Козырев Андрей. Сад камней


Сонеты 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 



Ты ли нам сделалась противовесом,
скромная спутница снов, тишина?
Ты представляешься каменным лесом,
скрытною чащей без края и дна.

Мы пропадаем в пространствах несытых,
в безднах мгновений, прошедших без слов,
в тёмных ячейках, для мысли открытых,
бродим меж образов, строчек и снов.

Ты неподкупна, как зеркало, строго
отобразившее мысль и мечту;
но из тебя высекаются богом

статуи, что, просияв на лету
и для стиха став судом и итогом,
пламенным роем летят в пустоту.

II

К книге

Раскрывшись, словно бабочка, она
бумажные протягивает крылья.
Сродни её всесильному бессилью –
бумажная скупая тишина.

Она летит за звёздную ограду
и рассыпает буквы, как пыльцу,
навязчиво-небрежным буквопадом,
и ветер гладит рифму по лицу.

Божественен спор шрифта и бумаги –
в нём невесомый ангельский петит
трепещущей странице сообщит

то, что дать людям не смогли бы маги, –
забвенье боли, смерти и обид,
осуществлённое в едином шаге.

III

Взирает многоглазый снегопад,
неисчислимый, пышный и узорный,
на наш нерукотворный плотский сад,
простёршийся в ночи под твердью чёрной.

И холод снежной истины чреват
тем, что, минуя белый бред постели,
сухая арифметика метели
ведёт нас в детский непорочный ад.

Тебя, бог снегопада, не поймёшь!
Среди слепых полусуществований
в бесплотной белой славе ты живёшь,

и в вечном становлении желаний
твоя избыточность, честна в обмане,
правдивой делает любую ложь.

IV

Летучий город запахов, ты вечен,
как мой словесный золотой Царьград;
ты, словно смерть поэта, безупречен
и сам себе, как гостю, вечно рад.

Очарованье перелётных звуков
храм в обонянье зрячем создаёт;
мы в храме в счастье обращаем муку
и осязаем аромат высот.

Творимый миф, блистательный недуг,
ты в памяти – в воде стоячей – дремлешь,
но, если от себя проснёшься вдруг,

ты плотью делаешь беззвучный звук,
которым, въяве огибая землю,
незримый циркуль сводит небо в круг.

V

Луна, ты – словно линза в круглом небе,
для нашей близорукости лорнет;
твоё сиянье – в каждом нашем нерве,
ты – не дневной односоставный свет.

Неявно, словно водяные знаки,
сквозь иллюзорность человечьих Я
в просторном одухотворённом мраке
проходит небытийность бытия.

Неполнота луны в ночи январской!
Ты – вечно в нас, повсюду, там и тут,
вещаешь с недосказанностью царской,

про тёмный мир, являя нам маршрут
в обратное бессмертье, где по-барски
все наши вздохи тайные живут.

VI

Мой сон – мой стих, безрифменный, но ясный,
с периодами разной быстроты,
непостоянный, чуткий и прекрасный,
рождённый из житейской суеты.

Я из себя леплю свой сон, легко и страстно,
замкнув судьбу в словесное кольцо,
и в изваянье обретает ясность
моей неплотской жизни сверхлицо.

Вернувшись в безымянность дня и часа
из тщательно расчерченных часов,
ушедшая, неведомая раса

вас, пращуров стиха, забытых снов,
сошедших с звёздного иконостаса,
я заклинаю петь для нас – без слов!

VII

Знай, радуга, твоя неполнота
нас побуждает, не боясь недуга,
тебя восполнить до большого круга,
чья высказанность солнцем зачата.

Ты держишься над тягою земной,
но нижний полукруг, сойдя под землю,
её сверх-жизнь, которой тайно внемлю,
не наполняя, населяет мной.

Бесхитростна земная всеотдача –
мой бескорыстный творческий порыв
завис над пропастью минут, не пряча

от взоров свой мучительный извив,
над нами волю к солнцу обозначив
и Вечно-Детским мир преобразив.

VIII

Раздробленное зеркало дождя,
ты отражаешь дробность наших дел,
тоску по цельной жизни бередя
и ставя высказанности предел.

Во чреве многомерного дождя,
как духи, бродят дети и цветы,
самих себя свершая и судя,
с собой на «вы» и с космосом на «ты».

Бог-Дождь, чей центр – везде, а край – нигде!
Всесмертный Бог, пронзённый глубиной!
Твой дробный лик, поднявшись в пустоте,

преобразился, став по капле мной,
и я взошёл на небо по воде,
поднявшейся зеркальною стеной.

IX

Гранит, ты весь – окаменевший сон,
ты – каменное слово,
что, в тверди повторяя небосклон,
не требует призвания иного.

Вотще звучит для глаз и сердца
твой недоступный слуху твёрдый звук;
нам, как тебе, вовек не опереться
на мощь искусных рук.

Не подгоняя седмизвучной плетью
слепых мгновений каменный ручей,
за безответность смерти не в ответе,

как правда, общий – и ничей,
рассеян в жизнях и столетьях
твой лик, взыскующий очей.

X

Стрёкот одинокого сверчка!
Твой покров над садом и над ночью,
жизнь оформив в звёздные отточья,
звук вселяет в зеркало зрачка.

Деланье, нездешнее от века!
Расточителен создатель твой:
летней ночью свет течёт сквозь веки,
розовый, словесный, смысловой.

Мыслящий и одухотворённый,
весь нездешний, как цветок зелёный,
звук, преображаясь на лету,

превращаясь в птицу, в тучу, в звёзды,
сонмом смыслов населяя воздух,
миг продляет вглубь и в высоту.

XI

Хмель плотских ангелов, зелёный шум,
всепроникающий, как зов трубы в День гнева!
Подвижный, словно сок, древесный ум
сквозь ёмкий взгляд течёт в листву и в небо.

Так терпок, жаден и нетерпелив
извилистый космический рассудок –
он перекрасил небо, сотворив
древесного листа простой рисунок.

В листке дрожит зелёный небосвод,
а шум растёт и движется вперёд,
дробится, ропщет, рассекает волны

трудов и дней, свершений и забот,
и души птиц, детей и листьев, шумом полны,
с зелёным богом кружат хоровод.

XII

Разумный атом, юркая пчела,
трудолюбивое, живое чудо,
ты не из плоти соткана была –
из света, жара, пламени и гуда.

Врываясь в огненную пасть цветка,
в его кроваво-красное объятье,
от смерти и бессмертья далека,
ты в пламя плотское бросаешь платье.

Наверное, Архангел Софиил,
подвижнейший из ангелов небесных,
тебя из сна и звона сотворил,

чтоб ты звенела над стоустой бездной
цветка, который космос поглотил –
и претворил в свой аромат чудесный.

XIII

Борец, ты каждым мускулом владеешь,
а каждый мускул властен над тобой.
Ты завершить, как и начать, не смеешь
до зарожденья жизни шедший бой.

Ты, на само движение похожий,
материи упрямой вопреки,
накапливаешь небеса под кожей,
чтоб расточить их вдруг, рывком руки

валя противника. Колебля поднебесье,
в почти неуловимом равновесье
ты гордо возвышаешься над ним,

и над борьбой извечно-неустанной,
и над самой победой долгожданной,
неудержимо становясь – ничьим.

XIV

Пять пальцев, нервы, мускулы и связки –
прекраснейший в природе инструмент.
Он порождает трели, рифмы, краски,
низводит в камень чистый хмель легенд.

Под этим непреклонным пятивластьем,
которое Всевышний плоти дал,
звучат любовь, страдание и счастье,
живут бумага, глина и металл.

Пять пальцев, пять пророков, пять владык!
Вы держите смычок, и кисть, и заступ,
и сложен ваш пространственный язык:

змеясь, вы рассекаете пространство,
чтоб вновь собрать, ему даруя лик,
замкнув безлюдность в строгое убранство.

XV

Один, два, три, четырнадцать, пятнадцать,
шестнадцать, девятнадцать, двадцать два.
Сухая данность хочет в стих подняться
и облачиться в ёмкие слова.

Сто двадцать три, семнадцать, тридцать девять,
одиннадцать, сто тридцать, пятьдесят…
Душа число мечтает телом сделать
и выстроить из них покорный ряд.

Число имеет облик: фас и профиль…
Рифмуясь, числа образуют строфы
и кажется, что запоют вот-вот.

По лабиринтам численных мелодий
бродя, в такой-то срок, о том-то годе
сам бог в слова из чисел снизойдёт.

XVI

К Калибану

И ты пребудешь. Не пугайся бури.
Дикарь, пророк, отверженец и зверь,
укройся от себя в звериной шкуре
и плоти, словно азбуке, поверь.

Цепляй за рифму строчку и терцину,
сердясь, плюясь и судьбы торопя,
зло выпрямляй негнущуюся спину,
выламывай из времени – себя.

Своей жестокой аплодируй драме
и шевели кровавыми губами,
как воин, как затравленный медведь,

чтоб, удивляясь бесконечной речи,
навстречу смерти зло, по-человечьи
свой первый стих упрямо прореветь.

XVII

К обезьяне

В просторной клетке, солнцем освещённой,
она сидит, ребёнок и старик,
доверчиво, безгневно и смущённо
к нам приподняв наивный, мудрый лик.

Так отрешённо, истово и сиро
морщинистое, мудрое лицо:
в буддической бездейственности мира
из длинных рук обманчиво кольцо.

Сложив в строку мучительные брови
и слушая круговращенье крови,
в своей глуби создав бессловный храм,

в своём плену, бессильная, немая,
она сидит, почти что понимая
то, что от века недоступно нам.

XVIII

К попугаю

В клетку запечатанное Слово,
дёргаясь, куражась и хрипя,
вечно передразнивать готово
нас, природу, время и себя.

Дикое, уродливое чудо,
ад затмив словесной пестротой,
ты рождаешь смысл из ниоткуда
и преобразуешь мир в ничто.

Птичий мозг, паяц, смыслоубийца,
путая события и лица,
знаками наполнен до краёв,

ты – в Ничто ведущая дорога,
ты лишаешь смысла речь – и Бога,
ты сдираешь кожу с чувств и слов!

XIX

Тайный зов природы – треск свечи.
В пламени добро и зло двоятся.
Блик готов с подсвечником обняться
в многорукой пляшущей ночи.

Кроткий воск, фитиль, язык двуострый –
одинокого мгновенья дом:
жизнь со смертью, как родные сёстры,
отразились в зеркале одном.

Ласково внимательное пламя:
в нём богиня-ночь играет с нами,
учит рассыпаться и творить,

пустоту считая полнотою,
смерть читая строчку за строкою,
с ней своим сгораньем говорить.

XX

Мой стол, ладонь, простёртая над бездной,
ты плотностью подобен небесам.
Твоя материальность бесполезна:
ты свой же вес опровергаешь сам.

Прикован к небу белым притяженьем
бумажной плоти, ты – стоцветье вер:
в тебе – усилье и опроверженье
горизонтали, устремлённой вверх.

Ладонь Атланта. Небо под рукою...
Твою бескрайность оградив строкою,
у слова и у бога на краю,

наедине со всеми и с собою,
в стремлении к словесному покою
в твои ладони дух мой предаю.

XXI

К статуе

Окаменеешь, оживёшь, истлеешь,
из атомов себя поднимешь вновь…
Ты не для развлеченья ротозея
струишь под кожей мраморную кровь.

Не для потехи мраморные нервы
напряжены в усилье бытия:
вся жизнь твоя – стремление стать первой
в погоне за неуловимым Я.

Покой дан мёртвым, а живым – живое.
Неисцелимость строгого покоя
превыше лжи движения любя,

ты в вечности полусуществований,
все смертные переступая грани,
вступаешь в луч, не знающий тебя.

XXII

Смотри сквозь тьму: она прозрачней света.
Лети в ночи, как призрак или дух,
неуловимой стройностью сонета
питай сквозь зрение проросший слух.

В гиперболической словесной чаще
себя лишая смерти, словно сна,
совой Минервы, в сумерках летящей,
бездонность мига постигай до дна.

Разгадывая многозначность плоти,
сторукой ты доверь себя Заботе –
от нас освобождает нас она,–

и сможешь ты с телесностью расстаться,
в дом Бога, что бездомен, постучаться,
и целый мир постичь, начав с зерна.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ 

I

Кость, ты прозрачна, как живая строчка,
и как соблазн велик
прочесть тебя от точки и до точки –
увидеть твой словесный лик.

Сей лицемерный, неизменный остов
всесмертен, вечен и неповторим;
ты состоишь из пауз и вопросов,
из смерторифм.

Сняв убранство плоти, как вериги,
сквозь века и миги
пролетев, бесплотнее луча,

ты лежишь в земле, средь комьев праха,
не узнав тоски и страха,
атомы всецелости уча.

II

Рябина, снег и чёрная оградка…
Блеск солнечных лучей жесток и слеп…
Нам, алчущим, бывает так несладко
усопшим приносить вино и хлеб.

Мы делимся с обретшими избыток
покоя, безысходного стократ,
даём им пить, не пробуя напиток,
цвет, вкус вина и звонкий аромат.

Пройдя по бездне плотскими стопами,
бессмертие растёт сквозь нашу память
к земле листвой, корнями – к небесам.

Пусть корень тих, а крона говорлива,
но то, чем мы в сей миг весенний живы,
у кроны взято, отдано корням.

III

К буре

Будь в вечном возвращении нова,
на атомы рассыпься громом,
мгновенья обрамляй в слова,
пребудь сама себе от века незнакома.

Доверься мигу, как дикарь – тотему,
ведь космос атома необозрим;
реши себя, как теорему,
и на своей крови построй незримый Рим!

Будь сверх-собой! Пребудь словесным ситом,
как в плоть свою впитавший лунный свет
цветок, чья форма в запахе открыта,

и за пределом рифмой сжатых лет
пройдя сквозь холод склок, размолвок, быта,
стань вся – вопросом…
Небо – твой ответ!

IV

Спектакль, в котором все актёры – звуки,
разыгрывает предо мной Господь:
многосоставней численной науки
скрипичная живая звукоплоть.

Смычок, творя из струн и скрипки смыслы,
глазам и слуху даст последний шанс
понять, как звуки, образы и числа
друг в друге образуют резонанс.

Кто знает мощь, с которой, сердце раня,
иглой скользя сквозь время, плоть и память,
сшивает числа с музыкой смычок?

Он прорывает круг за кругом небо,
чтоб плакал над толпою, ждущей слепо,
себя творящий звук, звучащий бог.

V

В кольце огня кипит кольцо из яда:
ядорождённый мудрый скорпион,
тебе от жизни ничего не надо,
как только мир вместить в свой смертный сон.

Телесный панцирь твой, увы, непрочен,
и разговор меж ядом и огнём
среди воспламенённой южной ночи,
не начавшись, не завершится в нём.

Яд выйдет вместе с хищною душою,
как мёд сладчайший, из телесных сот,
меж звёзд орбитой потечёт большою,

сквозь наши сны последние пройдёт,
свершая над землёй и пустотою
извилистый, крутой круговорот.

VI

Робкая рябина,
рдея, как руда,
плачет, как рабыня,
около пруда.

Вот он, плод посева
огненных небес:
в каждой ветви – древо,
в каждой ветви – лес.

Двойственно призванье
крови и борьбы:
в сумрачном сиянье

не взойдёт, увы,
кривизна страданья –
в прямоте судьбы.

VII

Колокол звучный,
колокол медный,
лей прямо в тучи
звон свой победный.

Проливнем гордым
в городе сонном
лей спавший в горле
космос трезвона.

Алым сияньем
корни пускает
звук в небосводе -

в нём расцветает
роза дыханья,
роза мелодий.

VIII

Как шёпот, проносясь порой по саду,
наводит тень на тёплый мрамор плит,
твой плеск не только слуху, но и взгляду
о чём-то очень важном говорит.

Театр воды без сцены и актёров,
в моих стихах оставил ты следы:
в них часто нет ни сцен, ни разговоров,
но только блеск и только плеск воды.

Невидимая выстроенность звуков!
Слепая безупречность красоты!
Благослови на радость, свет и муку,

и пусть увидят книжные листы,
как звук со зреньем победят разлуку,
как бог создаст себя из пустоты.

IX

Быть яблоком. Быть чистым светотелом.
Быть принесённым к осени плодом.
В бездействии найдя свой путь и дело,
из летних дней бесплотный строить дом.

Быть Вечно-Детским. В неподвижном танце
багряных клеток, осени под стать,
своим невинным яблочным румянцем
огонь осенней плоти предварять.

Быть яблоком. Творить себя вчерне
из соков, протекающих по древу,
храня крупицу солнца в глубине,

не помнить, что снаружи, что – вовне,
и цветом вторить птичьему напеву.
И яблоню нести - в любом зерне.

X

Сухая костяная оболочка
и сладость смыслов, скрытая под ней!
Орех, ты двуедин, как эта строчка -
чем слаще сердцу, тем уму темней.

Сокрытый праздник под корою будней!
Извилистая, жилистая суть!
Листы древесной книги не дадут нам,
не прочитав, себя перелистнуть.

Орех, смиренногордое растенье,
ты гордость учишь видеть и в терпенье,
в молчанье, равном бунту и борьбе.

Сплетая корни под землёй, ты можешь
нести свой Пантеон в древесной коже
и причащаться – самому себе.

XI

Вновь повторяй себя! Почти ребёнок,
проснись от смертности, себе назло,
жизнь, как молитву, повтори спросонок,
хоть раз пойми, что прежнее – прошло.

Вчерашний мир истлел в своей дремоте.
Нет прежних стран. Нет даже прежних нас.
Вокруг тебя из солнцеликой плоти
цветущий сотворён иконостас.

Проснись от сна. Проснись от пробужденья,
от правды, от сознания, от зренья,
от главной лжи вселенной – от себя,

и тёплый свет, оформленный в реченья,
раскроется в тебе, как наважденье,
как зов природы, почва и судьба.

XII

К шахматам

Играй, луч солнца, в королях и пешках,
с цветистой упорядоченной тьмой!
В сиянье, светошуме и насмешках
избыточен смысл многолюдный твой.

Гранится в нас – обыденно и странно –
простая диалектика игры:
раскол с единством вместе, неслиянно,
сквозь нашу жизнь проходят до поры.

И строится музей квадратов чёрных
внутри меня; квадрат, как будто щит,
крепится на груди моей упорно,

и квадратура космоса мажорно,
безвыходно, неслышно и просторно
в моей таимой партии звучит.

XIII

Зеркало, в котором все мы слепы!
В золоте мы видим лишь себя.
Мы его унизили нелепо,
в нём одну лишь цену возлюбя.

Золото сияет лишь для бога.
В нас, как в клетке, смысла лишено,
жалуется вдумчиво и строго
на людскую скаредность оно.

Чудо блеска, чистого сиянья!
К небу ты речёшь сквозь расстоянья,
чтобы нас Творец наш нищий спас

от алчбы, от спешки, от погони
вечною разжатостью ладони,
коей небо расточает нас.

XIV

К пеплу

Разве сотворён ты? Нет, от века
длится в нас твоя слепая жизнь.
На свободу не наложишь вето
вечной чередой крестин и тризн.

Шёпот пепла, расскажи нам снова,
пестроты неистребимой средь,
как звучит в нас пепельное слово,
как растёт в нас пепельная смерть.

Вспышки в пепле, вспышки в сером небе,
вкрадчивый багрянец, всполох нервный,
в смерти затаившийся огонь, –

вот, в мучительном итоге,
всё, что я скажу о плотском Боге,
взяв столетия в ладонь.

XV

К цирку

Жить после жизни! За пределом будней,
там, где законов не было и нет,
сокровищниц Голконды неоскудней,
есть страсть, движенье, музыка и цвет!

Великий Круг блистательной Арены,
одетый окольцованностью строк,
в каноны постоянной перемены
вписал ты свой ветвящийся урок.

Наездницы на взмыленных пегасах!
Гераклы на немых немейских львах!
Цари и слуги мига, дня и часа!

Вы сценой окольцованы в веках
и бурей мчитесь сквозь круги экстаза,
в глазах сгорая, словно в зеркалах!

XVI

Расти и плыть, укореняясь в небе,
преображаться и преображать,
пасти стада из звёзд, проросших в небыль,
собой, как меркой, небо измерять;

Снять с неба, впрок не выросшего ныне,
словесный слепок, точность возлюбя,
и в чистой, неиспорченной гордыне
не знать о тех, кто смотрит на тебя…

Простота, зовущаяся раем!
Непорочен и неисчерпаем
след полёта розовой звезды,

и мерцают высоко над нами,
тянутся над жизнями и снами
в небесах – кровавые следы…

XVII

Пыль – дробное, рассеянное тело,
окутавшее жизненный ландшафт!
В нас проникая смело,
как в недра шахт,

созвездья золотой пахучей пыли,
словесной дробной музыке под стать,
вы – есть, вы – были,
нам – умаляться, вам же – возрастать.

По вздохам распылённый спящий бог!
Молитва звонкого пространства!
Твой жизнеёмкий слог

внедряет в нас, сквозь наше окаянство,
погонь и склок мучительный итог –
похмелье звёздного слепого пьянства!

XVIII

К черепку

Сотворённый из глины
и минувших веков,
рвись, как пленник безвинный,
из песчаных оков.

Мчится эра за эрой…
Жажда стать пустотой
стала мыслимой мерой
нашей веры в Ничто.

Пусть несозданный молот
нас крушит и громит,
пусть проходят века, -

но нетленен, как вздох,
в небесах всех эпох
грустный сон черепка.

XIX

Зыбучий песок,
упрямый молчун,
твой тихий урок
постичь я хочу.

Зыбучий песок,
сухая вода,
теки между строк,
рифмуй «нет» и «да».

Земля, как судьба,
в пророческий час
уйдёт из-под ног…

И вспомнит себя
творящийся в нас
неведомый Бог.

XX

Ты зовёшься у богов – разлукой,
мысль, себя колеблющий кумир!
За пределом облика и звука
зиждется бесплотный мыслемир.

Вся – реченье, вся – сплошные губы,
словоплоть из формул, лиц и строк!
Твой отец – навязчиво и скупо
в нас себя творящий Жизнебог.

Ты слепа, но помнишь ты наощупь
небосвода чувственный рельеф.
Славная уступчивою мощью,

ласковый ты вызываешь гнев,
сна и слова измеряя площадь,
расширяя в небо мой напев.

XXI

Вновь весна листает свой задачник,
птичий щебет, синь и чёрный лес
столбиком сложив и обозначив
отступами пустоту небес.

Вечно-Детское, твой путь – свершаться
за пределом жизненной борьбы:
только там, над жизнью, нам дарятся
невесомость сердца и стопы.

Демиург творит над нами скрыто
чёрно-белый ритуал весны:
в нём с незримым явленное слито,

и, тревожа ангельские сны,
чувственным снарядом в прах разбита
нерушимость мысленной стены.

XXII

К ребёнку

Встань и смотри: он словно крепко спит,
но снов не видит – сны в него глядятся.
Как чаша – соком, будущим налит,
он – тот, в ком ложь и правда не двоятся.

В извилистой прозрачной тишине,
к паденью в жизнь ещё не наготове,
безгрешности и неба тяжелей,
он пойман Тем, Кто никого не ловит.

Лепечущие детские уста,
в которых молоко и мёд струятся!
Их правда так зеркальна и проста:

на миг, не больше, нам дано рождаться.
То Вечно-Детское, чья суть свята,
лишь потаённо может повторяться.

XXIII

Лазоревый, зелёный и пурпурный,
воздушный, снежный, звонкий, ручьевой,
дождливо-знойный, безмятежно-бурный,
в рожденье мёртвый, в гибели живой,

раздробленный, всецелый, всеединый,
сияющий и тёмный, доброзлой,
невидимый, пространный и глубинный,
соборный, многолюдный, нежилой,

звучащий, тихий, скрытный и открытый,
безвестный шумно, тайно знаменитый,
прииди к нам, минуя мрак дорог, –

сферический, линейный, многомерный,
правдиво лгущий и всецело верный,
себя нашедший в нас ребёнок-Бог!