Иона
Из Норвежского цикла
Ему сказали, что там, где висит треска,
Распахнув сухие желтые губы,
Там, где снег перемешан с кровью, где кровь остра и резка,
А снег похож на вчерашний хлеб, такой же грубый,
Такой же крепкий и рыхлый, там, откуда виден каскад
Ледяных водопадов, спрятан каменный куб. И
Надо рыть этот жесткий кровавый снег,
Погружая руки под наст, срывая ногти, а позже -
Докопаться до пленки лишайника, точно до пленки век,
Под которой зрачок тяжел, как ядро, лежит, до комы, до дрожи.
Ему сказали, раздвинуть спутанный мох, и словно черный побег,
Под ним распустится камень. Шкатулка. Портал. Боже,
Храни короля, построившего мосты,
Храни рыбаков, плывущих на зов Мальстрёма,
Главное — жажда, прогнавшая страх, главное — не остыть,
Но и дальше рыть, не оглядываясь. Из старого дома
Бежать, таиться за фьордом, ждать родной темноты,
И тогда уже рыть. До камня, до клада, до зоны.
Ему сказали, что зона — не рай, не смертельный жар,
Но королевство чудес под скалой. В соленой мякоти суши,
В рваном облаке тины, в жирных усах моржа -
Он сможет выжить и стать победителем. Уши
Закладывает. Из носу — кровь. Но — рыть, ужас зажав,
Ради магии, ради того, что светлее, добрее, лучше.
И вот — эта дверь. И вот, он ее открывает с трудом.
И тотчас же забывает и боль, и взгляд далекого тролля.
Все переворачивается. Вода встает из земли столбом.
Небо оказывается снизу. Легкие забиваются солью.
И гигантская рыба превращается в сад и дом,
Наполненные — что бы ни говорили — любовью.
***
У меня всё медленно, всё - как всегда:
Еле-еле предутренний воздух ползёт в прохладных садах,
Еле-еле ветер качает сосны на склоне...
Всё словно в гротескном чайнике, в грёзах обдолбанной сони.
Так медленно, что не вспомнить и не осознать, когда
Началась тишина, а с ней — маята, печаль, пустота.
Это просто паузы, перерывы, - твержу я себе,
Просто в предвкушеньи прилива скучно. Но скоро рассвет.
Хотя здесь даже светает медленно. Или же я
Слишком многого ожидаю от стрелок. А те, сверля
Циферблат, взрыхляют его, как бесплодную почву,
И сеют повсюду надежду на, так сказать, сбычу пророчеств.
Слабая поросль на берегу. В сумерках не узреть
Ни волны, ни чайки. Перемены — в календаре,
В гаджетах, но не в жизни. А в жизни — сиди и молчи,
И жди, что Маринина пена-измена тебе подкинет ключи.
Или внезапно удастся словить согревающий ток,
Может быть, это скважина, щель, провал в пляжной дюне? Песок
Так зыбуч, что с ним просочусь я в ускоренный фильм
Где меня отпустит орёл. Где меня обнимет филин.
***
Из Норвежского цикла
Посвящается моему прадеду Владимиру Оттесену
Там, где ветви, там, где листья,
Где земля так влажно дышит,
В прелой гуще, в нежных каплях,
Среди ягод прошлогодних
Красных, желтых и зеленых,
Он лежит и спит спокойно.
И не знает он тревоги,
Много лет — таких же пестрых,
Как его волшебный, дикий,
Как его последний сон.
Только — чу — как будто кто-то
Встал над ним и часто дышит,
Словно спрашивая мягко:
«Спишь? Ты спишь еще? Неужто?»
Кто же это? Близко, рядом,
Кто-то теплый, незнакомый...
Разве в силах незнакомцы
Пробудить от сна такого?
Пробудить от сна — убитых...
Нет, не в силах. Спит. И все же
Он во сне как будто видит,
Словно бы в своем завбеньи
Он обрел возможность видеть
Или даже вспоминать...
Он как будто бы в тумане
(Все так странно здесь и серо,
Эта мгла крошится, колет,
Точно пыль, и сквозь частицы
Пыли этой виден воздух,
Голубой, как шелк, как лето,
Как перо какой-то птицы...
Что за птица, он не помнит,
Он ее увидел где-то
Среди полок... В магазине?
Или... где? В библиотеке?
Вот так слово... Как он вспомнил?
Сколько он не вспоминал...)
Он как будто бы в тумане...
Солнце. Лед. Стеклянный холод.
Голубое небо, крылья...
Звездолёты, дирижабли...
Что-то здесь как будто воет...
Нет, не воет... Но гудит...
Слышен жесткий, острый шелест:
Кто-то лихо лист бумаги
С пола взял и закрепил
На доске чертежной... Кнопки
Падают на пол, сверкая,
В этих серых, в этих пыльных
В этих солнечных лучах...
Стоп. Все словно бы затихло.
Все замолкло. Пыль застыла.
Стала вязкой... Пыль ли это?
Нет, не пыль, то пузыри
В липкой сели, в душной дымке,
В улье, в янтаре медовом.
И теперь он ясно видит
Коридор — кубизм, кабина,
Километр под ногами,
Пусто, холодно, светло,
Здесь лазурь, здесь солнца спицы, -
Все пронизано полетом.
Под стеклом живая лента
Едет вдаль. Жужжит и тянет.
И по ленте той шагает,
И по ленте той бредет
Кто-то... Женщина. Знакомой
Кажется она как будто.
Только кто она? Нет-нет,
Все же он ее не знает.
Ну, а если бы спросили,
Если б даже на допросе...
Если лампу бы включили?
Резким жаром бакелита
Обожгли глаза и ноздри...
Жесткой хваткой крупных пальцев
Если б сжали горло... Вспомнил?
Кто идет по этой ленте?
Говори, урод нерусский...
Говори, не то тебя...
Нет, не может быть. Здесь слишком
Слишком тихо. Слишком гулко.
Слишком солнечно и славно,
Слишком нежно и свободно.
Много света. Много крыльев.
Лента вьется в коридоре,
Лента движется и тает
Там, где солнце, замирая,
Вниз скользит, отдав бетону
И тепло, и яркий желтый,
Превратив в сиянье серый...
Он не может рассмотреть.
Он теряет нить как будто,
Он теряет эту ленту,
Он лицо почти не видит
Той, что вдоль идет по ленте,
Той, что тянет чемоданы,
Сквозь стекло и эти крылья,
Что ему мешает? Время?
Голубой тягучий воздух?
Или боль? Должно быть, мысли...
Мысли вечно отвлекают...
Сын-подросток. И жена.
И скелет из сна чужого
В кепке, в кожанке, в перчатках...
Папироска... У скелета?
Разве может он курить?
Вот еще словцо явилось.
Вместе с ним — приемник старый
И мотив — такой знакомый
Он дымок от папиросы
Вспоминает. А душа...
А душа любви полна. И -
«Что же там такое, братцы,
Я не вижу, не могу.
Мне мешает разглядеть
Незнакомку... Нет, не время...
Это лишь кусок металла.
Кокон словно золоченый...
Как помеха. А дымок
Красноватый, липковатый...
То дымок от папиросы...
Что там видно? Лишь стекло.
Лента. Пара чемоданов.
Кто же там шагает плавно?
Уберите эту штуку.
Этот кокон, эту тяжесть,
Я не вижу ничего».
О, я знаю, что ты видишь.
Это я бреду по ленте.
В платье цвета красных ягод,
В сапогах своих чухонских...
Эта лента — траволатор.
Я иду по ней, шагаю,
Я спешу на самолет.
Вот откуда эти крылья,
Эта синь, откуда холод.
Здесь летают самолеты,
Здесь открыта дверь туда,
Где когда-то жили предки,
В тихий край, там волны густо
Надвигаются на камни,
Там среди белесых впадин
Зреет черный можжевельник,
Там желтеет ягель густо,
Там краснеет свет на скалах...
Там дома стоят так редко,
Словно тролль смахнул ладонью
В море целую деревню,
Но один лишь дом оставил
(А потом пошел под гору,
Под горой смахнул, оставил,
И в долине, на опушке,
И у фьорда, и за фьордом...)
Там холодный зимний ветер
Так похож на чешую,
Он пропитан перламутром,
Он сияет днем и ночью,
Он топорщится и тает,
Тут же снова проявляясь,
Бьется он о скалы с плеском...
«Траволатор? Тролли? Трепет
Ощущаю я как будто...
Ты меня, похоже, слышишь,
Или я... Мы оба слышим.
Кто ты? Что же мне мешает
Рассмотреть твои черты?
Что-то крупное... Измято,
Сдавлено оно внутри...
Тает, гнется карамелью,
И пружинит, как резина,
Холодит, как мятный стебель,
Колется чертополохом...»
***
Я мечтаю о жарких летних ночах:
В них цикады царят, а соловей — зачах.
В них что запах, что звук, что шершавый ветер, -
Всё сияет, всё невидимым светит.
Всё живёт, размножается, точно блики...
Мне бы семенем в мох упасть многоликий
Мне б раскрыться, разнежиться и согреться,
И плясать голышом, и — больше перца!..
Герцогиня, подай мне свой алый рупор!
Я мечтаю вопить! И ругаться грубо!
И всем голосом, волосом, кожей, рогом
Завалить перспективу и стать потоком,
Рыбой стать да листьями, илом, пОтом!
В черноте, в южном омуте большеротом...
Облекая пляж то взахлёб, то на вырост
Не жалеть о том, что случилось.
Воспоминание
Города умирают, врастая в придуманный Рим,
Заполняя учебники, канувшие меж безымянных парт,
Тенью, руинами, патриотическим видом на море,
Лимонной липкостью местного пойла. Неизмерим
Этот буйный упадок. Но измерим азарт
Чужаков с чемоданами и Инстаграмом. Вскоре
Местные позабудут, что все это можно поднять,
Оживить и наполнить фаянсом, деревом, тюлем, водой.
Арки станут двухмерными, точно плёнка с великим кино ч/б.
(Здесь бывали София и Джина, а нынче — пустая бутылка, гнилая клешня.)
Незнакомый фотограф, почтительный и худой,
Сохраняет остатки империи в никуда, самому себе.
И оглядывается в поисках заведения: зверский сушняк.
Это стоит увидеть, а потом сразу в путь, сразу в путь.
Все дома - без кожи. Острые рёбра, поломанные хребты
Этажей, да ветер, лижущий влажные волдыри
Штукатурки. Это стоит увидеть, но очень мельком. И пусть
Наливается глаз стеклом удивительной черноты.
Пусть оно режет душу. И пусть не лечит провалы внутри.
Возвращение
готическая сказка
Наступает полночь, солдат,
Провонял твой пустой Арбат...
В том чаду сжигают телят
И хрипит кариатида...
Не открыть ей свой гипсовый рот,
Не избавиться от мокрот.
И во мгле над нею плывет
Золотая корона МИДа
Ты шагай, ты шагай туда,
Где всё в офисах и в складах,
Но тихонько журчит вода,
Пробиваясь из Сивцева Вражка.
Там найдешь ты приют и дно,
Где с тобою все заодно,
Где заснуть тебе суждено
Навсегда, мой солдат, бедняжка.
Шаг за шагом, иди, иди,
Не смотри на бродяг, бреди,
На ловцов-продавцов, тверди,
Что тебе все это не надо.
Только так ты, солдат, спасешь
Эту ночь, эту боль, эту дрожь,
Ты в шинели своей сойдешь
За дежурного... по листопаду...
Жалит страсть — побывки и быт.
Ты давно и прощён, и забыт,
Только сердце твое скрипит:
На Арбат всё тянет, всё просит.
Ты, как старый слепой командор,
Повернулся на пьяный ор...
И навис над бомжами собор
С обгорелою плотью...
Ну и новость, братан, огонь
Лижет руки синюшных сонь!
Вот откуда такая вонь!
Потушить все это нереально...
Потому ты сюда и шёл,
Ты струился сюда, как шёлк,
Ты прокрался сюда, тяжёл,
И чеканил свой шаг по камню.
Выжигая тени домов,
Разрушая чуждый остов,
Ты с Собачьей Площадки покров
Светлым жаром сдираешь!
И теперь я вижу, что здесь
Переулки густы, как лес,
И телеги — наперерез!
И от края сады до края!
В этих жадных мертвых очах
Оживает старый очаг,
Не пройдет, не пролезет враг,
В эту ночь, в эту славную осень.
Ты и страж, и горящий куст,
Ты безумен, а значит, пуст,
Слышишь топот, стоны и хруст?
Это время пощады просит.
Только ты не дрогнешь. Долой
Наш кровавый московский подбой!
Ты поешь, ты гудишь трубой,
Рассыпая вокруг самоцветы!
Эти улицы в узел связав,
Ты Песковские образа,
Опалив, заставишь сказать,
Почему ты и кто ты и где ты.
И тогда ты разбудишь всех:
Александра, Андрея, - всех,
Николая, Максима, - всех,
Михаила, Сергея, - всех,
Александра, Ивана, - всех,
И Марину, и Осипа, - всех,
Анну, Льва и Сергея, - всех,
Я смиренно прижмусь к ним щекою...
Пусть они говорят, говорят!
Чудеса пусть свои творят,
Пусть все двери они отворят...
Ты сгорел, но ты спас их, солдат!
И теперь ты достоин покоя...
***
Вот - снова лютня. Будто бы пыльца
Пронизывает темные проулки.
Вдыхаю. Берегу. Моя шкатулка
Для одного и тайного кольца.
Для одного и тайного бойца,
Который рвется к жизни оголтело,
Он перепачкан кровью, дымом, мелом,
Но он умеет ждать, желать, мерцать!
Лица не вижу. Вижу, как рука
Срывает простыню с бедра. Вот - грохот
Снаружи. Топот, ропот, рокот,
И гравировка спуска и курка,
И порох бесполезный, и медаль...
И нимфа обнимает рукомойник...
Крошится звук: то пенье колокольни,
Сгорает колокол, преобразуясь в гарь...
И снова — лютня. Тень от сундука...
И кружево... И профили с камеи...
И Мерджеллины сонной пламенеет
Щека.
Падение
Она была почти ундиной, единой с тиной, с пузырьками,
И поводила плавниками, и зыркала прозрачным глазом.
Но чьи-то пальцы, чьи-то плечи её вернули на песок.
Она не знала, что не сможет дышать в воде, что надо к маме,
Что став владычицей озёрной, она лишиться может разом
И царства, и прохлады донной. Но луч летит наискосок,
И расползается, и в блюде сияет с мякотью пчелиной...
Как золотистая громада, он заливает пляж, и снова
Под ним ей надо сохнуть. Ряска её влечет обратно, в тень,
Туда, где зелень оживает, где плеском, лаком, парусиной
Волна поёт, поёт свободу! Улитка роговым покровом
Ласкает тайный звёздный полдень... Но всё напрасно. «Вот, надень...»
Она была почти ундиной, она была почти русалкой...
А стала женщиной в халате. Пусть пропадает это лето!
И вместе с ним тела на пляже, машины, радио, зонты...
Храня черешню за щекою, она молчала. Было жарко.
Вокруг смеялись. И по брызгам, полоскам и другим приметам
Она судьбу свою узнала. Свой срок и радость. Рай и стыд.
Шестнадцатый аркан
Здесь, только задремлешь, - стук
капель по жести. Дрожит,
Тает слоновья кость...
Рвется сквозь этажи...
Сыплется башенный стан...
Слаб человек, стоящий
Там, наверху, сквозь бойницы башни
воспевающий твердь непрестан-
но...
Карта шестнадцати сил -
То карта шестнадцати слов...
Разбрасывай камни вокруг оси,
Живи без окон, без углов...
Рубаху сними и спрячь, а после
Смотри на мурашки дождей,
Лети нагишом туда, где поросль,
И в замке на сваях живи, молодей!
Но как бы далек он ни был,
Твой воображаемый сад,
Туда, где у яблок и вишен — нимбы,
Обломки башни летят.
Вернись в Сорренто
сонет
Вернись в Сорренто в образе щенка.
Смотри на пятки, сбитые о лаву,
Чешись, кусайся и скули, пока
Тебя не позовут на пляж картаво
И cane канет в солнечную каву
И счастье будет распирать бока
Вернись в Сорренто в образе сосны.
Согни свой стан, зажги огонь у трона,
Ткни ломкий горизонт иглой солёной, -
Будь пинией. Все пинии равны.
На пиниях стоим. И эти кроны
Достойны золоченой старины.
Вернись в Сорренто в образе сонета.
(Зачеркнуто.) Вернись в Сорренто, Света.