- Пап, ты почему на звонки не отвечаешь?! Совсем затворником стал, – сказала Светка. – Привет. Я тебе продукты принесла…
Ворча и сетуя на отца, Светка вошла в квартиру. И сморщилась. Откровенно говоря, пованивало.
Затхлый запах исходил от давно не стиранных курток на вешалке в прихожей, от осклизлых, с гниющими стельками тапок отца, от прокуренной мебели в комнатах, от забитых бычками пепельниц всевозможного вида и калибра, расставленных там и сям, в самых неожиданных местах, от липкого, почерневшего от грязи пола, от горы посуды в обросшей жиром мойке, от протухшего помойного ведра, от заплесневелых, вспухших в местах протечек обоев, от серого, засаленного белья на постели, от застарелых и до сих пор не вычищенных грешков год назад почившего в бозе кота, одним словом - в этой квартире смердело капитально.
А пуще всего воняло от самого хозяина – Льва Давыдовича, совсем не дряхлого еще, крупного и крепкого для своих лет мужчины.
- Папа! - ахнула Светка. - Что за срач?! Когда ты последний раз… – Брезгливо прикрыв нос, она уставилась на отца:
- Когда ты последний раз… мылся?!
- Не «последний», а «крайний» надо говорить! – буркнул Лев Давыдович и, поднатужившись, громко, с переливами, пернул, едва не обгадив собственные штаны.
- Салют!
Это был очевидный знак протеста.
- Папа! – покраснела Светка.
- А что? Что ты хочешь от старого человека?! – с раздражением взвился Лев Давыдович.
- Не такой уж ты старый. Ты когда последний раз уборку делал?
- Когда надо.
- Ох, папа, папа. Если тебе так тяжело порядок наводить, давай пригласим Марьяну Палну…
- Да на хрен мне тут Марьяна Пална! – взвился Лев Давыдович. - На хрен мне ваша уборка! Все равно… никакого просвета в конце туннеля!
- Папа, какой просвет?!.. Ты ведь живой человек. Неужели тебе самому приятно…
– Ах, вон оно что! А вы смерти моей ждете? Фиг вам! – быстро выпалил Лев Давыдович, радуясь тому, какое растерянное и недовольное лицо сделалось у дочери.
Светка устало махнула рукой, прошла на кухню, сбросила на стул многочисленные пакеты из «Пятерочки» и принялась разбирать их, бурча под нос:
- С работы ушел… мыться не желаем… квартиру в бомжатник превратил… Хуже ребенка! Ох, папа, папа… Кащенко по тебе плачет… И ведь что, спрашивается, дальше-то? Сенильная деменция. Мозги ссохнутся!
- А что у тебя впереди, дурында ты этакая? – огрызнулся Лев Давыдович, демонстрируя отменный слух. - У отпрысков, Вовчика с Бориской? У Марьяны Палны?.. У оболдуя твоего, Петросяна хренова?!
- Папа. Перестань говорить гадости, - Светка выпрямилась и, скрестив полные руки на пышной груди, исподлобья окинула отца ледяным взглядом.
- Гадости? Это не гадости. Это правда. Чистая!
- У тебя – чистая?! В таком гадюшнике?!
- Правда всегда чистая. Независимо от гадюшника. К тому же – мой гадюшник. Хочу и… того! Срать начну. Прям хоть на кухне. Потому что – мое! Ясно тебе, дочура?
Лев Давыдович, ликуя, уставился на дочь. Светкины щеки, лоб и даже шея и грудь пошли красными пятнами, глаза налились гневом и мраком. И это странным образом доставило Льву Давыдовичу неизъяснимое удовольствие.
- Слава Богу, мать-покойница всю квартиру на меня перед смертью переписала. А то б твой армяшка со своей кодлой сожрали бы нас. Проглотит! Пустого места не оставит. Ты, дурища, счастья своего не понимаешь. Я о твоем благополучии пекусь, а ты не врубаешься! Мозги бабьи, куриные. Да если б я тут не сидел – армяшка твой, Петросян, давным-давно квартиру на себя переписал бы – их нация такая ухватистая, везде вась-вась, рука руку моет… А без квартиры в центре - на фиг ты ему и нужна была бы, со своими ублюдками! Серега от тебя сбежал, и этот горец сбежит. Его ж только квартира держит. Наследства моего ждет. А вот хрен ему! Выкуси! Пока наследства-то ждет – он с тобой. А та-аа-ам!.. Ищи-свищи своего Петросяна!
- Не Петросяна, а Погосяна! – взвилась Светка. – Дочь двенадцать лет замужем, а ты фамилию зятя никак не выучишь!
- Буду я еще… армяшкины фамилии учить! Понаехали… с аулов. Житья от них нет.
- Папа…
- Что – папа?! Вот увидишь! Все будет, как я сказал.
- Папа, - тихо повторила Светка. – Ну, сколько можно со всеми сраться?..
- Твое какое собачье дело?! У меня пенсия. Я на свои живу. У вас не прошу! Пришла тут, со своими сумками! Куда не звали. Иди вон, спекулянта своего, торгаша, корми. Ко мне не лезь.
- Папа! С тех пор как ты со студии уволился… Ты стал такой… такой, сука… - Светка оглянулась вокруг в бессильной попытке подобрать слово, но так и не найдя ничего подходящего, всю энергию вложила в одно, но так, что получилось звериное рычание:
- Ввврррредный!!!
- Вредный? Я вредный?!.. Это жизнь вредная. От нее умирают. Никакого, бля, просвета в конце туннеля! Тужишься, тужишься, все силы прилагаешь, стараешься, а тебе – ничего! Никакой награды. Только она, сука, жизнь эта сраная – на тебе, на… Ключом по голове, сапогом по морде!..
- Пап, ну сколько можно?! Ну, не взял тебя Звонцов на тот фильм художником! Ну и что? Бывают неудачи. У всех. Чем сидеть затворником, ты мог бы хоть на Арбате вон портреты рисовать. В конце концов, это тоже творчество. Самовыражение. А так… Ты же губишь себя!
- Мог бы, мог бы… Много ты понимаешь! Творчество. Без признания все это самовыражение – хрень, испражнения души. Ничего серьезного. С тех пор, как Союз художников накрылся… Мать твоя померла… Маракасов в гору пошел, меня с собой забыл прихватить… Никакого просвета! Да еще Петросян этот присосался к тебе… Внуки деда забыли напрочь…
- Ты же сам их выгнал, не помнишь?! За то, что Борька какую-то твою модельку разбил! Ты скандал устроил, выгнал пацанов среди ночи, зимой! Хорошо еще, Марьяна Пална…
- Хватит мне про Марьяну Палну!
- Они ж тебя боятся с тех пор, папа! – Тугие Светкины щеки налились багрянцем и облились слезами. – Творческая личность, творческая личность. Не ценят его, видите ли. Знаешь, что папа?! Нельзя быть такой сволочью. И подавись ты своей квартирой, всеми восьмидесятью метрами, пропади она пропадом! Все. Хватит с меня.
Сказала Светка - и пошла, тяжело ступая, унося в груди бурлящее адское пекло.
- Иди, иди! Посмотрю, как ты запоешь!.. Твой Петросян на шею тебе присядет, со всем аулом! А квартирка-то точно ваша будет! После моей смерти, конечно. Но ты уж, доча, извини, – я, знаешь, тут себе памятник наворочу нерукотворный… Чтоб не забыли меня. Постараюсь, не сомневайся! Такое устрою… Я вам устрою… мать, с вашим Петросяном!..
Он еще долго орал, плевался, топал ногами и бил посуду, материл власти, черножопых, понаехавших, весь белый свет, пока не ослабел, пока не застучало молотками в ушах, не заскребло в груди жгучими колючками боли.
Тогда только Лев Давыдович угомонился. Принял таблеточку валидола, выпил воды. И с горечью вспомнил о важном, отложенном из-за Светкиного прихода, ответственном деле.
Прихватив с кухни газетку, он отправился в туалет.
Войдя, снял штаны, поерзал на толчке сизой голой задницей, устраиваясь поудобнее.
Посидел, покряхтел, натуживаясь… Ничего.
Лев Давыдович расслабил ягодицы, вдохнул, выдохнул. Понатужился снова. В глазах у него потемнело, икры ног свело судорогой от напряжения.
- Сука, бля… - еле дыша, выговорил Лев Давыдович. Расслабился. Отдохнув, сделал еще попытку. И еще. И снова.
С выпученными глазами, мокрыми от слез, он пыхтел, елозил, пристраивал задницу то так, то эдак, наклонялся вперед и растопыривая по-жабьи ноги, откидывался назад, упирался ногами в пол… Тело его выгибалось над толчком в безуспешных попытках вытолкнуть из себя то, что застряло там, запутавшись где-то в кишках. Все напрасно. В задний проход будто пробку забили!
Он как будто и ощущал ее, эту пробку, вставшую колом между прямой кишкой и анусом. Черт, черт, сука бы ее побрала!.. В каменном, тугом, как барабан, животе что-то лениво перевалилось, ударило, укололо в бока.
Лев Давыдович вспотел. Подумал и решил испробовать короткие, быстрые подходы в полсилы – раз, раз, раз! Не помогло.
Тогда он сделал паузу. Посидел, отдыхая, накапливая силы перед новым рывком, с красным и мокрым от пота лицом, дыша тяжело, с присвистом. И, наконец, решившись, рванул во всю мочь!..
- А-а-а, сука-ааа! Аааа!
И опять – ничего!
Лев Давыдович зарыдал. Злые горячие слезы брызнули из глаз и оросили налитые кровью впалые щеки.
- Ну, сука! Сукаааа!..
Взнуздав все жилы, всю физическую и душевную энергию, все соки свои, Лев Давыдович напрягся так, что вены на лбу и руках вздулись, глаза налились мраком, сосуды полопались, и дикая, жгучая волна рванула через все тело, обжигая болью - от темечка по глазам, через сердце в пятки…
- Ххха-аааа!!! – Наконец-то Лев Давыдович опорожнился.
Только вместе с говном измученное трудами тело покинула и бессмертная душа.
Светлая, легкая, игривая, как мотылек, она вспорхнула над головой покойника, овеяла его прохладными крылами и поднялась выше – туда, где горела лампочка, и еще выше - к потолку. И дальше - за пределы квартиры, дома, города, планеты… Понеслась, полетела в бескрайние небесные поля, недоступные смертному человеку.
А Лев Давыдович остался гнить там, где его покинули.
Гладкие мыщцы его кишечника расслабились, и все, что накопилось внутри, испустилось наружу, фонтанируя, забрызгало унитаз и заднюю стенку там, где между голой задницей и фаянсовой чашей оставался зазор. Газы вышли, наполнив туалет нестерпимой вонью, но глаза хозяина квартиры уже не заслезились от резкого запаха сероводорода.
Спустя пару часов Лев Давыдович застыл, охваченный холодным оцепенением. Медики называют это Rigor Mortis: кровь свернулась в жилах Льва Давыдовича, белок затвердел, и плоть сделалась каменной, подобно мрамору. Вместе с жизнью уходили краски: побледнели покровы, синюшными пятнами покрылись губы и ногти, слизистые и мошонка, и обмякший член.
Но все проходит. И Rigor Mortis прошло, уступив место расслаблению, но другому, новому, пуще прежнего: нервные окончания принялись распадаться, уничтожая всякое напряжение внутри организма. Кожные складки расправились, кожные поры раскрылись, выпуская на поверхность накопленный под ними серовато-желтый жир. Он растекся по коже и вскоре охватил все тело маслянистыми восковыми пятнами, подобно росе, выступающей изморозью на цветах и травах осенью по утрам. За него немедленно и с радостью ухватились бактерии и грибы, обитающие вокруг нас повсюду – они накинулись на подкожный жир как на лакомство, и раскисшее тело вскоре украсилось разноцветными узорами лишаев: черными, зелеными, желтыми, гладкими, пузырчатыми и пушистыми. Такая же работа закипела внутри обессиленного тела: всевозможные микроорганизмы, от вирусов до червей-паразитов, хламидий и ресничных клещей принялись поглощать остатки белка, перерабатывая его – чужую смерть - в собственную жизнь. Спустя четыре дня тело Льва Давыдовича взбухло в области живота, его посиневший пенис надулся, но вскоре обвис, в последний раз испустив из себя вонючую пожелтевшую струю с мертвым семенем. Вздулась от трупных газов трахея: мертвый Лев Давыдович забулькал горлом, словно все еще пытался высказать свое недовольство жизнью, свое возмущение и упреки… Булькая, присвистывая всеми дырками и воняя, тело закапало, разлагаясь, и через день потекло густой желтоватой вязкой кащицей в унитаз, спускаясь по трубам в чужие квартиры, вниз, вниз и дальше, растворяясь в нечистотах, в грязной воде. Пока, наконец, не вышло на свободу туда, где отыскался просвет - в самом конце туннеля, в канализационном коллекторе.