Как и многие горожане, жили мы в годы войны, хоть и с маленькой, но надеждой. Сегодня бедно, а завтра, как знать, может, и ничего. Семья из пяти человек. Это месяц, назад из пяти. А сейчас после смерти старшенькой Сани нас стало четверо - мама, брат мой Миша, сестра Галина и я, самый младший. Папа был на войне. Работала только мама. Нам всё время хочется есть. Но кроме талонного хлеба, который мы получали, выстояв очередь в магазине, у нас не было ничего. Самым костлявым в семье был я. Мама была не уверена: выживу я или нет?
В городе многие голодали. Одолевали голод не все. Чаще всего умирали дети. Перевозчик Сан Саныч Глотов, бывший участник Финской войны, чуть ли не каждый день перевозил за реку, где было кладбище, маленькие гробы.
Мы почему-то боялись этих гробов и на дядю Сашу смотрели, как на ужасного человека, кто был главным у мертвецов.
Летом по воскресеньям мы всей семьей выбирались в лес. Возвращались оттуда всегда с добычей. Если грибы и ягоды не росли, несли осиновую листву. Для козы.
Зимой в своей худенькой одежонке мы мёрзли. Спасались от холода на печи. Здесь, прижавшись друг к другу, и засыпали. Слушали, как откуда-то сверху по гулкой трубе спускается ветер. В нём была наша сказка. А в сказке - мама. Несёт всем троим по большому с сахарной пудрой пшеничному каравашку.
- Кушайте, детки! У меня их много. Как съедите, ещё принесу...
Без мамы нам невозможно. Копировали её. Всё, что она делала по хозяйству, хотелось делать и нам. Особенно нравились нам мамины поручения.
Надо только представить, как я был счастлив, когда мама, когда я закончил четвёртый класс, послала меня на Пеженьгу. К бабушке Пуше, двоюродной папиной тётке. Чтобы я помогал ей пасти стайку коз, среди которых была и наша, ещё не коза, а козочка, маленькая Ромашка, белая-белая, с быстрыми ножками и постоянно распахнутым ртом, откуда всё время выпрыгивал шустрый язык, просивший у нас какого-нибудь вкусного угощения.
Мы старались ей угодить. Особенно в майские дни, когда стали расти под заборами лопухи. Рвали их по пути из школы. А во дворе, выпустив козочку из хлева, сразу их ей и отдавали.
Ах, как была она благодарна! Съев травку, тут же вскакивала передними ножками на наши коленки. Просила ещё.
Но увы! Травы лишней в городе не водилось. Коз держали почти многие горожане. Из-за чего лопухов, как и всякой другой подзаборной травы, хватало не всем.
Интерес меж Ромашкой и нами был обоюдный. Подай козочке свежей травки. Нам же - свежего молочка. Мы то и дело, присев на корточки, заглядывали туда, где у Ромашки должно появиться вымя. Проверяли: не подросли ли её сосочки?
Очень уж нам хотелось попробовать молочка. А ведь и пробовали когда-то. Однако не от Ромашки, а от Гулявы, большой долгорогой козы, которая вдруг в разгаре зимы куда-то пропала. Стояла с края двора в маленьком хлевушке - и до свиданья. Кто-то увёл у нас наше сокровище.
Однако мир не без добрых людей. Узнав о нашей пропаже, к нам из соседнего с городом хуторка пришла баба Пуша. Маме она приходилась дальней родственницей по папе. Пришла не одна - с шестимесячной козочкой, белой, как снег, живой-преживой с забавными крохотными рожками. Звали маленькую Ромашкой.
Бабушка Пуша была из семьи кулаков. И на работу , куда бы она ни просилась, её не брали. Потому была вынуждена сама искать себе заработок в природе. В своём хуторке держала по семь-восемь коз, козла Ерофея и целую стайку козлят. Были ещё у неё и куры. Яйца и молоко продавала в город, куда ежедневно и отправлялась, зимой - пешочком с санками на верёвке через плечо, летом - на лодке.
В подпасках у Пуши кто-нибудь из ребят нашей школы. Нынче в подпаски попал и я. Потому меня мама туда и определила, что надеялась: жизнь на хуторе даст моим косточкам нужные килограммы, и я, как Юля, от голода не помру.
А ведь и вправду, вольная жизнь на хлебах бабы Пуши пошла мне на пользу. Спи, сколько хочешь. Ешь картофельные лепёшки, а то и яйца, сваренные вкрутую. Пей трижды в день драгоценое молоко.
Да и работа не из тяжёлых. Сбегать куда-нибудь к лесу, где оказалась отбившаяся от стада привиредливая коза. Вернёшь её , и опять, знай, погуливай возле стада. А то в лесок на полянку шмыгни, где начинает зреть сладкая земляника. Или заляжешь куда-нибудь за валун. Левым глазом следишь за стадом, правым - за облаками. Не заметишь, как и заснёшь. Проснёшься же оттого, что кто-то тебя старательно лижет. Лижет и смотрит влюблёнными глазками на тебя. Разумеется, это Ромашка. Она себе на уме. Никуда от тебя ни на шаг. Только с тобой. Иногда тебе кажется, что она вовсе и не коза. Просто ей притворяется. Тогда как на самом деле она - девочка-шалунишка. Хочет с тобой играть. И будет играть, даже если ты этого и не хочешь.
Вот и сегодня, зашёл я в осиновый перелесок - узнать не растут ли боровики? И она тут как тут. Ходит, словно к тебе её лентами привязали. Куда ты, туда и она. При этом не забывает отщипывать то сочную дудочку, то цветочек и тебе показывает на них, мол, и ты давай ешь. Очень вкусно и очень полезно.
Тихо. Слышно, как наливаются пуговками лекарственные рябинки, как раскрывает белые крылышки поляника. А вон кто-то, кажется, из людей. То ли ряженый, то ли тот, кого ищут, и он прячется среди леса. В гимнастёрке с ремнём, на котором чехол с походным кинжалом, в фуражке-сталинке и высоких, почти до колен морщинистых сапогах. Спрашиваешь себя: чего ему тут? Будто ищет кого?
Так и есть. Неизвестный подкрадывается к Ромашке.
Хрустнул, ломаясь, куст ирги, настолько резко метнулась Ромашка, спасаясь от рук чужака, который пытался её поймать. Но козочка не далась.
- Не уйдёшь! - ядовито пропел зыбким голосом злой охальник. - Быть сегодня мне с шашлыком...
И тут он заметил меня. О, сколько ненависти блеснуло в его сощурившихся глазах.
- Тебя мне только и не хватало, - хрипло буркнул и, подбежав ко мне, ударил ногой, а потом и второй, дабы я убрался с его дороги.
Я сам не заметил, как оказался лежать в ракитовом кустоломе. Я бы, пожалуй, тут и вскочил, чтобы сбежать, кабы не белое мельтешение, с каким Ромашка прыгала по кустам, увёртываясь от гневного человека.
- Бе-е! - всплакнула козочка, и я услашал в плаче её человеческое:
- Спаси-и!..
Бедная козочка. То пропадает среди трепещущих листьев, то продирается среди них. Ко мне бежать не решается. Уверена: не спасу.
Ловец от Ромашки не отстаёт. Вот и нож уже выхватил из чехла.
Я неловко перевернулся, учуяв бедром, где был карман моих брюк что-то вдавившееся в меня.
- Рогатка! - сообразил. - И парочка, как орехи, кругленьких камешков. Это моё оружие. С ним я не расстаюсь уже третье лето. Мечтаю попасть в какую-нибудь летящую птаху. Чтобы домой её. Пусть мама сварит нам суп. Дважды она варила его. Суп из подстреленных голубей. Подстрелил их за городом мой старший брат. Я тоже хотел бы, как брат. Отдать маме летятинку для обеда. Но мне не везло. В городе птиц было мало. Зато здесь, в полузаброшенном хуторке, что куликов, что дроздов - целые тучи. Однако стрелять в них я отказался. Зачем? Бабушка Пуша не голодала. И убитую птицу из рук моих, точно бы, не взяла...
Вот и сейчас прошумело со свистом над головой. Одновременно и жалобное блеянье.
Ромашка, вывалив мокрый язык, летает туда-сюда меж деревьев. Ей бы на хутор. Однако она в беспокойстве, и одна, без меня на хутор не побежит. Хочет помочь мне, но как это сделать, не понимает. Оттого, наверное, и страдает.
Чужак весь в азарте. Солнышком заблестела его рука. Это от лезвия на ноже, по которому полоснул узкий солнечный луч.
Солнышко суматошно вскочило и прыгнуло за Ромашкой. Ромашка - в сторону. Это её и спасло. Однако тут же она и запнулась. Боднула мох остренькими рожками. Хотела встать. И не встала. Чужак мгновенно повеселел:
- Вот так-то лучше...
Было до него с десяток шагов. Я приподнялся. Увидел потное, изъеденное комарами лицо. И лоб увидел под козырьком. В середине лба сидела лесенка грязных морщин. Эту лесенку я и выбрал, как цель.
Пальцы мои - к выпуклинке рогатки, где затаился кругленький камешок. Потянули за обе резиновые полоски. И отпустили.
Я не поверил своим глазам. Преследователь Ромашки скривился в поясе и, складываясь, упал куда-то под ёлку, где рыжел от иголок взъерошенный муравейник.
Испугался я, завертев в панике головой. К счастью, увидел выгон перед собой. А там, за выгоном огород, в котором таилась бабы Пушина банька. Туда и рванул. Бежал и слышал, как кто-то гонится следом за мной. Оглянуться бы. Да не смел. Так, запыхавшийся, весь в перепуге достиг калитки бабы Пушиного подворья. Открыл её и едва устоял: меж ног моих к крыльцу, где отдыхала бабушка Пуша, метнулось белое. Я перевёл дыхание: Ромашка.
Баба Пуша, увидев меня, сняла с коленей чёрного, с ленточкой на ошейнике слабенького козлёнка.
- Али кто напужал?
Я еле вымолвил:
- Не он меня! Я - его! Не напугал - убил! Из этой! - Отдал старушке свою рогатку.
Бабушка растерялась, не зная, верить мне, или не верить. Неловко встала. Пробормотала что-то невнятное про себя. И пошла к калитке, как неживая.
Возвратилась она, наверное, через час.
- Поблазнило тебе, - сказала, - нет никого. Вот только это. - Из кармана фартука достала нож. - Кто-то из городских. Ходил, поди, по грибы. И вот обронил.
О, какая гора свалилась у меня с прогнувшихся плеч! Дабы убедиться, что никого рогатка не лишила жизни, я тут же выбрался в проулок - и вперёд. Туда, где разбойничала рогатка. Рядом со мной, то, обгоняя, то, отставая, бежала, подскакивая, Ромашка. Была она ласковой и весёлой, хвостик так и ходил колесом.
Вот и закиданная тенями деревьев маленькая поляна. Муравейник с заснувшими муравьями. Здесь и лежал тот, кто хотел разделать Ромашку на шашлыки. Но где он сейчас? Куда подевался? Как ни странно, но знать об этом я не хотел. Одно во мне шевельнулось, уверенно утверждая , что человек отсюда ушёл на своих двоих. Значит, живой!
"Я никого не убил!" - кричало во мне. Однако радости не было у меня. Любитель козьих шашлыков, наверное, боится встреч с людьми, коли куда-то пробирается безлюдными путями. И тут мне стало ясно: не на войну спешит. С войны. Оттуда, где сейчас воюет мой отец. И я бы воевал, будь годиков на пять постарше. Но мне всего одиннадцать...
- Ромашка! - молвил я, подставив для довольной мордочки свои ладошки, в которые козлюшка ткнулась и покорно замерла. - Какие мы с тобой не боевые, - добавил с сожалением, - что не умеем эту гадину остановить...
Гадиной я называл войну. Ромашка, как бы соглашаясь, кивнула головой.
Мы возвратились к бабе Пуше. Та, как сидела с козочкой на трехступенчатом крыльце, так и сидит.
- Всё ладно? - улыбнулась.
Я тоже улыбнулся:
- Всё...
Где-то рядом, за узенькой, как ручеёк, речушкой Пеженьгой прогрохотало, точно от выстрела из пушки, какой послала нам сюда далёкая война. Я посмотрел на бабу Пушу:
- Это чего-о?
- Деревина упала. От старости, - ответила баба Пуша.
Словно чья-то рука подтолкнула меня к крыльцу, и я в сию же секунду - около бабушки Пуши. Сюда же, к моим ногам пристроилась и Ромашка.
Поздний беззвёздный вечер. Две запоздавшие птицы, пролетевшие между ёлок. И тучи, тучи. Идут колоннами, похожие снизу на тёмные танки. Идут туда, где мой папа. Идут торопливо, словно на помощь. На помощь к тем, кто родину защищает. Я взволнованно спрашиваю старушку:
- Баб Пуш, а война к нам сюда не придёт?
- Коль придёт, тут же в обратну сторону и отскочит.
- Почему?
- Все живые подымутся на неё!
- И ты подымешься?
- Как в половодье Вычегда, подымусь.
- Вычегда - это река?
- Да. Река моего далёкого детства...
Стояла беззвёздная ночь. Даже и не стояла, а шла и шла куда-то на запад вместе с быстрыми облаками, унося с собой два тихих голоса, переполненных ожиданием той самой жизни, в которой всё будет именно так, как хотелось того бабушке Пуше и мне. Этого же, наверно, хотели и присмиревшие возле нас доверчивые козлятки.
В городе многие голодали. Одолевали голод не все. Чаще всего умирали дети. Перевозчик Сан Саныч Глотов, бывший участник Финской войны, чуть ли не каждый день перевозил за реку, где было кладбище, маленькие гробы.
Мы почему-то боялись этих гробов и на дядю Сашу смотрели, как на ужасного человека, кто был главным у мертвецов.
Летом по воскресеньям мы всей семьей выбирались в лес. Возвращались оттуда всегда с добычей. Если грибы и ягоды не росли, несли осиновую листву. Для козы.
Зимой в своей худенькой одежонке мы мёрзли. Спасались от холода на печи. Здесь, прижавшись друг к другу, и засыпали. Слушали, как откуда-то сверху по гулкой трубе спускается ветер. В нём была наша сказка. А в сказке - мама. Несёт всем троим по большому с сахарной пудрой пшеничному каравашку.
- Кушайте, детки! У меня их много. Как съедите, ещё принесу...
Без мамы нам невозможно. Копировали её. Всё, что она делала по хозяйству, хотелось делать и нам. Особенно нравились нам мамины поручения.
Надо только представить, как я был счастлив, когда мама, когда я закончил четвёртый класс, послала меня на Пеженьгу. К бабушке Пуше, двоюродной папиной тётке. Чтобы я помогал ей пасти стайку коз, среди которых была и наша, ещё не коза, а козочка, маленькая Ромашка, белая-белая, с быстрыми ножками и постоянно распахнутым ртом, откуда всё время выпрыгивал шустрый язык, просивший у нас какого-нибудь вкусного угощения.
Мы старались ей угодить. Особенно в майские дни, когда стали расти под заборами лопухи. Рвали их по пути из школы. А во дворе, выпустив козочку из хлева, сразу их ей и отдавали.
Ах, как была она благодарна! Съев травку, тут же вскакивала передними ножками на наши коленки. Просила ещё.
Но увы! Травы лишней в городе не водилось. Коз держали почти многие горожане. Из-за чего лопухов, как и всякой другой подзаборной травы, хватало не всем.
Интерес меж Ромашкой и нами был обоюдный. Подай козочке свежей травки. Нам же - свежего молочка. Мы то и дело, присев на корточки, заглядывали туда, где у Ромашки должно появиться вымя. Проверяли: не подросли ли её сосочки?
Очень уж нам хотелось попробовать молочка. А ведь и пробовали когда-то. Однако не от Ромашки, а от Гулявы, большой долгорогой козы, которая вдруг в разгаре зимы куда-то пропала. Стояла с края двора в маленьком хлевушке - и до свиданья. Кто-то увёл у нас наше сокровище.
Однако мир не без добрых людей. Узнав о нашей пропаже, к нам из соседнего с городом хуторка пришла баба Пуша. Маме она приходилась дальней родственницей по папе. Пришла не одна - с шестимесячной козочкой, белой, как снег, живой-преживой с забавными крохотными рожками. Звали маленькую Ромашкой.
Бабушка Пуша была из семьи кулаков. И на работу , куда бы она ни просилась, её не брали. Потому была вынуждена сама искать себе заработок в природе. В своём хуторке держала по семь-восемь коз, козла Ерофея и целую стайку козлят. Были ещё у неё и куры. Яйца и молоко продавала в город, куда ежедневно и отправлялась, зимой - пешочком с санками на верёвке через плечо, летом - на лодке.
В подпасках у Пуши кто-нибудь из ребят нашей школы. Нынче в подпаски попал и я. Потому меня мама туда и определила, что надеялась: жизнь на хуторе даст моим косточкам нужные килограммы, и я, как Юля, от голода не помру.
А ведь и вправду, вольная жизнь на хлебах бабы Пуши пошла мне на пользу. Спи, сколько хочешь. Ешь картофельные лепёшки, а то и яйца, сваренные вкрутую. Пей трижды в день драгоценое молоко.
Да и работа не из тяжёлых. Сбегать куда-нибудь к лесу, где оказалась отбившаяся от стада привиредливая коза. Вернёшь её , и опять, знай, погуливай возле стада. А то в лесок на полянку шмыгни, где начинает зреть сладкая земляника. Или заляжешь куда-нибудь за валун. Левым глазом следишь за стадом, правым - за облаками. Не заметишь, как и заснёшь. Проснёшься же оттого, что кто-то тебя старательно лижет. Лижет и смотрит влюблёнными глазками на тебя. Разумеется, это Ромашка. Она себе на уме. Никуда от тебя ни на шаг. Только с тобой. Иногда тебе кажется, что она вовсе и не коза. Просто ей притворяется. Тогда как на самом деле она - девочка-шалунишка. Хочет с тобой играть. И будет играть, даже если ты этого и не хочешь.
Вот и сегодня, зашёл я в осиновый перелесок - узнать не растут ли боровики? И она тут как тут. Ходит, словно к тебе её лентами привязали. Куда ты, туда и она. При этом не забывает отщипывать то сочную дудочку, то цветочек и тебе показывает на них, мол, и ты давай ешь. Очень вкусно и очень полезно.
Тихо. Слышно, как наливаются пуговками лекарственные рябинки, как раскрывает белые крылышки поляника. А вон кто-то, кажется, из людей. То ли ряженый, то ли тот, кого ищут, и он прячется среди леса. В гимнастёрке с ремнём, на котором чехол с походным кинжалом, в фуражке-сталинке и высоких, почти до колен морщинистых сапогах. Спрашиваешь себя: чего ему тут? Будто ищет кого?
Так и есть. Неизвестный подкрадывается к Ромашке.
Хрустнул, ломаясь, куст ирги, настолько резко метнулась Ромашка, спасаясь от рук чужака, который пытался её поймать. Но козочка не далась.
- Не уйдёшь! - ядовито пропел зыбким голосом злой охальник. - Быть сегодня мне с шашлыком...
И тут он заметил меня. О, сколько ненависти блеснуло в его сощурившихся глазах.
- Тебя мне только и не хватало, - хрипло буркнул и, подбежав ко мне, ударил ногой, а потом и второй, дабы я убрался с его дороги.
Я сам не заметил, как оказался лежать в ракитовом кустоломе. Я бы, пожалуй, тут и вскочил, чтобы сбежать, кабы не белое мельтешение, с каким Ромашка прыгала по кустам, увёртываясь от гневного человека.
- Бе-е! - всплакнула козочка, и я услашал в плаче её человеческое:
- Спаси-и!..
Бедная козочка. То пропадает среди трепещущих листьев, то продирается среди них. Ко мне бежать не решается. Уверена: не спасу.
Ловец от Ромашки не отстаёт. Вот и нож уже выхватил из чехла.
Я неловко перевернулся, учуяв бедром, где был карман моих брюк что-то вдавившееся в меня.
- Рогатка! - сообразил. - И парочка, как орехи, кругленьких камешков. Это моё оружие. С ним я не расстаюсь уже третье лето. Мечтаю попасть в какую-нибудь летящую птаху. Чтобы домой её. Пусть мама сварит нам суп. Дважды она варила его. Суп из подстреленных голубей. Подстрелил их за городом мой старший брат. Я тоже хотел бы, как брат. Отдать маме летятинку для обеда. Но мне не везло. В городе птиц было мало. Зато здесь, в полузаброшенном хуторке, что куликов, что дроздов - целые тучи. Однако стрелять в них я отказался. Зачем? Бабушка Пуша не голодала. И убитую птицу из рук моих, точно бы, не взяла...
Вот и сейчас прошумело со свистом над головой. Одновременно и жалобное блеянье.
Ромашка, вывалив мокрый язык, летает туда-сюда меж деревьев. Ей бы на хутор. Однако она в беспокойстве, и одна, без меня на хутор не побежит. Хочет помочь мне, но как это сделать, не понимает. Оттого, наверное, и страдает.
Чужак весь в азарте. Солнышком заблестела его рука. Это от лезвия на ноже, по которому полоснул узкий солнечный луч.
Солнышко суматошно вскочило и прыгнуло за Ромашкой. Ромашка - в сторону. Это её и спасло. Однако тут же она и запнулась. Боднула мох остренькими рожками. Хотела встать. И не встала. Чужак мгновенно повеселел:
- Вот так-то лучше...
Было до него с десяток шагов. Я приподнялся. Увидел потное, изъеденное комарами лицо. И лоб увидел под козырьком. В середине лба сидела лесенка грязных морщин. Эту лесенку я и выбрал, как цель.
Пальцы мои - к выпуклинке рогатки, где затаился кругленький камешок. Потянули за обе резиновые полоски. И отпустили.
Я не поверил своим глазам. Преследователь Ромашки скривился в поясе и, складываясь, упал куда-то под ёлку, где рыжел от иголок взъерошенный муравейник.
Испугался я, завертев в панике головой. К счастью, увидел выгон перед собой. А там, за выгоном огород, в котором таилась бабы Пушина банька. Туда и рванул. Бежал и слышал, как кто-то гонится следом за мной. Оглянуться бы. Да не смел. Так, запыхавшийся, весь в перепуге достиг калитки бабы Пушиного подворья. Открыл её и едва устоял: меж ног моих к крыльцу, где отдыхала бабушка Пуша, метнулось белое. Я перевёл дыхание: Ромашка.
Баба Пуша, увидев меня, сняла с коленей чёрного, с ленточкой на ошейнике слабенького козлёнка.
- Али кто напужал?
Я еле вымолвил:
- Не он меня! Я - его! Не напугал - убил! Из этой! - Отдал старушке свою рогатку.
Бабушка растерялась, не зная, верить мне, или не верить. Неловко встала. Пробормотала что-то невнятное про себя. И пошла к калитке, как неживая.
Возвратилась она, наверное, через час.
- Поблазнило тебе, - сказала, - нет никого. Вот только это. - Из кармана фартука достала нож. - Кто-то из городских. Ходил, поди, по грибы. И вот обронил.
О, какая гора свалилась у меня с прогнувшихся плеч! Дабы убедиться, что никого рогатка не лишила жизни, я тут же выбрался в проулок - и вперёд. Туда, где разбойничала рогатка. Рядом со мной, то, обгоняя, то, отставая, бежала, подскакивая, Ромашка. Была она ласковой и весёлой, хвостик так и ходил колесом.
Вот и закиданная тенями деревьев маленькая поляна. Муравейник с заснувшими муравьями. Здесь и лежал тот, кто хотел разделать Ромашку на шашлыки. Но где он сейчас? Куда подевался? Как ни странно, но знать об этом я не хотел. Одно во мне шевельнулось, уверенно утверждая , что человек отсюда ушёл на своих двоих. Значит, живой!
"Я никого не убил!" - кричало во мне. Однако радости не было у меня. Любитель козьих шашлыков, наверное, боится встреч с людьми, коли куда-то пробирается безлюдными путями. И тут мне стало ясно: не на войну спешит. С войны. Оттуда, где сейчас воюет мой отец. И я бы воевал, будь годиков на пять постарше. Но мне всего одиннадцать...
- Ромашка! - молвил я, подставив для довольной мордочки свои ладошки, в которые козлюшка ткнулась и покорно замерла. - Какие мы с тобой не боевые, - добавил с сожалением, - что не умеем эту гадину остановить...
Гадиной я называл войну. Ромашка, как бы соглашаясь, кивнула головой.
Мы возвратились к бабе Пуше. Та, как сидела с козочкой на трехступенчатом крыльце, так и сидит.
- Всё ладно? - улыбнулась.
Я тоже улыбнулся:
- Всё...
Где-то рядом, за узенькой, как ручеёк, речушкой Пеженьгой прогрохотало, точно от выстрела из пушки, какой послала нам сюда далёкая война. Я посмотрел на бабу Пушу:
- Это чего-о?
- Деревина упала. От старости, - ответила баба Пуша.
Словно чья-то рука подтолкнула меня к крыльцу, и я в сию же секунду - около бабушки Пуши. Сюда же, к моим ногам пристроилась и Ромашка.
Поздний беззвёздный вечер. Две запоздавшие птицы, пролетевшие между ёлок. И тучи, тучи. Идут колоннами, похожие снизу на тёмные танки. Идут туда, где мой папа. Идут торопливо, словно на помощь. На помощь к тем, кто родину защищает. Я взволнованно спрашиваю старушку:
- Баб Пуш, а война к нам сюда не придёт?
- Коль придёт, тут же в обратну сторону и отскочит.
- Почему?
- Все живые подымутся на неё!
- И ты подымешься?
- Как в половодье Вычегда, подымусь.
- Вычегда - это река?
- Да. Река моего далёкого детства...
Стояла беззвёздная ночь. Даже и не стояла, а шла и шла куда-то на запад вместе с быстрыми облаками, унося с собой два тихих голоса, переполненных ожиданием той самой жизни, в которой всё будет именно так, как хотелось того бабушке Пуше и мне. Этого же, наверно, хотели и присмиревшие возле нас доверчивые козлятки.