Галамага Андрей. Наркоз


Актер
Михаилу Пярну

Мы, – что таить там, – иных честнее,
Хоть бы пенял нам весь белый свет.
Да, мы актеры, мы лицедеи,
Но лицемеров меж нами нет.

Нам страх известен, как ни божись мы;
Но просим просто поверить впредь, –
Тому, кто прожил за жизнь сто жизней,
В одной не страшно и умереть.

Тот копит деньги, тот жаждет славы, –
Им пораженья не пережить.
А кто рожденье на кон поставил,
Тот сделал ставку, чтоб победить.

И на подмостках, ничем не скован,
Без ложных пауз, чтобы успеть,
Актер из сердца исторгнет слово
Дороже жизни, сильней чем смерть.

Пускай себе он не знает цену,
Не помышляет о похвале, –
Когда ступает актер на сцену,
Смолкают пушки по всей земле.


***
Василию Власенко

Все умрут, ученые и неучи;
Горевать о том – напрасный труд.
Может, вовсе жить на свете незачем,
Если все когда-нибудь умрут.

Все уйдут тропой неотвратимою,
Ветхие дома пойдут на слом.
Но пока на свете есть любимые,
Мы еще, пожалуй, поживем.

Зря кружит прожорливая стражница;
До тех пор, покуда есть друзья,
Может сколько влезет смерть куражиться,
Скорым приближением грозя.

Спрячемся под солнечными бликами,
Чтоб не отыскала нас нигде;
Как когда-то длинною Неглинкою
Побредем к Мещанской слободе.

В сутолоке дня не будет тесно нам,
Будто день подарен нам одним.
С верными подружками прелестными
Мы пока прощаться погодим.

Жизнь свою не называем горькою;
И стоим незыблемо на том
Со старинной доброй поговоркою:
Живы будем – значит, не помрем.

Тишина

Дождь неуклюже накрапывает,
Воздух пронзительно тих;
Редкое небо проглядывает
Меж облаков кучевых.

Роща скромна, словно девственница,
Галок и тех не слыхать;
Молча березы советуются,
Как бы им день скоротать.

За ежевичною изгородью
К шелковой ели прильну.
Лишнего слова не выговорю,
Чтоб не спугнуть тишину.

Русь-недотрога – награда моя,
Вдруг невзначай в тишине
Тайна твоя неразгаданная
Чуть приоткроется мне.

Поэтесса

Безжалостная, будто мафия,
А может, и намного злее, –
Любительница амфибрахия
И ненавистница хорея.

Закрывшись, как отшельник в пу́стыни, –
Светильник, кофе, сигарета, –
Она строчит стихи без устали
С полуночи и до рассвета.

Бумага чистая податлива,
Строка к строке – рукою ловкой;
Не то чтобы она талантлива,
Но так – справляется с рифмовкой.

Ее манера экспрессивная
Мужчин доводит до озноба;
Не то чтобы она красивая,
А так – эффектная особа.

Но комплименты не по нраву ей,
Она поэт – не поэтесса!
В ней гендерное равноправие
Звучит синонимом прогресса.

Духовной жаждою разбужена,
Она фигурой колоритной
Возносится во всеоружии
И жжет сердца глагольной рифмой.

Хороший человек

В известном городе большом
Совсем недавним прошлым
Между соседями тишком
Жил человек хороший.

Не худощавый, не толстяк,
Не грешник, не святоша,
Неторопливо, просто так
Жил человек хороший.

Ни разу не был уличен
Ни в пьянке, ни в дебоше;
И все сошлись на том, что он
Был человек хороший.

Он не читал ученых книг,
Решив – себе дороже;
Пусть он успехов не достиг,
Но человек хороший.

Ему талантов не дал Бог,
Благих желаний тоже;
Пусть никому он не помог,
Но человек хороший.

О нем весь двор судил-рядил,
Но порешили проще:
Раз никому не навредил,
То человек – хороший.

Однажды он глаза смежил,
Все вкратце подытожил
И умер, словно и не жил,
Тот человек хороший.

Твердили на похоронах,
Что он не вынес ноши
И вот безвременно зачах,
А человек – хороший.

С тех пор, друзьями позабыт,
Знакомыми заброшен,
На дальнем кладбище лежит
Тот человек хороший.

Жизнь заново не проживешь,
Не переменишь кожи.
И не поймешь, – а был хорош
Тот человек хороший?

Наркоз

Из коридора доносился гомон,
Врач за спиной завязывал халат;
А я лежал на операционном
Столе под светом в десять киловатт.

Сестра, как прима из кулис на сцену,
Впорхнула; нет, скорее, подплыла.
Я помню, как легко входила в вену
Оранжевая бабочка-игла.

Но то ли что-то не сложилось, то ли
Меня не брал их фенобарбитал,
Я, потеряв все проявленья воли,
Сознанье до конца не потерял.

Я слышал, как сквозь радиопомеху,
Забавный писк, переходящий в бас;
Но мне, признаться, было не до смеху,
Во всяком случае, не в этот раз.

Сейчас меня разрежут, делом грешным,
А там уж расстараются вовсю.
Я попытался крикнуть безуспешно:
Постойте, подождите, я не сплю!

Но действие задумали с размахом;
Созвали весь, что есть, медперсонал,
И то, что я кричу, борясь со страхом,
Никто не слышал, и не замечал.

Я понимал, дела мои пропащи.
Но, господа, мне нечего терять!
Извольте помнить, кажется, пока что
Здесь не анатомический театр;

И я не исполнитель главной роли,
Чтоб потешался каждый ротозей.
А нож тем временем входил без боли,
И становилось во сто крат страшней.

Я им грозил (мол, вы меня не злите!),
Не выказать стараясь слабины;
Но чувствовал, что сам я здесь, как зритель,
И на себя гляжу со стороны.

Я больше не был неделимым целым;
Как будто через точечный разрез
Душа случайно разлучилась с телом
И где-то обретается окрест.

Мой дух кружил беспомощно снаружи
И сам с собою приходил в разлад.
Я погружался в первобытный ужас,
Как предки миллионы лет назад.

Под свод, облитый кобальтовой желтью,
Заклятья возносились по слогам;
Меня, казалось, приносили в жертву
Загадочным языческим богам.

Но тени отступали друг за другом,
Когда разрушился последний круг,
И таинство, творимое хирургом,
Соединило душу, плоть и дух.

Что ж, коль на то пошло, то взятки гладки;
Не важно – волшебство иль ремесло.
Но врач задумчиво снимал перчатки,
Как будто видел, что произошло.

Наутро он зашел в палату снова,
Велел сестре меня перевязать.
Мы с ним не перемолвились ни словом,
Хотя обоим было, что сказать.

И то, что знали мы, запанибрата
Нас не свело. Нам было ни к чему.
Он лишь исполнил клятву Гиппократа.
А я был жив, благодаря ему.

Ветер

Зябкая поземка змейкой юркой
Вьется так, что спрятаться нельзя.
В крохотном Каретном переулке
Суматошный снег слепит глаза.

Вышедшие из дому некстати –
Задирают вверх воротники;
Школьницы, спешащие с занятий,
Наглухо укутаны в платки.

Будто бы неслыханная сила
Светопреставлению виной;
Кажется, всю землю застелило
Плотной полотняной пеленой.

Но чуть-чуть ладонью заслониться,
Бросить взгляд в полуденную высь,
Сквозь заиндевевшие ресницы –
Солнца луч откуда ни возьмись.

И, не веря своему везенью,
Молча, очарованный стоишь, –
Не пурга похоронила землю,
Просто ветер снег сдувает с крыш.

Моя Вятка 

Русь склонить под рукою владычней
Порешил патриарший престол.
Мои предки, чтя древний обычай,
В те поры уклонились в раскол.

Непокорные старообрядцы
От гонений скрывались в скитах
И осели по землям по вятским,
Не продав свою совесть за страх.

Не сломили их беды и бури,
Жизнь вилась над избою дымком;
Ведь не зря мой прапрадед Меркурий
Основательным слыл мужиком.

Век бы жить им, молясь да не хмурясь,
Обустраивать дом свой ладком.
Только видишь, как все обернулось,
Когда грянул нечаемый гром.

Не спасла моих прадедов Вятка,
Тут уж поздно – крестись не крестись;
Те, кого не смело без остатка,
Кто куда по Руси разбрелись.

Жить по чести, случалось, непросто, –
Хоть умри, а душой не криви, –
Но всегда выручало упорство,
Что у каждого было в крови.

Хотя я не бунтарь бесшабашный, –
Не буяню, интриг не плету,
Не усердствую в спорах, – однажды
Мне становится невмоготу.

Не по вере – по жизни раскольник,
Не терплю самозваную знать;
Что поделаешь, вятские корни
Всё – нет-нет а дают себя знать.

Хоть с сумою – да что-нибудь стою;
Предкам-старообрядцам под стать –
Я всегда шел дорогой прямою,
А упрямства мне не занимать.

Жизнь качала, трясла и кружила,
Но дорога казалась гладка,
И текла в переполненных жилах
Заповедная Вятка-река.

Снег в Крыму

В горах сгустилась пелена,
Какой не чаяли вначале,
И сумерки средь бела дня
Непредсказуемо настали.

Сплошной завесой снег упал;
Кругом – не видно на полшага.
В снегу Ангарский перевал,
В снегу отроги Чатыр-Дага.

Зима сошла во всей красе,
А с нею спорить не годится;
По обе стороны шоссе
Машин застыла вереница.

Но чувствовалось, что вот-вот
Природа сменит гнев на милость;
И я прошел пешком вперед,
Туда, где небо прояснилось.

Я вглядывался из-под век
Вослед унявшейся стихии,
Вдыхая первозданный снег,
Простой, привычный снег России.

Памяти  Григория  Чайникова

Известно, бедность не порок.
Кушетка, стол, стакан, окурки;
Обитый дранкой потолок
С проплешинами в штукатурке;

В углу – набросок на станке,
Поверх – заляпанная простынь.
Мы с ним сошлись накоротке
В конце невнятных девяностых.

Я ошивался день-деньской
В лиловой сигаретной дымке
В художественной мастерской
У церкви на Большой Ордынке.

Мы не вели пустых бесед.
Когда под сорок за плечами,
Скучнее нет: вопрос – ответ.
Мы больше, помнится, молчали.

Он не искал чужих похвал.
И хоть судил довольно строго,
Но сам, похоже, понимал,
Что был художником от Бога.

Я пропадал на два-три дня,
Но появлялся вновь исправно;
Мне было лестно, что меня
С собой он принимал на равных.

Его мазок дружил с мазком,
Как будто в лад слагались ноты.
Мне вдруг подумалось тайком:
Где мой портрет его работы?

Мы дружим с лишком восемь лет,
Ну, чем я, собственно, рискую.
И я однажды, осмелев,
Спросил об этом напрямую.

Он повертел сухую кисть,
Как виртуоз играя с нею.
«Успеется, не торопись;
Чем позже, знаешь, тем ценнее.

Я ожидал такой вопрос
И сам не раз об этом думал…»
Но не случилось, не сбылось.
В начале осени он умер.

Не в нашей власти воскресить
Ушедшего. Но вот что странно,
Я не могу его простить
За то, что он ушел так рано.

Я б не обиделся, клянусь,
Из-за какого-то портрета.
Но, кажется, пока я злюсь,
Он с нами остается где-то.

Войдет, и сразу стихнет шум.
Он скажет: «Смерть была ошибкой!»
И улыбнется сквозь прищур
Своею вечною улыбкой.

Смерть Булгакова

Стеклянная расплывчатая муть
Колышется над скомканной постелью.
Седьмую ночь я не могу уснуть,
С рассудком разлучаясь постепенно.

Ни свет, ни тень – лишь отблески в окне;
Потухший взгляд заволокло от боли.
Я обречен на то, чтобы на мне
Исполнилось проклятье родовое.

Я никогда так прежде не страдал,
Все тело будто бы сжимают клещи.
Так мой отец когда-то умирал,
Точь-в-точь как я, безвольный и ослепший.

Я изможден, не вешу и полста;
Без сил обвисли руки, словно плети.
Но на вопрос: «Похож я на Христа?» –
Никто из близких даже не ответил.

Им кажется, что я уже погиб.
Но даже если я вот-вот умолкну,
Из горла вырывающийся хрип
У них в ушах останется надолго.

Я жду, быть может, жар спадет к утру,
Хотя и не могу понять, – зачем мне.
Я точно предсказал, когда умру,
Но знание не дарит облегченья.

Будь я уверен в том, что там – покой
Иль пустота – ни ночь, ни день, ни вечер,
Я бы легко на смерть махнул рукой.
Подумаешь! Никто из нас не вечен.

Но эту сказку я придумал сам,
И в этот час она совсем не к месту.
Кто знает, что нас ожидает там?
Страшна не смерть, пугает – неизвестность.

И вот беда, – будь ты стократ речист,
Там каждому в его воздастся меру.
Я не агностик и не атеист,
Мой ужас в том, что не могу не верить.

Меня предупреждали много раз,
Но я не слышал в гордом ослепленье;
И тем, что многих малых ввел в соблазн,
Я путь себе отрезал к отступленью.

Словами покаянного псалма
Шевелятся запекшиеся губы.
Что ж, свой исход я заслужил сполна.
Пора на суд, а дальше – будь что будет.

Пейзаж

Полмира объехав без дела,
Поймешь, что полжизни отдашь
За русский пейзаж черно-белый,
Березовый зимний пейзаж.

На дальнем пригорке деревня,
Сороки пустились в полет,
А рядом, меж редких деревьев
Охотник с собакой бредет.

Петлянье дороги окольной,
Следы лошадиных подков;
И темный шатер колокольни
На фоне сплошных облаков.

Мой друг, путешествий любитель,
Меня перебьет, в простоте.
Он где-то подобное видел.
В Германии? в Польше? в Литве?

Пейзаж этот больше фламандский.
Вот Брейгель, типичный пример.
Подумаешь, кончились краски.
Остались бы уголь да мел!..

В Антверпене не был я в жизни
И спорить теперь не готов.
Но вдруг этот Брейгель Мужицкий
Был родом из наших краев?

Согласен, что это абсурдно.
Но что, если я не один?
Вдруг так же считают подспудно
Датчанин, француз или финн?..

Уютно чернеют домишки,
Со снежной зимою в ладу,
И черную шайбу мальчишки
Гоняют на белом пруду.