг из Intelligent Service, который был завербован? - задохнулась Мишель. - Кто?
- Мистер Алан, с которым вы были знакомы до того, как вы встретили Вашего жениха.
- Господи! - только и могла прошептать Мишель.
- …и тогда они решили, что лучше от Дэвида избавиться, - невозмутимо закончил мистер Моррис. - Кто его знает, что один шпион другому шпиону может наплести? Бережёного, как говорится, Бог бережёт.
- И Алан до сих пор… - закончить у Мишель не хватило сил.
- Нет, - без объяснений припечатал тот.
   Помолчали.
   Ну, если мы закончили…, - Виктор помог Мишель подняться, - разрешите откланяться?
- Всего хорошего, - доброжелательно улыбаясь, пожелал мистер Моррис. Отдыхайте! – И вдогонку: - На свадьбу-то пригласите?
- Не думаю, - улыбнулся в ответ Виктор.

…………………………………………………

   Когда выяснилось, что брать документы домой стало опасным после того, как была обнаружена пропажа одного из них (не по его вине, но он не мог спать несколько ночей подряд), нашедшегося впоследствии в одной из папок, куда этот документ по чьей-то небрежности попал, он начал снимать их крошечным, умещавшимся во внутреннем кармане пиджака фотоаппаратом “Нокия” прямо в офисе. К тому времени его перевели в особый отдел, где он имел непосредственный доступ к шифровкам, получаемым министерством от его послов в Москве (начиная с Уильяма Хейтера и кончая Хэмфри Тревельяном), что означало, что его не подозревают, потому что перевод обозначал повышение. Его прежний многолетний связной в один прекрасный день испарился, и вместо него появился такой же незаметный с виду другой, который на вопрос Дэвида, куда же подевался предыдущий, с излишней поспешностью, которая всегда выдаёт ложь, ответил, что того перевели в Москву, и что он за него. Теперь вместо свиданий в определённое время в обговорённых заранее местах Дэвид просто сообщал о встрече специальным кодовым звонком из автомата, что означало передачу “закладки”, то есть микрофильма, привязанного или к батарее отопления в парадном какого-нибудь дома, или в почтовом отделении, брошенным в личный ящик для писем, зарезервированным на мифического мистера Джонсона. Когда же тайники были рассекречены, о чём Дэвид, по давней договорённости, проходивший каждый понедельник мимо дома на Tudor street, узнал по выставленному в окне на втором этаже красному цветку фуксии, то в следующий раз, после двухмесячного ухода на дно, когда ему позвонили домой и незнакомый голос попросил Ричарда, Дэвид решил, что всё, надо кончать. Но, тем не менее, произнёс пароль: “Такой здесь не живёт, а по какому номеру вы звоните?”. После этого звонивший извинился и сообщил номер телефона, который означал название улицы (если по шифру подставить буквы вместо цифр), на которой им предстояло встретиться. И даже не опасность ареста, которая в день красного цветка гнала его бесконечно пересаживаться из одного автобуса на другой, из одного вагона метро в другой (в минуты отчаяния, которые находили на него всё чаще, он даже хотел, чтобы его арестовали, так он устал от своей двойной жизни), а постепенное осознание ужаса от совершаемого им предательства во имя фальшивых идеалов, в ловушку которых он сам по своей воле попал, заставило его прийти к такому решению. Их просто не существовало, этих идеалов. И то, от чего он сознательно все эти годы отворачивался, то, чего он не хотел видеть и знать - исчезновения советских агентов и их дальнейшая судьба в стране, на которую они - и он! – работали, слухи об их страшном конце, в которые он не хотел верить, книги о лагерях, которые он считал пропагандой, признания перебежчиков, которые он объяснял только их желанием заработать, - всё то, что он считал ложью от первого до последнего слова, обернулось правдой, а то, что казалось правдой вывернулось страшной ложью. И ему понадобилось двадцать лет, - целых двадцать лет! - чтобы это понять. И получалось, что вся жизнь была ошибкой, и теперь уже ничего нельзя было изменить.
   Он долго петлял, на всякий случай заметая следы, по незнакомым с обшарпанными домами улицам Сохо [35], пока не остановился перед одним из них, где над дверью первого этажа люминесцентным светом била в глаза вывеска “Мадам Рози”. У входа мордоворот, похожий на вышибалу, подозрительно осмотрев его с головы до ног, потребовал два фунта - “наличными, а не чеком, парень!” - после чего распахнул перед ним дверь. Прямо в плаще (раздевалкой там и не пахло), только сняв шляпу, он в сизой от сигаретного дыма полутьме сел за свободный столик в углу и только тогда огляделся. Зал был почти пуст, если не считать двух неопрятных, похожих на опустившихся алкоголиков фигур, сидевших за далеко отстоявшими друг от друга столиками. К Дэвиду подошла пышнотелая девица в карикатурно, только что не лопавшихся на ней короткой юбочке и кофточке, похожей на часть пляжного костюма, и с интонацией лондонских кокни спросила, что он заказывает. Он не успел ответить, как краем глаза увидел, что одна из фигур поднялась и направляется к нему.
- Пинту пива, - сказал Дэвид, но алкоголик, успевший к тому времени достичь его столика, заплетающимся языком поправил:
- Две пинты пива за счёт джентльмена, - и подмигнул Дэвиду. - А когда официантка отошла, уже нормальным голосом, чётко: - Я вам звонил. Меня зовут Алексей, Вы можете называть меня Алекс. Всю информацию теперь будете передавать через меня. - И опять заплетающимся языком, потому что появилась официантка: - Ну что, друг, выпьем? - Отпил из кружки, одобрительно крякнул, и, дождавшись, когда та отошла к бару, продолжал: - В следующий раз мы встретимся… - но Дэвид перебил его:
- Я должен извиниться перед вами, Алекс, но я решил выйти из игры.
- Выйти из игры? - Тот удивлённо поднял брови. И, поскольку Дэвид молчал, - Да ладно вам! Выйти из игры. Что это вдруг?
- Это не вдруг, - осторожно выбирая слова, начал Дэвид. - Я очень устал, у меня начались нелады со здоровьем, и в связи с этим я подумал, что не смогу больше приносить вам пользу.
- Я советую вам взять ваши слова обратно, - жёстко прозвучал голос Алекса, а потом, спохватившись, уже мягче: - Советую, как друг. Возьмите ваши слова обратно, - с нажимом повторил он. - Вы ничего не говорили, я ничего не слышал.
- Но почему? - стараясь держать себя в рамках, спросил Дэвид.
- Потому что вы совершаете огромную ошибку, отказываясь служить нам. Идеалы, которым мы служим…
- Да нет никаких ваших идеалов, - не сдержался Дэвид. - Есть грязные дела, которые вы делаете, и я вместе с вами.
- Мы делаем, как вы выразились, грязные дела? - повысил голос Алех и, не сдержавшись, стукнул кулаком по столу, так что официантка оторвалась от барной стойки, где она рассказывала что-то бармену, и настороженно уставилась на них.
- Всё нормально! - Дэвид успокоительно махнул ей. – Мы просто разговариваем.
- У вас есть семья? - неожиданно проникновенным голосом заговорил Алекс.
- Нет, - стараясь быть спокойным, ответил Дэвид, - и вам это прекрасно известно.
- Ну неважно, - согласился Алекс, - но у других они есть. Так вот, делая наши не грязные, но благие дела, мы делаем их, чтобы семьи всех людей в этой стране и в нашей спали спокойно.
- Не надо пафоса! - Дэвид поднялся и начал надевать плащ. Алекс тоже поднялся и встал так близко, что Дэвид обонял его горячее с запахом пива дыхание. - Я не собираюсь раскрывать ничьи тайны и не собираюсь никого выдавать. Я просто хочу устраниться. Уйти, испариться, исчезнуть. Понимаете?
- Хочешь исчезнуть? – Губы Алекса искривились в легкой усмешке. – Ну что же, мы поможем тебе исчезнуть. У нас руки длинные, мы тебя везде достанем.

……………………………………………..

   Холодным, не по-октябрьски ясным днём Мишель везла мать домой. Никакой отравы в нём уже не было, он был продезинфицирован, а нанятые из конторы по уборке две быстрые женщины за четыре часа преобразили его до неузнаваемости: натёрли паркет, отчистили ковры и промыли окна так, что казалось, в них нет стёкол. Всё это было бы замечательно, если бы мать могла жить одна, но в этом-то Мишель как раз и сомневалась. Глядя, как та потерянно бродит по дому, беря в руки с кресла то плед, которым Дэвид всегда прикрывал колени, когда читал в нём, то его свитер, забытый на кровати, Мишель думала, что эти вещи подсознательно толкают мать на поиски того, кого там уже не было, - и сердце сжимало страхом. Нет, не может мама здесь находиться одна, - решила.
- Мама, - осторожно спросила она, - а ты не хотела бы на какое-то время переехать к нам с Виктором? Там рядом с госпиталем, пешком минут тридцать, а на троллейбусе, вообще, десять, не больше. А тут тебе надо до станции дойти, на поезде ехать, потом до госпиталя пешком. Далеко.
- Нет, нет! - мать отрицательно затрясла головой, - я уж здесь как-нибудь.
- Но почему?
- Детка! - мать обняла её, прижала к себе. - Спасибо! Мне здесь легче, мне.., - она запнулась, - мне... - извиняюще улыбнулась дочери, - мне всё кажется, что он здесь и вот- вот меня позовёт.
- Мама, - ей всегда хотелось спросить, и она решилась: - Mама, а ты что, так его любишь, что жить без него не можешь?
- Люблю, - ответила мать просто. – Я, знаешь, - она опустилась в Дэвида кресло, - я, как его увидела, так сразу и полюбила. - И сразу, засмущавшись: - Я ведь всё от развода отойти не могла. Твой отец надо мной вволю поиздевался, - и, увидев, что дочь хочет её перебить, протестующе выставила вперёд руку, - ты не знала, потому что я тебе не говорила, ты ещё маленькая была. Да и сейчас бы, - проговорила задумчиво, - не сказала, если бы ты не спросила.
- Ну, а Дэвид при чём? – спросила Мишель.
- При том, что я тогда думала, что больше ни с кем никогда не буду связываться, а когда он появился, так сразу и влюбилась, ну, не то чтобы сразу влюбилась, это процесс длительный, - поправилась она, - но увлеклась. Он был такой интересный, интеллигентный, очень заботливый, да, да, заботливый, - повторила она, увидев недоверчивый взгляд дочери, - отец-то твой заботой себя не слишком обременял, да и интеллектом не очень-то блистал. Ну, а по-настоящему влюбилась потом, когда больше времени стали проводить вместе. Он начал меня приглашать то в ресторан, то в театр, а уж когда он мне рассказал всю свою историю, то так его пожалела!
- Пожалела, историю? - неожиданно для себя выкрикнула Мишель, которую почему-то возмутили слова “пожалела” и “история”, - историю о чём, о том, как он был шпионом?
- Нет, - неожиданно спокойно отреагировала мать. - Эту историю я узнала из газет. Ты ведь мне её не рассказала, - упрекнула она. - Но если бы даже он и рассказал тогда, ужаснулась бы, конечно, но никогда не пошла бы никуда и не донесла на него.
- Но он же предатель!
- Но я нет. Если встаёт вопрос, что предать, - семью или государство, - я выбираю государство. Семью не предают. Я хочу, чтобы ты это уяснила. Ведь ты никогда не предала бы своего Виктора?
- Виктора? - Мишель засмеялась, - я?
- Ну вот видишь. И вообще, что об этом говорить! Это старая история. Он за неё сполна расплатился.
   Расплатился ли, - подумалось Мишель.
- Езжай домой, детка! - мать тяжело поднялась с кресла. - Езжай домой к своему Виктору! А завтра, если хочешь, приезжай, пойдём на ланч. Хочется выйти. Я так давно нигде не была.

…………………………………………………

   Он не открывал глаз даже когда чувствовал, что не спит. Лица, проплывавшие перед ним во тьме, могли стать резче при свете, а он не хотел этого. Он не хотел их видеть, они причиняли ему боль, потому что все они были враждебны, он знал, что враждебны. Тот человек с портфелем, в коричневой шляпе (“Простите, я случайно перепутал, в автобусе схватил ваш вместо своего”), и другие в шляпах и без, с глазами цвета стали, даже когда они улыбались. “У нас длинные руки”, - сказал один из них, - и длинные его руки, удлиняясь и удлиняясь, начинали тянуться к нему. Нет, нет! Господи, нет! Господи, хоть бы увидеть родное лицо! Где они все? Мама, брат? Мама! Мама, помоги мне! И почувствовал, как тёплые родные руки успокаивающе легли на лоб, погладили щёки, и чьи-то губы - чьи? - знакомые любимые губы, которые он когда-то так хорошо знал, - когда? - легко коснулись его губ. - Дэвид, Дэвид! - сначала тихо, а потом громче позвал кто-то очень знакомый. Мама? Но ведь её давно уже нет, нет с тех пор, как в автомобильной катастрофе погиб брат. Тогда кто же? Что-то солёное капнуло ему на губы. Ему захотелось слизнуть соль. Он слизнул и услышал радостный голос:
- Доктор, доктор, скорее! Он пошевелился, доктор!
   Перед тем, как снова навалилась тьма, он сумел раскрыть глаза. Жена, его жена, та, без которой все эти двадцать лет он не мог прожить и дня, стояла на коленях около его кровати и рыдала в голос.

………………………………………………

   Свадьбы в церкви с фатой, флёрдоранжем и клятвой перед священником любить друг друга до гроба не было. Было ужасно дорогое и ужасно красивое белое платье из Harrod’s[36] (на все доводы Мишель: Зачем такое дорогое, оно же только на один раз, куда ещё я такую красоту смогу надеть? - Виктор непрошибаемо отвечал: ничего, значит наша дочь на свою свадьбу наденет, или ты на её); был букет из бледно-розовых, почти белых роз, ярко- розового пушистого чертополоха и белого клевера, точно такой же, какой Виктор подарил ей на первом свидании в “Rules”; и, конечно же, столик там же в “Rules”, куда они вместе с Джимом и Розмари, родителями Виктора, матерью Мишель и двумя свидетелями - другом Виктора по университету и подругой Мишель с работы - пришли прямо из Catherine House[37], где получали свидетельство о браке. Только Дэвида не было с ними. И было странное чувство пустоты, которое нечем было заполнить, и Мишель очень хотелось думать, что он просто опоздал и вот-вот появится в дверях, отдаст мокрый плащ и зонтик швейцару и недовольно, как всегда, скажет: «Что же вы без меня начали? Я же просил без меня не начинать!». Она посмотрела на мать. Худенькая, бледная, она грустно, время от времени покачивая головой, как китайский болванчик, улыбалась, и мимолётная тревога, что и её она может скоро потерять, ударила ножом в сердце. Она почувствовала встревоженный взгляд Виктора, который, как барометр, реагировал на все перепады её настроения, и счастье, огромное счастье, вытеснив грусть, тёплой волной разлилось по всему телу. Всё будет хорошо! Всё будет очень хорошо! Ведь она с ним! Он не даст несчастью ещё раз вторгнуться в их жизнь, он сильный, он вместе с ней поможет матери оправиться от её потери. Она прижалась к нему, и он, как будто подтверждая всё, о чём она сейчас думала, тихо прошептал:
- У нас всё будет отлично! - а потом уже громко, обращаясь ко всем: За наше счастье! - И поднял бокал.
   И все, сидящие за столом повторили:
- За ваше счастье! - и сдвинули бокалы.


1 - Боши – так во Франции называли немецких фашистов.
2 - Велодром “Де Хивер” – 22 июня 1942 года оттуда тысячи парижских евреев были отправлены в Освенцим. Ныне мемориал.
3 - Croydon University* - госпиталь при Университете Кройдон на севере Лондона.
4 - Спасибо.
5 - “Mark and Spencer” - сеть универмагов в Англии.
6 - “Rules” - старейший ресторан в Лондоне. Его основал Томас Рул в 1798 году.
7 - В переводе с французского – еврей.
8 - Кофейня.
9 - Сеть популярных недорогих ресторанов в Англии.
10 - “Сказки Венского леса” – один из вальсов Иоганна Штрауса, ставший символом большой любви, после того как в 1938 году вышел фильм о любви композитора к оперной певице Карле Доннер.
11 - Жареная рыба с жареным картофелем.
12 - Университетское общежитие.
13 - Отделить зёрна пшеницы от сорняков (из Евангелия от Матфея); иносказательно: отделить хорошее от дурного, вредное от полезного.
14 - Один из старейших британских банков, основанный в 1765 году.
15 - Стейк – отбивная.
16 - Традиционная английская чайная церемония, которая проходит в пять часов вечера.
17 - Булочки из пресного дрожжевого теста, очень популярные в Англии и Шотландии.
18 - Служба внешней разведки в Великобритании.
19 - Ирландский язык.
20 - Загородный дворец поколений герцогов Марлборо с 1722 года.
21 - Сеть больших гастрономов в Англии.
22 - Деловой центр города.
23 - Доктор Джекел и Мистер Хайд – “Странная история доктора Джекела и мистера Хайда”, роман шотландского писателя Роберта Стивенсона (1886 год) об уважаемом докторе Джекеле, создавшем своего двойника, зловещего мистера Хайда.
24 - Ким Филби - один из руководителей британской разведки, агент советской разведки с 1933 по 1963 год.
25 - Бенджамин Дизраэли – еврей по происхождению, пэр, кавалер ордена Подвязки, лидер консервативной партии, канцлер казначейства, премьер-министр в правительстве Великобритании в царствование королевы Виктории (1837-1881).
26 - Британская компания, производитель одежды, аксессуаров и парфюмерии класса люкс.
27 - Один из главных королевских парков Лондона, разбитый в 1811 году, названный в честь принца-регента, будущего короля Георга IV.
28 - Роскошный пятизвёздочный отель и ресторан в Лондоне.
29 - Патриотическая песня Великобритании, написана в 1740 году.
30 - 27 марта 1959 года в берлинском воздушном коридоре, связывавшем Западный Берлин с Западной Германией, советские реактивные истребители впервые атаковали американский самолёт.
31 - “Harlequins” и “Saracens” – спортивные команды регби.
32 - Закрытый элитный мужской клуб в Лондоне.
33 - Маленький магазинчик, недалеко от дома, торгующий предметами первой необходимости.
34 - Название газеты.
35 - Сохо - квартал с двусмысленной репутацией, известный своими увеселительными заведениями, расположенный в центральной части лондонского Вест-Энда.
36 - Магазин в Лондоне, торгующий товарами класса люкс.
37 - Мэрия, где проходят бракосочетания.