Открытие художественного смысла произведения давно у литературоведов в загоне. Использование противочувствий и катарсиса (по Выготскому) - и вовсе невидаль. Вот и встречаются в редких, мимоходом и обиняками интерпретациях чтение “в лоб”, цитирование художественного смысла. Или - не опирающееся на противоречия элементов озарение. Для читателя критической работы - не опирающееся. Ибо критик в свой текст их не допустил.
Вот смотрите - пушкинское “Я вас любил...” и как в самое яблочко попадает Фомичев: <<Отдавший в молодости щедрую дань традиционным элегическим темам, Пушкин создает теперь своеобразный жанр антиэлегии, когда обращение к пережитым впечатлениям является не поводом для унылых медитаций... но тем родником, который питает надежду на счастье. В воспоминаниях этих звучит не эхо юношеских дерзаний, а особая благодарность жизни, слитая с грустью утрат, - неповторимая “светлая печаль” Пушкина>> [3, 185].
И эти слова есть готовый катарсис от стихотворения, есть его (и подобных вещей того времени) уже открытый художественный смысл, тогдашний пушкинский идеал Дома и Семьи [1, 139]. Уже открытый. Ибо Фомичев не дал текстовый анализ перед своим выводом.
А тот, кто дает, и даже замечает художническое сталкивание противоречий, но останавливается лишь на одном из них, попадает пальцем в небо: <<В этом семантическом осложнении заключена та изюминка смысла, которая составляет идею стихотворения - поэт говорит о наступлении невозможного... Таким путем здесь отрицается то, что в экспозиции выражено буквальными значениями [...]: “Но пусть она вас больше не тревожит; Я не хочу печалить вас ничем”>> [2, 102]. Т. е. пусть тревожит, хочу печалить. (!)
Это Рудяков заметил, что словоблоки, находящиеся в значении повелительного наклонения, повторяются. В начале, в экспозиции, - пусть и т. д., в конце - дай... так... как. Вот поскольку то, что в конце, осложнено сравнением и сравнение это - с невозможным, постольку и первое “повеление” надо понимать в духе последнего (идеи стихотворения).
И - “маємо те, що маємо”,- как саркастически говорят теперь в Украине о наших делах.
Не намного лучше получилась (мимоходом и намеком) трактовка у великого Шкловского. Он первым обнаружил тут у Пушкина литоту (умаление) и это открытие затмило для него художественный смысл целого: <<Лирический герой - автор, “я” - говорит о себе сдержанно; он сдерживается всеми способами, он преуменьшает свое горе.
Он как бы не говорит, а проговаривается...
Литота... не цель для создания произведения - это один из способов непрямого выражения, но термин здесь подчеркивает обобщение, повторяемость приема. Автор сдерживает себя. Все строки построены как сдержанный разговор о главном, “Я” много раз повторяет сам себя. Повторения разбиты на строфы и заключены упреком>> [4, 223].
Скрытую трагедию,- пусть и не нарекая ее художественным смыслом этой вещи,- представил нам Шкловский.
Но какая жалость - еще и другое. Литота-то в конце противопоставлена не упреку, а гиперболе - преувеличению: <<Лирический герой считает, что его любовь... выше всего, что может случиться с женщиной>> [4, 222]. Это слова того же Шкловского. Но он не замечает очередного столкновения противоречий и прибегает даже к нечеткости: сравнивает не гиперболу с литотой (одно художественное средство с другим), а упрек с литотой (поступок с художественным средством).
А что хотелось бы прочесть? - Что от столкновения возможного - с невозможным в повелительных конструкциях начала и конца стихотворения, этой помнящейся и уже почти не существующей любви, которая и от самого наличия своего тревожит свой объект, - с немыслимостью для этого объекта повторения такого, в столкновении литоты с гиперболой, несчастной любви со счастьем ее исключительности, в столкновении избегания, по Якобсону, в глаголах <<изъявительных форм совершенного вида>> [4, 222],- ничего, мол, не кончено,- с введением такой формы (“угасла”), хотелось бы прочесть, что от всех этих элементов, влекущих крайности противочувствий в душе читателя, от самого столкновения их, они, эти крайности, уничтожаются и рождается катарсис - среднее, чувство пусть не яркое и возвышенное, но зато умиротворенное, столь соответствующее в 1829 году, повторюсь, идеалу Дома и Семьи.
Литература:
1. Лотман Ю. М. Пушкин. С.-Пб., 1995.
2. Рудяков Н. А. Стилистический анализ художественного произведения. К., 1977.
3. Фомичев С. А. Поэзия Пушкина. Творческая эволюция. Л., 1986.
4. Шкловский В. “Поэзия грамматики и грамматика поэзии”. В журн. “Иностранная литература”, 1969. № 6.
11 марта 2003 г., Одесса
Вот смотрите - пушкинское “Я вас любил...” и как в самое яблочко попадает Фомичев: <<Отдавший в молодости щедрую дань традиционным элегическим темам, Пушкин создает теперь своеобразный жанр антиэлегии, когда обращение к пережитым впечатлениям является не поводом для унылых медитаций... но тем родником, который питает надежду на счастье. В воспоминаниях этих звучит не эхо юношеских дерзаний, а особая благодарность жизни, слитая с грустью утрат, - неповторимая “светлая печаль” Пушкина>> [3, 185].
И эти слова есть готовый катарсис от стихотворения, есть его (и подобных вещей того времени) уже открытый художественный смысл, тогдашний пушкинский идеал Дома и Семьи [1, 139]. Уже открытый. Ибо Фомичев не дал текстовый анализ перед своим выводом.
А тот, кто дает, и даже замечает художническое сталкивание противоречий, но останавливается лишь на одном из них, попадает пальцем в небо: <<В этом семантическом осложнении заключена та изюминка смысла, которая составляет идею стихотворения - поэт говорит о наступлении невозможного... Таким путем здесь отрицается то, что в экспозиции выражено буквальными значениями [...]: “Но пусть она вас больше не тревожит; Я не хочу печалить вас ничем”>> [2, 102]. Т. е. пусть тревожит, хочу печалить. (!)
Это Рудяков заметил, что словоблоки, находящиеся в значении повелительного наклонения, повторяются. В начале, в экспозиции, - пусть и т. д., в конце - дай... так... как. Вот поскольку то, что в конце, осложнено сравнением и сравнение это - с невозможным, постольку и первое “повеление” надо понимать в духе последнего (идеи стихотворения).
И - “маємо те, що маємо”,- как саркастически говорят теперь в Украине о наших делах.
Не намного лучше получилась (мимоходом и намеком) трактовка у великого Шкловского. Он первым обнаружил тут у Пушкина литоту (умаление) и это открытие затмило для него художественный смысл целого: <<Лирический герой - автор, “я” - говорит о себе сдержанно; он сдерживается всеми способами, он преуменьшает свое горе.
Он как бы не говорит, а проговаривается...
Литота... не цель для создания произведения - это один из способов непрямого выражения, но термин здесь подчеркивает обобщение, повторяемость приема. Автор сдерживает себя. Все строки построены как сдержанный разговор о главном, “Я” много раз повторяет сам себя. Повторения разбиты на строфы и заключены упреком>> [4, 223].
Скрытую трагедию,- пусть и не нарекая ее художественным смыслом этой вещи,- представил нам Шкловский.
Но какая жалость - еще и другое. Литота-то в конце противопоставлена не упреку, а гиперболе - преувеличению: <<Лирический герой считает, что его любовь... выше всего, что может случиться с женщиной>> [4, 222]. Это слова того же Шкловского. Но он не замечает очередного столкновения противоречий и прибегает даже к нечеткости: сравнивает не гиперболу с литотой (одно художественное средство с другим), а упрек с литотой (поступок с художественным средством).
А что хотелось бы прочесть? - Что от столкновения возможного - с невозможным в повелительных конструкциях начала и конца стихотворения, этой помнящейся и уже почти не существующей любви, которая и от самого наличия своего тревожит свой объект, - с немыслимостью для этого объекта повторения такого, в столкновении литоты с гиперболой, несчастной любви со счастьем ее исключительности, в столкновении избегания, по Якобсону, в глаголах <<изъявительных форм совершенного вида>> [4, 222],- ничего, мол, не кончено,- с введением такой формы (“угасла”), хотелось бы прочесть, что от всех этих элементов, влекущих крайности противочувствий в душе читателя, от самого столкновения их, они, эти крайности, уничтожаются и рождается катарсис - среднее, чувство пусть не яркое и возвышенное, но зато умиротворенное, столь соответствующее в 1829 году, повторюсь, идеалу Дома и Семьи.
Литература:
1. Лотман Ю. М. Пушкин. С.-Пб., 1995.
2. Рудяков Н. А. Стилистический анализ художественного произведения. К., 1977.
3. Фомичев С. А. Поэзия Пушкина. Творческая эволюция. Л., 1986.
4. Шкловский В. “Поэзия грамматики и грамматика поэзии”. В журн. “Иностранная литература”, 1969. № 6.
11 марта 2003 г., Одесса