David Bezmozgis “ A Little Rooster”
Translated to Russian Radda Teplitsky
перевод рассказа известного канадского
писателя Дэвида Безмозгиса "Петушок"
Через десять лет после смерти дедушки мне довелось разбирать его бумаги, лежавшие в небольшой плоской пластмассовой шкатулке.На крышке её аккуратным маминым почерком было выведено по-русски: «Мама и папа».
Шкатулочка эта попала ко мне, когда мама продала свой дом и переехала в небольшую квартиру. Было странно и даже как-то обидно осознавать, что от человеческой жизни со всеми её взлётами и падениями, радостями и горестями осталась лишь кучка бумаг, пылившихся в плоской маленькой коробочке. Ещё обиднee было то, что даже такая маленькая шкатулочка оказалась полупустой. Мой дедушка был очень бережливым, скромным и аккуратным. Он никогда ничего не выбрасывал. Кто знает, может именно вот эта бумажка вдруг потребуется высоким инстанциям для какого нибудь отчёта? Мамины сентиментальные порывы я решительно отверг: безусловно, старый проездной билет, купленный в Израиле, можно считать сувениром; но не хранить же сотню этих билетов!
Дедушка мой родился в маленьком латвийском городке во время Первой мировой войны. Его родными языками были идиш и латышский. Религиозная еврейская школа и увлечение сионисткими идеями добавили к ним элементарный иврит. По-русски в те далёкие годы он объяснялся с трудом; однако став советским гражданином и солдатом Красной Армии, быстро и успешно овладел и этим языком. Четыре года на фронте и последующие сорок лет жизни в СССР сделали своё дело. Русский стал дедушкиным главным языком и дети его говорили только по-русски. Но вот с английским у дедушки не заладилось. Двадцать лет прожил он в Канаде, но новый язык освоить так и не смог.
Среди вещей, найденных в шкатулке, были семейные фотографии и документы. Я обнаружил там паспорта, а также заверенные нотариусом переводы: свидетельства о рождении, свидетельство о браке, документы, подтверждающие службу в рядах Красной Армии во время Второй мировой войны. Были там и медицинские справки, и подробные описания ранений, полученных на фронте; удостоверение Ветерана войны, дававшее право на различные льготы как в бывшем СССР, так и в Канаде. Также я нашёл там копии заполненных когда-то бланков с целью получения компенсаций. Бланки были двух видов: одни – для получения репараций, выплачиваемых Германией за совершённые военные преступления. Другие же предназначались для подачи в швейцарские инстанции, так как Швейцария была замешана в отмывании «грязных» денег, вырученных за награбленное фашистами еврейское добро.
В дедушкиных бланках было указано следующее:
- Два дома, мебель, посуда, ювелирные изделия: $100,000 US
- Магазин кожаных изделий (обувь, одежда, кожаная мебель): $300,000 US
Я, признаться, сомневался в достоверности этих цифр.
В шкатулке были также письма, много писем. Одни были написаны по- русски, другие- на идише. Я не смог прочесть ни те, ни другие. Я читаю по-русски, но только печатными буквами. Но это решалось просто: множество русскязычных знакомых и родственников, в том числе и моя мама, могли прочитать мне русские письма. Другое дело - письма на идише. Идиш оказался очень серьёзным препятствием. Язык, которым некогда пользовались в повседневной жизни множество людей, сегодня стал редкостью, достоянием учёных-лингвистов. Я знавал некогда профессора-идишистку, работавшую в нашем университете. Она писала монографию о ненормативных графитти на языке идиш в довоенной Галиции.
Я договорился с ней о встрече и принёс письма на кафедру. Многие из них были от бабушкиных и дедушкиных друзей из Дюссельдорфа. На других же конвертах пестрели израильские почтовые марки. Письма из Израиля присылал дедушке его младший брат Вениамин; родные звали его Веней. Я никогда не встречался с Веней, однако слыхал от дедушки и мамы множество историй о нём. Я знал, например, что в детстве он попал под лошадь. От удара лошадинным копытом он чуть не погиб. Вмятина на голове так и осталась у Вени на всю жизнь. После войны Веня женился на сварливой и злой еврейке; у них было двое детей, мальчик и девочка. Старший их сын был вылитый Веня. Младшая дочь была очень красива, но как две капли воды походила на их давнишнего квартиранта-латыша. Впрочем, позже у Вени тоже обнаружился внебрачный ребёнок, белокурая девочка, которую вырастили бабушка и дедушка по материнской линии.
Профессор не захотела возиться с письмами, однако свела меня с одним из своих аспирантов. Это был густо татуированный норвежец по имени Кнут. Он взялся перевести письма за установленную плату. Кнут объяснил мне, что подобные подработки для него – обычное дело. Ведь за последние полвека выросло целое поколение евреев, для которых идиш был зашифрованным, таинственным набором неведомых символов; они осаждали Кнута и и его коллег, умоляя перевести на английский таинственные письмена, доставшиеся им в наследство.
Обычно содержание этих писем было крайне банальным; но иногда встречалось кое-что интересное, а порой даже скандальное. Вобщем, тайны на тайном языке. Людей часто расстраивали и ошеломляли подобные открытия, и Кнута мучили угрызения совести. Получалось, что он зарабатывал на чьих-то огорчениях и разочарованиях. Он даже пытался найти в Талмуде объяснения, как поступать в таких случаях, но тщетно: толкования мудрецов противоречили друг другу.
Через две недели письма вернулись ко мне. Мы с Кнутом встретились неподалёку от университета в израильском кафе, непонятным образом избежавшем бойкота леввцких активистов. Несмотря на радушное приветствие, я почувствовал в его поведении какую-то неловкость. Он начал с безобидной дюссельдорфской переписки, посвящённой в основном вопросам здоровья, образования и финансов. Кто здоров, а кто болен; у кого всё хорошо, а кого постигли всяческие беды. Кто, Слава Богу, выздоровел, а кто, Помилуй, Боже скончался от болезней. Восторженные описания достижений внуков и внучек, сплошь гениев и отличников. Их потрясающих успехов в выбранных профессиях и непонятных областях науки. Правда, дедушки и бабушки не всегда могли понять и объяснить, чем занимаются их гениальные внуки, но точные цифры их доходов и стоимость приобретённых домов (в долларах!) говорили сами за себя.
Венины письма оказались очень похожими на дюссельдорфские. Все, кроме четырёх последних, полученных после смерти моей бабушки. Эти письма, написанные в последние полгода Вениной жизни, резко отличались от предыдущих. Кнут, верный нашему договору, перевёл и эти письма, но посоветовал мне хорошенько подумать, прежде чем знакомиться с их содержанием. Может быть он и не понял всех ньюансов, но ему показалось, что письма эти затрагивают нечто глубоко личное и деликатное. Не исключено, что то, что он узнал из этих писем, давно уже известно и мне, и другим родственникам. А может, и нет, как знать? Но если я ничего не знаю, меня это может взволновать и даже огорчить. А может, и нет. Ведь разные люди воспринимают одно и то же по-разному. Однако тон и содержание этих писем даёт ему повод полагать, сказал Кнут, что они касаются того, что было известно только моему дедушке и его брату.
Несмотря на искушение, я последовал совету Кнута всё тщательно обдумать. Но проблема состояла в том, что если ты уже о чём-то узнал, то обратный путь отрезан – ты не можешь перестать знать. Таковы суровые законы жизни ,ничего тут не поделаешь. С другой стороны, мир и так полон боли; если ты не дурак и не мазохист – зачем сознательно навлекать на себя дополнительные горести и страдания? Дедушка, которого я так любил и не мог забыть, ушёл из жизни десять лет назад. Его брат, которого я вообще никогда не видел, уже семнадцать лет, как умер. Зачем ворошить прошлое? Ответ напрашивался сам собой: хочу узнать правду. Правда... Она ведь так важна, почти священна. В конце концов, ну не вынырнут же из пугающих глубин истории жуткие призраки, если я прочту эти письма? Ну что в них может быть такого? Наверное, дедушка и сам хотел, чтобы их когда-нибудь нашли и прочли; иначе он не хранил бы их столько лет вместе со старыми израильскими проездными билетами. Подумать только: я занимался всякой ерундой в то время, как письма эти, трепетные, полные чувств и смысла, пылились в шкатулке. Наверное, они ждали той минуты, когда их прочтут. Как знать, может, душевная лень и безразличие - куда более тяжкие грехи, чем любопытство к чужому прошлому? Да и не чужое оно, ведь речь идёт о близких людях. Вот о чём я думал, бродя по улицам и ища оправдания тому, на что уже решился.
· Краткое содержание письма, написанного Вениамином Зингером Берлу Зингеру
6 марта 1999 года.
Вениамин справляется о здоровье и жизни Берла. Он повторяет свои соболезнования в связи со смертью жены Берла, Шани (январь 1999) – добрейшей, сердечной, любимой всеми. В то же время он напоминает брату, что живые должны продолжать жить.Он спрашивает Берла, возвращался ли он в латышский культурный центр, и действительно ли он видел там Лайму. Он горячо убеждает Берла не бросать дело на пол-пути. Письмо завершается сердечными пожеланиями.
· Краткое содержание письма, написанного Вениамином Зингером Берлу Зингеру
30 марта 1999 года.
Вениамин справляется о здоровье и жизни Берла. Он хвалит Берла за последовательность и настойчивость( в отношении Лаймы). Вениамин пишет о таинственных поворотах судьбы и её преврвтностях. Он отвергает нерешительность и колебания Берла ( следует непонятная ссылка, что-то про крестьянский творог<??>). Он настоятельно убеждает Берла действовать решительнее и как-то связаться( с Лаймой).
Письмо завершается сердечными пожеланиями.
· Краткое содержание письма, написанного Вениамином Зингером Берлу Зингеру
9 мая 1999 года.
Вениамин поздравляет Берла с Днём Победы(в Великой Отечественной войне).
Он ругает Берла за пессимистические настроения, которые он высказал во время их последнего телефонного разговора. Он пишет, что после этого разговора он потерял сон, волнуясь о Берле.Он пишет о попытках заказать билет на самолёт (в Торонто). Далее он сообщает о пройденном курсе химеотерапии и отказе лечащего врача предоставить документ для страховой компании. Он ругает врача, израильскую систему здравхранения и авиакомпанию. Он настойчиво утверждает, что чувствует себя хорошо, но не заблуждается относительно своих перспектив. Этим он и объясняет свою спешку ( в отношении Лаймы). Он называет её единственной любовью всей его жизни.
Письмо завершается сердечными пожеланиями
· Краткое содержание письма, написанного Вениамином Зингером Берлу Зингеру
3 июля 1999 года(почерк неразборчив во многих местах)
Вениамин справляется о здоровье и жизни Берла. Он повторяет свои соболезнования в связи со смертью жены Берла, Шани (январь 1999) – добрейшей, сердечной, любимой всеми. В то же время он напоминает брату, что живые должны продолжать жить.Он спрашивает Берла, возвращался ли он в латышский культурный центр, и действительно ли он видел там Лайму. Он горячо убеждает Берла не бросать дело на пол-пути. Письмо завершается сердечными пожеланиями.
· Краткое содержание письма, написанного Вениамином Зингером Берлу Зингеру
30 марта 1999 года.
Вениамин справляется о здоровье и жизни Берла. Он хвалит Берла за последовательность и настойчивость( в отношении Лаймы). Вениамин пишет о таинственных поворотах судьбы и её преврвтностях. Он отвергает нерешительность и колебания Берла ( следует непонятная ссылка, что-то про крестьянский творог<??>). Он настоятельно убеждает Берла действовать решительнее и как-то связаться( с Лаймой).
Письмо завершается сердечными пожеланиями.
· Краткое содержание письма, написанного Вениамином Зингером Берлу Зингеру
9 мая 1999 года.
Вениамин поздравляет Берла с Днём Победы(в Великой Отечественной войне).
Он ругает Берла за пессимистические настроения, которые он высказал во время их последнего телефонного разговора. Он пишет, что после этого разговора он потерял сон, волнуясь о Берле.Он пишет о попытках заказать билет на самолёт (в Торонто). Далее он сообщает о пройденном курсе химеотерапии и отказе лечащего врача предоставить документ для страховой компании. Он ругает врача, израильскую систему здравхранения и авиакомпанию. Он настойчиво утверждает, что чувствует себя хорошо, но не заблуждается относительно своих перспектив. Этим он и объясняет свою спешку ( в отношении Лаймы). Он называет её единственной любовью всей его жизни.
Письмо завершается сердечными пожеланиями
· Краткое содержание письма, написанного Вениамином Зингером Берлу Зингеру
3 июля 1999 года(почерк неразборчив во многих местах)
Вениамин справляется о здоровье и жизни Берла. Он извиняется за долгое молчание. Операция прошла неудачно. Он страдает от послеоперационных осложнений.
Жалуется на (начальство??) и проблемы с лекарствами. (? Электричество??) в руке мешает писать. Он подтверждает ,что получил последнее письмо от Берла. Пишет, что (?сёстры?) у него украли фотографию Лаймы, которую прислал Берл. Просит Берла прислать другую. Он посылает свою фотографию, сделанную в крепости.(??) Также прилагает письмо к Лайме. Очень просит Берла отдать ей это письмо. Он спрашивает, передал ли ей Берл предыдущее письмо? Надеется, что на этот раз Берл получил (??? -упоминание о женском половом органе ??)
Письмо завершается сердечными пожеланиями
***
Я не стал рассказывать матери о письмах, не желая бередить её душевные раны. Все, что касалось жизни и смерти её родителей, по-прежнему вызывало боль. Почти каждое воскресенье она ездила на кладбище. Я понимал, что Венины письма не принесут ей ничего хорошего. Но все же, пытаясь внести хоть какую-то ясность во всю эту историю, я спросил её, говорит ли ей что-то имя Лайма и бывала ли она в латвийском культурном центре. О Лайме мама ничего не знала, но в Латышском Доме бывала. Она ездила туда вместе с дедушкой вскоре после смерти бабушки.
В то время правительство Латвии, кое-как выползшей из под развалин СССР, стараясь отмежеваться от своего советского прошлого, согласилось платить пенсии эмигрантам. Дедушке полагалась такая пенсия, маме тоже. Мама и дедушка ездили в Латышский Дом, чтобы оформить эти пенсии. Мама была там один-единственный раз и не видела причин возвращаться. Несмотря на то что, половина её жизни прошла в Латвии, у неё не было ни малейшего желания встречаться с бывшими соотечественниками. Собственно, в ней и не было ничего латышского. Мама родилась и выросла в Латвии, изучала в школе латышский язык, но почти полностью забыла его. Как и большинство евреев, выросших в послевоенное время, она говорила исключительно по-русски. Живя в Канаде все эти годы, она сознательно избегала бывших земляков, и не без причин. Мама знала, что многие из латышей, живших в Торонто, убежали вместе с немцами от наступающей Красной Армии, предпочтя их Советам. Может и не все они участвовали в уничтожении евреев, но кто теперь мог разобраться в каждом отдельном случае? Сейчас в Канаде жили они, их дети и внуки, с которыми мама тоже не хотела иметь ничего общего. Попросту говоря, она откровенно избегала их.
***
Дедушка никогда не водил машину.Чтобы добраться до латышского дома автобусом, надо было сделать три пересадки. Я совершенно не мог себе представить, как он мог решиться на подобное путешествие в одиночку. Я не припоминал ни одного подобного случая. Даже в супермаркет он ходил с мамой и тётей; незнание языка создавало для него непреодолимые препятствия даже в таком простом деле. Если ему нездоровилось, то к врачу его возил кто-нибудь из родственников.
Супермаркет, поликлиника, семейные торжества – вот, похоже, и все места, куда он мог бы ходить в последние десять лет своей жизни. Синагога находилась на первом этаже его дома, и даже поход в другую синагогу не мог занять более пятнадцати минут. Дедушка любил гулять в парке. Все эти места: магазин, поликлиника, синагога, парк, находились неподалёку от его дома.
Я часто бывал у дедушки, хорошо представлял себе его жизнь. Было странно, что присутствовало в этой жизни нечто секретное, неведомое мне. Я легко мог представить, как он возился по хозяйству в своей маленькой однокомнатной квартирке, но совершенно не мог вообразить его, путешествующим через весь город, неведомый и огромный. Полтора часа, три автобуса - только так и можно было попасть в другой конец города без машины. Как он мог решиться на это, недоумевал я.
Однако, администратор культурного центра, моложавая, на удивление подвижная для своих лет латышка, подтвердила, что приходил он туда довольно часто. Я встретился с ней при входе в кафе на первом этаже. Она отмечала в длинном списке имена пенсионеров пришедших сегодня в клуб. Пока мы разговаривали, закончилась репетиция народного хора, и участники его спускались со сцены. Певцы были все, как на подбор, пожилые крепкие латыши. Женщина, аккомпанировавшая хору на рояле, тоже была, как говорится, «в возрасте».
Администратор попросила меня представиться; чтобы сойти за своего, я назвал ей свое имя по-латышски, чувствуя себя при этом весьма странно. Она очень удивилась, узнав,что я внук Берлса. В те времена, когда дедушка зачастил в Латышский Дом, она была уверена, что он один на всём белом свете. Обычно, родственники певцов приходили на концерты хорового пения; с ним же никогда никто не приходил. Он не распостранялся о себе, она и не лезла в душу. Долголетие, как известно, имеет две стороны:оно дарит человеку много радостей, но не меньше горестей и разочарований. Мой дедушка запомнился ей своими деликатными манерами, мягким и спокойным характером. У него был прекрасный певческий голос, он знал наизусть множество латышских песен и стихов.
На вопрос, говорю ли я по-латышски, я честно ответил: нет, не говорю. Она спросила меня, где и когда я родился, и обрадовалась,узнав что я родом из Риги.
Она тоже родилась в Риге, правда на пятьдесят лет раньше меня. Её последние воспоминания о родном городе относились к 1944 году. Ей пришлось тогда бежать вместе с родителями. Я сказал, что уехал из Риги с родителями в 1979.
В процессе разговора я чувствовал, что она исподволь, пристально изучает меня. Я подумал, что по внешности и имени моего деда она легко могла бы догадаться об его еврейском происхождении. Однако, ничего в её поведении не выдавало этого. Может она знала раньше,но забыла? Мы вымученно улыбались друг другу, пытаясь угадать чужие мысли. Неловкое, напряжённое молчание повисло между нами. Но это было не просто молчание.
Казалось, что в комнату вихрем ворвались и ожили события давно минувших лет. Её заполнили лица, множество лиц. Давно забытые пейзажи и люди замелькали перед глазами. Рвались снаряды; грохотали теплушки, увозящие одних - на запад, других - на восток, разбивая судьбы, разлучая навсегда. Лающими, хриплыми голосами выкрикивали приказы комиссары и эсэсовцы. На трупах сидели вороны.
Не знаю, что подумала женщина-администратор о моем происхождении, но ,тем не менее, предложила остаться пообедать. В центре было хорошее и недорогое кафе, славившееся национальными латышскими блюдами. Особенно хороши были пироги. Заодно я смогу узнать побольше о самом Латышском Доме, да и о дедушке распросить. Соседи по столу охотно поделятся воспоминаниями о нём; они будут очень рады любому собеседнику.
Я сел за отдельный столик и стал незаметно наблюдал за стариками-латышами. Сухопарые, седые , с грубоватыми крестьянскими лицами, они молча, обстоятельно жевали, изредка перебрасываясь словами. Все они были в пиджаках и узких галстуках- таков стиль латышского национального костюма. Я пытался представить себе дедушку среди этих людей - и не мог. Обычно, в компании сверстников, в синагоге или на семейных торжествах, он был одет в обычный костюм, как и все его приятели,такие же пожилые советские евреи. И галстук носил обычный, ещё советский. В памяти моей всплыли картины прошлого: вот закончилась субботняя молитва в маленькой синагоге; дедушка с дюжиной приятелей остались выпить и закусить. Они щедро накладывают в одноразовые тарелки селёдку, яичный салат, ломти медового пирога. Те, кто поактивней, разливают дешёвый виски по белым пенопластовым стаканчикам. Комната наполняется шутками, разговорами, добродушным стариковским ворчанием. Дедушка ест и пьёт вместе со всеми, но он не шутит и почти не смеётся над шутками других. Он, как обычно, скован и молчалив. Впрочем, он всегда был таким, даже в кругу близких друзей и родственников. Я считал это скорее неотъемлемой чертой его характера, чем проявлением вековой еврейской скорби. И был уверен - он именно такой: скромный, робкий, нерешительный. Меня угнетало, что я настолько неправильно представлял себе дедушку.
Как же я мог так ошибаться?
Получив ответ на один вопрос, я задал следующий.
«Да, есть у нас Лайма , причём не одна» - ответила латышка- администратор, «но, мне кажется, я знаю, о ком вы спрашиваете».
«Я ищу ту, которую знал мой дедушка»
«Лайма Гулбис... Её уже давно нет в живых. Как печально окончилась её жизнь!
Подумать только: чем больше Бог дает в юности, тем больше забирает в старости.
Агнесса, её дочь, и сейчас живёт в родительском доме»
***
В тот день в Латышском Доме проходил юридический семинар. Это было в порядке вещей: администрация охотно сдавала в аренду помещение для проведения всевозможных конференций и семинаров. Это помогало покрыть расходы на содержание Центра. Сейчас, в обеденный перерыв, участники конференции расположились во внутреннем дворике. Они сидели за хрупкими садовыми столиками, выкрашенными в зелёный цвет. Юристы неспешно попивали кофе, некоторые курили, не особенно обращая внимание на окружающую обстановку. Всем своим видом они давали понять: тут, конечно, приятно, но мы люди занятые, нам не до пустяков.
На меня никто из них тоже не обратил внимания. Я устроился за свободным столиком и собрался звонить Агнессе. И тут решимость покинула меня. Встреча с профессором, общение с норвежцем-переводчиком Кнутом – всё это напоминало игру. Поход в Латышский Дом тоже был своего рода интересным приключением. Но звонить незнакомой женщине и ни с того, ни с сего задавать глубоко личные вопросы о жизни её покойной матери... Вдруг я осознал, что моё непрошенное любопытство может ей совсем не понравиться. Но я прошёл, очевидно, некую « точку невозврата», после которой решение должно быть воплощено в жизнь. Я не хотел и не мог остановиться на полпути и решительно набрал телефонный номер; тот самый номер, который не менялся последние пятьдесят лет. Мне ответил женский голос. Убедившись, что это та самая Агнесса, я попытался коротко и ясно объяснить, кто я и почему звоню. Когда я спросил, знает ли она Берла Зингера, последовало длительное молчание. То ли она пыталась вспомнить, кто такой Берл Зингер, то ли колебалась – а стоит ли вобще признаваться, что она его знает.
«Он ещё жив?», наконец спросила она.
«Нет, он умер десять лет назад».
« Мне очень жаль»,сказала она и снова замолчала.
Я нарушил напряженное молчание, поведав, что недавно обнаружил в дедушкиных бумагах упоминание об ее матери, и хотел бы узнать побольше об их отношениях, так как он почему-то скрывал это от семьи. Я надеюсь понять, почему.
«Я не могу ответить на Ваш вопрос», сказала Агнесса. «Он никогда не упоминал ни о какой семье; я понятия не имела, что он что-то от кого-то скрывал».
«А о чём они разговаривали?»
«О прошлом. Мама уже тогда была больна. Альцгеймер. Они вспоминали о людях, которых знали в юности.»
« Не могли бы Вы рассказать мне об этом подробнее?»
«Вы хотите, чтобы я помнила о чём они говорили пятнадцать лет назад?»
«Извините, я понимаю, что это звучит странно, но...»
Агнесса опять замолчала, но молчание её на этот раз показалось мне другим, нежным и задумчивым.
«Вы знаете, сегодня как раз мамины именины. Вы, конечно, не могли об этом знать, но,может быть, Ваш звонок не такая уж случайность.Бывают же такие совпадения. Наверное, этому есть причина. Я как раз пеку торт в честь её именин; мы с дочкой будем праздновать сегодня вечером. Ведь только с ней я могу помянуть маму и поговорить о ней. Больше уже не с кем».
Как оказалось, Агнесса жила недалеко от меня. Мы договорились встретиться вечером, и я поехал на велосипеде, прихватив с собой букет красных гвоздик. Ехать надо было минут двадцать; когда-то этот район, который облюбовали поляки и венгры, был скромным и небогатым. Но в последние годы он сильно изменился и теперь тут селился «средний класс» - в основном молодые семьи,почти все с маленькими детьми. Они скупали старые дома и без малейшего сожаления сносили их. Затем, на непонятно откуда взятые деньги, возводили на их месте узкие модернистские «коробки». Эти новомодные архитектурные творения, казалось, всем своим видом говорили: « Эй, старьё, прочь отсюда!». Однако, домики-старожилы, похожие на бедных родственников, упорно стояли на пути прогресса. Агнесса жила в одном из них, зажатом между новомодным кубическим сооружением и стройплощадкой. Подъезжая, я увидел молодую белокурую женщину; она курила, стоя между домом Агнессы и соседним «кубом». Угрюмо взглянув на меня исподлобья, она бросила окурок на землю, небрежно отшвырнула его носком сапога и скрылась в доме. Я решил, что это и есть дочь Агнессы. Её небрежный жест показался мне вызывающим и презрительным , но было в нём и нечто манящее, возбуждающее. Усилием воли я пытался освободиться от этого наваждения, но сердце моё забилось, как бешенное.
Я подъехал к дому и затормозил у крыльца. Крыльцо было крытым, перила выкрашены голубой краской. Входная дверь и окна дома выходили на улицу. Справа от входной двери я увидел два садовых стула с мягкими сиденьями в голубую полоску. Слева в большом горшке пышно цвела розовая герань. Агнесса стояла на пороге дома, глядя на меня в упор тусклым взглядом, лишённым каких бы то ни было эмоций. Ни тени улыбки не промелькнуло на ее лице. На вид ей было сильно за шестьдесят. Чувствовалось, что она смирилась со своим возрастом и махнула на себя рукой : ни следа косметики на суровом лице, седые волосы небрежно собраны в пучок на затылке. Одета она была соответственно: кремовая безрукавка, широкие джинсовые шорты ниже колен, коричневые ортопедические сандалии. Единственными украшениями служили янтарные серьги и такой же кулон на серебрянной цепочке, как бы подтверждающие её прибалтийское происхождение.Моя мама тоже любила носить подобные вещи.
Агнесса показала мне, где поставить велосипед. Пока я, стоя на коленях, возился с велосипедным замком, она продолжала все так же молча пристально разглядывать меня. Наконец она нарушила молчание, сказав, что я похож на дедушку. Я и сам замечал в последнее время, что с возрастом фамильное сходство проявляется всё больше и больше.Преодолев сороколетний рубеж, я с каждым годом всё более походил не только на дедушку, но и на остальных мужчин моей семьи. Как будто некое собирательное, очень еврейское лицо вырисовывалось по мере того, как я становился старше. Черты мои смягчались и округлялись, во взоре всё чаще мелькало нечто, унаследованное каждым из нас от библейских патриархов - та самая вековая печаль, которая раньше или позже поселяется в еврейских глазах.
«А я вот совсем не похожа на маму», сказала Агнесса. «В нашей семье сходство передалось через поколение. Рута, моя дочь, очень похожа на неё. Но только внешне, больше ни в чём».
Вынув букет из велосипедной корзины , вслед за Агнессой я зашёл в дом и очутился в сумрачной прихожей. Слева от меня была лестница, ведущая на верхний этаж, справа – вход в гостинную. Комнаты показались мне маленькими и тёмными. Агнесса пригласила меня в кухню. Стеклянная дверь открывала взору небольшой дворик. Во дворе росли норвежские клёны, их листья пылали всеми красками позднего сентября, и медный их отблеск заливал тесную кухоньку. Агнесса поставила на стол чайник, чашки, блюдца, вилки и торт. « Я испекла его в честь маминых именин»,сказала она, «для двоих женщин многовато, мы с дочкой съели только четвертушку».
Она взяла у меня из рук гвоздики и жестом пригласила за стол. Я наблюдал, как она высвободила цветы из прозрачной целлофановой обёртки и бережно расправила их. Затем пересчитала ,вытащила одну гвоздику и, переломив пополам, выбросила в мусорное ведро.
«Извините», -сказал я. « Я думал, что это только у русских не принято дарить чётное число цветов».
«Как знать, кто у кого позаимствовал этот предрассудок», ответила Агнесса. Она аккуратно обрезала кончики остальных стеблей и поставила их в воду.
На стенах кухни я увидел несколько любительских акварелей в рамках; на них были изображены певчие птицы. Также моё внимание привлек рисунок, искусно выполненный углем – с него на меня смотрела чёрно - белая кошка. Рядом висело несколько фотографий. На одной из них фотограф запечатлел пожилую пару. Наверное, это были родители Агнессы, снятые в день семейного торжества. На другой фотографии я увидел молодую женщину в рабочей одежде: куртка, зелёная каска, защитные очки. Она была сфотографированна в гараже, на фоне огромного бульдозера. Несмотря на каску и очки , я сразу её узнал : это она курила во дворе.
Агнесса поставила вазу с гвоздиками на стол, отрезала пару кусков торта и начала разливать чай. Она заметила, что я пристально разглядываю рисунки и фотографии.
«Это мамины рисунки. Птичек она срисовала из книжки, а вот кошку – по памяти. Это её любимая кошка Митци, ещё из Латвии. Когда они с папой бежали от русских, мама взяла кошку с собой. Представляете себе, в Германию увезла, в лагерь для перемещённых лиц. Митци прожила там с ними три года, но до Канады не дотянула».
« Ну просто как живая»,сказал я.
« Мама была очень талантлива, творческая натура. И у отца были золотые руки, он занимался резьбой по дереву. Оборудовал себе в гараже столярную мастерскую, создавал прекрасные вещи: скульптуры, фигурки животных, делал латышские музыкальные инструменты. Если бы жизнь сложилась иначе, их таланты бы расцвели, я уверена. Но у людей их поколения, малограмотных, из маленьких городков таких возможностей не было. Отец закончил восемь классов, мама – шесть. Удивительно, что они вобще чего-то здесь достигли».
«Всё как у моих дедушки и бабушки»,сказал я.
«Пойдёмте»,сказала Агнесса,вставая со стула.«Я вам кое-что покажу».
Я последовал за ней в гостинную. Вдоль стены на плетённых кожанных ремешках висели три струнных музыкальных инструмента. Инструменты эти напоминали русские гусли, только в форме трапеции. Сделаны они были из светлого дерева – то ли сосна,то ли берёза. Каждый инструмент был покрыт декоративной резьбой,в которой я узнал латышский народный орнамент. Стилизованное солнце на деке; вокруг колков вились рунические узоры, отдалённо похожие на переплетающиеся свастики.
«Возьмите, подержите», предложила Агнесса, протянув мне один из них. Инструмент был твёрдым и довольно тяжёлым, тяжелее чем я предполагал. «Что это?»,спросил я.
«Это же кокле», сказала она. В её голосе прозвучало недовольное удивление: как я мог этого не знать? « Чтобы играть, их надо поставить на стол, а лучше – держать на коленях. Есть два вида кокле: латгальские и курземские. Курземские меньше и у них меньше струн. Мои родители были родом из Латгалии, так же, как и Ваш дедушка; поэтому отец предпочитал латгальские кокле. Сколько он их сделал! Вот эти он оставил себе, а остальные подарил Латышскому Дому. Впрочем, на его инструментах играют не только в Торонто, в других городах Канады их тоже можно встретить. Да и не только в Канаде, в Америке тоже: в Чикаго, в Техасе...»
«Он умел играть на них?»
«Он их делал, играла мама», вздохнула Агнесса, печально глядя на инструмент в моих руках.
«Она играла, когда приходил Ваш дедушка. Когда она уже ничего другого делать не могла, она всё ещё играла. Она играла, а он пел. Я думаю, что это было для неё большим утешением. Наверное, и для него тоже».
Я попытался представить дедушку в этой комнате: вот он сидит рядом со старенькой Лаймой.
Она держит кокле на коленях и играет, а он поёт латышские песни. Наверное, это была очень трогательная сцена. Однако всё, услышанное от Агнессы, не укладывалось в голове. Значит, у дедушки была другая, тайная жизнь. Жизнь, о которой мы ничего не знали. Мало того, что тайком ездил на трёх автобусах в Латышский Дом. Он, оказывается, ещё и навещал Лайму в этом доме, находящемся в совершенно противоположном конце города. За все эти годы дедушка так и не обзавёлся мобильным телефоном; мама, тётя и дядя звонили ему ежедневно в определённые часы. Если его домашний телефон не отвечал, вся родня начинала метаться в панике подобно стае перепуганных птиц.
Я спросил Агнессу: «Что Вы знаете о моём дедушке?»
«Совсем немного. Он представился маминым другом юности из Балтинавы. Смерть папы была для мамы страшным потрясением, она впала в глубокую депрессию. Тогда же начались и проблемы с памятью. Почти каждый день я возила её в Латышский Дом, чтобы она не оставалась одна дома. Там её все знали, присматривали за ней как могли. Я могла со спокойной душой оставить её и заняться делами. Однажды вечером я, как обычно, вернулась за ней, и увидела, что она сидит за столиком рядом с незнакомым мужчиной и держит его за руку. Это был Ваш дедушка. Вскоре после этой встречи он стал приходить к нам».
«Один? Как же он добирался? Ведь он не говорит по-английски!»
«Я всё подробно ему объяснила по-латышски».
«А мама упоминала о нём прежде?»
«Нет, она не любила вспоминать о прошлом».
«Скажите, а о чём именно они вспоминали в разговоре?»
«Послушайте, Вы представляете себе, что значит ухаживать дома за человеком с болезнью Альцгеймера? Находишься в постоянном напряжении, редко выпадает свободная минута, некогда даже голову помыть. Когда он приходил, они разговаривали и пели, а у меня появлялась возможность приготовить, постирать, убрать в доме. Так что я не сидела рядом и не прислушивалась к их беседам».
« Понимаю. Но может Вы случайно слышали упоминание о его брате, Вениамине? Они могли называть его Веней»
« Не припоминаю».
«Может, дедушка передавал ей письмо от него?»
«Письмо? Моей маме?», Агнесса посмотрела на меня, как на ненормального.«Что бы она делала с письмом в таком-то состоянии?»
Я понял, что разговор наш зашёл в тупик. Или дедушка был настолько скрытен и осторожен, что не доверил Агнессе ничего из своих секретов так же, как не доверял их нам; или же Агнесса была и остаётся участницей какого-то сговора. Я совершенно не мог понять, что к чему. Почему -то я продолжал крепко сжимать кокле. Чувство огорчения и полной беспомощности охватило меня. Я разжал руки и осторожно поставил инструмент на диван.
« Агнесса», сказал я, « я бы хотел задать Вам ещё один вопрос. Может, он покажется странным и глупым, но...»
«Спрашивайте обо всём, что Вас интересует».
Вопрос мой прозвучал, наверное, бесцеремонно и беспричинно, но я его всё-таки задал, и теперь ждал ответа.
« Я не знала, еврей он или нет», ответила она.
Когда мы прощались у входной двери, Агнесса сказала: « Мне очень жаль, что Вы огорчены. Но я не могу больше ничего добавить к сказанному, я больше ничего не знаю». В ожидании моего прихода, она пыталась найти видео, на котором её мама играет, а дедушка поёт. Она точно помнит, что снимала их на видео, но найти его к моему приходу не успела. Она пообещала ,что попытается найти это видео, и, если это ей удастся, тут же перезвонить мне. И тогда я смогу прийти ещё раз и мы вместе посмотрим его.
Уже смеркалось, когда я отправился домой. Жена и дочери, наверное, заждались. Я не спеша кружил по улицам, засаженным раскидистыми деревьями, глубоко погружённый в свои мысли. Что же я, в конечном счёте, узнал от Агнессы? Мой дедушка навещал Лайму, они пели народные песни и беседовали о чём-то, чего Агнесса, по её словам, не помнит. Когда самочувствие Лаймы ухудшилось, его попросили больше не приходить .Вот и всё, что рассказала мне Агнесса. Дальше след обрывался. Никто больше не мог пролить свет на причины, по которым дедушка регулярно навещал тяжело больную женщину. На любовную историю непохоже. Но даже если предположить, что причина была именно в этом, какая разница? Она была вдовой, он – вдовцом.Почему он скрывал это от нас? Может быть, ему просто хотелось иметь какую-то тайну, никому кроме него не известную. Подобную невидимой мышце где-то в глубине тела, которую он напрягал, получая при этом удовольствие.
Точнее, чувство, что у него осталось нечто такое, над чем ни время, ни болезни были не властны. Как будто бы он пытался оградить ото всех хотя бы маленькую частичку своей жизни, никому более неизвестную и неподвластную. А может, я просто пытаюсь приписать ему мои собственные мысли и ощущения? В жизни не ожидал я от него ничего подобного. Что я вобще могу знать о том, как он мыслил и на что был способен? Похоже, недостаточно, чтобы сделать какие-либо выводы. И,скорее всего, уже и не узнаю. Придётся мне, видимо, с этим смириться.
Придя домой, я погрузился в круговорот обычных домашних дел. Это был ежевечерний ритуал: от меня требовалось выяснить, кто кого обидел, кто прав, а кто виноват, а затем воздать всем по заслугам. Делал я это, честно говоря, без всякого энтузиазма. Затем следовали уговоры сделать домашнее задание по математике и поиграть на пианино. Если ласковые заигрывания не приносили результата, тон уговоров менялся. Далее следовали: ужин, мытьё посуды, вечерний туалет и, наконец, отход ко сну. Всё это время, глядя на лица жены и детей, я ощущал груз дедушкиной тайны.Хоть груз этот был не так уж тяжёл, но освободиться от него я не мог. А ведь это была лишь малая частица того, что чувствовал он. Ведь он хранил свою тайну, в то время, как я всего лишь держал в секрете знание, о том что эта тайна существует. Да и не очень-то много я знал и понимал. Может, поэтому я ничего не сказал жене о том, где был и что делал. А что, собственно, я мог ей рассказать? А может, я молчал из чувства мужской солидарности и уважения к памяти дедушки. Из чувства, что то доверие, которое питал к нему при жизни, я обязан сохранить и после его ухода. Когда всем надоедали его подробные, до мельчайших деталей , воспоминания о радостях довоенной жизни в его любимой Балтинаве, я продолжал слушать его раз за разом. И как он воевал, как был ранен на фронте; как долго и трудно залечивал свои раны. По сей день помню я рассказы о военном хирурге, который сохранил ему руку. И потомки мои будут знать,что это был доктор Дубинский.
И вот, наконец, нелёгкая процедура укладывания детей завершена. Чтобы восстановить душевное равновесие, я уединился со своим компьютером в кабинете, а жена, соответственно – в спальне со своим.
Поглотив свежую порцию новостей политики и культуры, я решил проверить электронную почту, и обнаружил там сообщение от Руты Гулбис, озаглавленное: «Ваш дедушка».
Здравствуйте, Давид!
Вы только что приходили к моей матери. Посылаю Вам видео.
Я не знаю, что именно она рассказала Вам, но скорее всего это была неправда.
Рута Гулбис, 780-404-8001
Я открыл файл и увидел Лайму, сидящую на диване в знакомой мне гостинной. На ней была серая юбка и светло-жёлтый свитер. На коленях она держала кокле. На лице eё застыл необъяснимый испуг; как будто бы она в чем-то провинилась и боится, что её будут ругать. Женский голос за кадром (наверное, Агнесса) говорил что-то по латышски. Но выражение на лице Лаймы не изменилось, она даже не шевельнулась. Спустя мгновенье, на экране появился мой дедушка. Скованно, неловко уселся он рядом с Лаймой. На дедушке были тёмные брюки, рубашка в полоску,синий галстук и любимый вязаный жилет с узором из красных и синих ромбиков. Обут он был в тёмно-красные шлёпанцы.
Лайма смотрела, как он устраивался на диване, и испуг на её лице уступил место отрешённому спокойствию. Дедушка взглянул на неё, как бы желая удостовериться, что она заметила его присутствие; затем спокойно повернул лицо навстречу видеокамере. Агнесса сказала что-то ещё и он кивнул. Камера показала его лицо крупным планом, затем резко отодвинулась, заходила вверх-вниз.
Наконец, удалось сфокусировать её так , чтобы и он, и Лайма попали в кадр. Всё это время дедушка на экране вёл себя послушно и спокойно,так в обычной жизни. Мощная волна нежности к нему захлестнула меня, и неожиданно на ум пришли слова на идиш: “Berl ,vos tostu?” - «Берл, что поделываешь?». Произнося эти слова, никто не требовал отчёта, чем именно он занят. По сути дела, это было просто добродушное приветствие, донёсшееся до меня, как эхо из прошлого. Так всегда здоровались друг с другом мои родные: папа, дедушка, дядя, приходя в гости. Обычно, прежде чем перейти на русский, они перекидывались парой идишских фраз, оживлённо жестикулируя. Приветствие это как бы подтверждало их принадлежность к некоему сообществу, почти растворившемуся в прошлом, но в то же время связывающего их всех крепкими узами. В это время на экране пальцы Лаймы начали перебирать струны инструмента. Она сыграла короткое вступление, и дедушка запел своим сильным, уверенным голосом:
« Утром, только зорька над землёй встаёт,
Звонко во дворе наш петушок поёт.
Петушок, погромче пой,
Разбуди ты нас с зарёй!»
Даже я, почти ничего не помнящий из своего короткого латвийского прошлого, сразу же узнал эту весёлую песенку. Я слыхал её не раз от дедушки в числе прочих латышских народных песен. Я не сводил глаз с экрана. Как странно звучал жизнерадостный, игривый мотив в этой обстановке!
Как только они допели песню до конца, Лайма убрала руки со струн кокле и Агнесса захлопала в ладоши. Она стала громко уговаривать спеть ещё, однако Лайма уже встала с дивана. Вслед за ней начал подниматься и дедушка. И тут видео неожиданно оборвалось.
Минуту я сидел молча, уставившись в тёмный экран, раздумывая, что делать дальше. Было около десяти вечера. Рута написала мне почти час назад.
Современные технологии предоставляют нам слишком много возможностей. Иногда это многообразие оказывает обратное действие и усложняет самое, казалось бы, простое дело. Я хотел поговорить с Рутой. Но когда и как сообщить ей об этом? И, собственно, когда именно я хочу с ней поговорить? Позволяют ли приличия сделать это немедленно, исходя из того,что она написала и когда было послано сообщение? Каждый такой вопрос порождал следующий вопрос, только отдаляющий принятие решения. Я презирал себя и цепи культурных условностей, которые не мог разорвать. Наконец, я решился и написал следующее: «Здравствуйте, Рута. Это Давид. Спасибо за видео».
И тут же увидел ответный сигнал, вспыхнувший в овальном облачке на моём экране.
Я сказал жене, что хочу прогуляться перед сном, зашёл в парк неподалёку от дома и сел на скамейку.
Днём парк обычно кишел детворой. Под присмотром нянечек малыши резвились на мягком защитном покрытии детской площадки среди пластиковых горок и домиков. Песочница, качели -всё как обычно.За детской площадкой простиралось открытое поле, за ним вырисовывались холмы, покрытые молодой порослью вперемешку с большими деревьями. Там владельцы собак выгуливали своих питомцев, крепко удерживая их на поводках на безопасном расстоянии от детей. По вечерам эти же собаки носились по всему парку уже без поводков, пока их хозяева оживлённо болтали. Иногда местные подростки, накурившись травки, шумели и дурачились на качелях. В тёплые летние месяцы за холмами на краю парка занимались любовью парочки, и по утрам родители детишек и владельцы собак обнаруживали там использованные презервативы и одноразовые шприцы. Я ждал Руту в почти опустевшем парке. Изредка кто-нибудь проходил мимо или проезжал на велосипеде. В отдалении позвякивали собачьи жетончики и мерцали экраны мобильных телефонов.
С моей скамейки были видны машины, сворачивающие с главной дороги. Я догадался, какая из них принадлежит Руте: серебристый пикап Dodge Ram c номерами провинции Альберта сбавил скорость, въехав на нашу улицу и притормозил неподалёку от моего дома. Я пошёл встретить её. Через окно мне показалось, что она моложе,чем я думал; явно ближе к тридцати, чем к сорока. Она быстро взглянула мне в глаза, наклонилась и взяла что- то с пассажирского сиденья. Как и признала Агнесса, Рута была красива, но какой-то мрачной, строптивой красотой. Как будто бы её внешность, этот прекрасный дар природы, была ей в тягость. Казалось, что она бы отказалась от этого дара или уничтожила бы его, будь на то её воля. Она открыла дверь ,повернулась и посмотрела мне в лицо. Белокурые волосы небрежно рассыпались по воротнику клетчатой рубашки. На ней были выцветшие джинсы и потёртые коричневые кожаные сапоги.
« Где мы будем разговаривать?» спросила она.
« Давайте, отойдем подальше от окон моей спальни»
« Вы ничего не сказали жене?»
« А что я мог ей сказать?»
Я шагнул назад и повернул по направлению к парку. Рута схватила сумочку с сиденья, спрыгнула с подножки и захлопнула дверь. В полном молчании мы направились к той же скамейке, на которой я ждал её. Мы сели, она тут же стала рыться в сумочке в посках сигарет и зажигалки. Щёлкнув зажигалкой, она сказала: «Надеюсь, вы не станете ко мне приставать?»
«Мне это как-то не пришло в голову», ответил я.
«В самом деле?», язвительно спросила она, закурив.«Я десять лет работала в Альберте, на разработках нефтеносных песков. Вы, наверняка, читали, что там творилось. Так вот, всё это правда. Мужики просто проходу не давали. Да не только мне; приставали к любой женщине, как бы она не выглядела. Все подряд: рабочие, повара, охранники,бригадиры, начальство, даже полицейские. В рабочих городках и прямо на участках предлагали сотни и даже тысячи долларов за половушку.
Я, если хотите знать, ничего такого не позволяла. Я не феминистка и не ханжа; просто я уважаю себя и требую уважения от других. Чтобы уважали за то, как я умею работать, а не ублажать всяких скотов.
Как бы в подтверждение своих слов, Рута быстро вытащила из сумки свой телефон и продемонстрировала мне фотографии, похожие на те, что висели на кухне у её матери: на снимках она или стояла рядом с огромными машинами, или сидела внутри них. Когда она перелистывала фотографии, я обратил внимание на её руки, изумительно красивые, с длинными и тонкими пальцами. Правда, их портили ногти - то ли небрежно срезанные , то ли обкусанные под корень. Лихорадочная пляска её рук, возбужденный голос – всё выдавало нарастающее волнение. Одну из фотографий Рута рассматривала дольше других. Это было фото огромного карьера, в котором добывали битум. Снимок был сделан через лобовое стекло экскаватора.
Она также с гордостью показывала фотографии своего дома-трейлера. Её работа заключалась в очистке залежей битума от камней и грунта. Платили очень хорошо, однако почти всё ушло на покупку этого трейлера в разгар роста цен. Затем цены упали, нефть резко подешевела и с работой стало совсем плохо. А весной начались лесные пожары и в результате от её дома осталась лишь горстка вонючего пепла.Вот ей и пришлось бежать оттуда, пробираясь на машине сквозь огонь и дым пожарищ. Почти как её дедушка и бабушка бежали когда-то от Красной Армии. И единственное прибежище, которое она себе может позволить, пока не выплатят компенсацию - это родительский дом. А страховая компания совсем не спешит с обработкой документов. Вот ведь ирония судьбы: она уехала в Альберту, в первую очередь, чтобы убежать из этого дома и стать независимой. И вот теперь она сидит здесь без копейки денег, и дела обстоят ещё хуже, чем раньше.
Рута всё говорила и говорила, не давая мне вставить ни слова. Мне вдруг отчаянно захотелось встать и уйти, чтобы не сойти с ума. Я почувствовал, что настaл именно тот момент, о котором и предупреждал меня Кнут. Мне стало страшно, что Рута скажет о дедушке нечто такое, что нанесёт мне непоправимый вред, будь то правда или ложь. Я искренне пытался разгадать эту тайну из любви к нему; но вдруг понял, что иногда человеку то ли нечего сказать, то ли он просто несёт какую-то бессмыслицу.
Я поднялся со скамейки и произнёс какие - то общие фразы, употребив на это все мои дипломатические способности. Рута ответила мне взглядом, полным боли, обиды и почти детской незащищённости. Взгляд этот ясно сказал, что теперь и я пополнил ряды тех, кто не понял, обидел или разочаровал её на жизненном пути.
«Я хотела установить какую-то связь между нами... Чтобы всё было по-человечески», сказала она. «Но если моя откровенность вам неприятна, я не стану принуждать вас всё это слушать. Я уважаю ваш выбор. Моих намерений это не меняет. Моя семья в долгу перед вашим дедушкой и перед всем еврейским народом, и я пришла вернуть этот долг».
Она снова полезла в сумочку, и на этот раз вытащила запечатанный белый конверт и протянула его мне.
«Делайте с этим что хотите. Открывайте, не открывайте – дело ваше. Можете вобще выбросить в мусорный ящик, вместе со всяким дерьмом. Как вам будет угодно».
Я взял конверт, повернулся и пошёл прочь. Рута осталась на скамейке, продолжая курить. И вдруг выкрикнула мне вслед:
« Мать сказала вам, что у бабушки в Латвии остался ребёнок?»
« Нет, не сказала», сказал я. По моему тону она могла понять, что существование этого ребёнка не новость для меня.
« А рисунок бабушкиной кошки показала?»
«Показала».
« А вы не спросили, почему эту чёртову кошку она с собой взяла, а ребёнка оставила?»
Вероятно, задать такой вопрос было бы просто невозможно; но как же мне, дураку, это даже в голову не пришло?
«Бабушка была очень красивая. Красивая и безвольная. Дедушка решал всё за неё. И если уж он решил, что нечего тащить с собой её жидовское отродье, то, разумеется, жидовское отродье где было, там и осталось».
Я остановился как вкопанный. Рута смотрела на меня дерзко и вызывающе, взгляд её как бы говорил:
« Что, и после этого ты вот так просто возьмёшь и уйдёшь?» Это была явная провокация; меня затрясло от негодования.
«Что там внутри?», спросил я, высоко подняв конверт.
«Наша семейная история».
«Я знаю её»
«Ну и знай себе на здоровье», швырнула она в ответ.
В гневе я разорвал конверт прямо у неё на глазах. В нём лежала фотокопия; всего одна страница текста, отпечатанного по-латышски. Документ был заверен нотариусом. На обратной стороне – английский перевод. Подсвечивая экраном телефона, я прочёл:
Я, Берлс Зингерс, уроженец города Балтинава (Латвия) единственный выживший наследник моих родителей, Натанса Зингерса и Фрумы Зингерс, заявляю,что моя семья была лишена имущества в период советской оккупации. Под «имуществом» подразумеваются два дома и магазин кожанных изделий, находящиеся по следующим адресам: ул. Дарза 7; ул. Дарза 20; ул. Тигрус 5.
Я подтверждаю, что права владения вышеуказанным имуществом были возвращены мне в законном порядке, и я передаю эти права Маре Смилтниекс, моей биологической дочери от Лаймы Гулбис (в девичестве Смилтниекс).
Я поднял глаза и встретился взглядом с Рутой. Она по-прежнему смотрела на меня в упор, но уже по-другому, как будто бы теперь нас объединяла общая боль.
«Мать никогда бы вам этого не сказала».
Внезапно весь мой гнев улетучился; усталость и сожаление – вот и всё, что осталось в душе.
« Почему? Чтобы защитить Мару? Боялась, что я попытаюсь отобрать дома и магазин?»
«Вы имели право знать».
Я медленно подошёл к скамейке и сел рядом с Рутой.
«Мы знали, но считали что это дочь дедушкиного брата».
«Но ведь дедушка ваш написал кое-что другое».
«Может, он сделал это из милосердия: дочь звучит более убедительно, чем племянница. Тут уж никто ничего не сможет отрицать».
«Вы же отрицаете».
«Рута, это уже не имеет значения», сказал я.« Вы можете верить во что хотите».
«Спасибо, вы тоже».
«Я пытаюсь не верить в то, во что мне хочется поверить».
«Я не понимаю», раздражённо сказала она. «Зачем вы вобще мне написали?»
«Сам не знаю.Наверное, хотел узнать побольше».
Она опять полезла в сумочку за сигаретами, закурила, и, отведя взгляд, стала разглядывать парк.
А я всё думал и думал о мучительных обстоятельствах, послуживших причиной нашей встречи. Очень давно что-то произошло между людьми, которых уже нет в живых. Мы будем последними, кто их знал и помнил. Даже не зная толком, что именно произошло, мы приняли это очень близко к сердцу.
Мой дедушка и её бабушка... Любили ли они друг друга? Может любили, но пожертвовали своими чувствами ради дедушкиного брата? Или просто поддались искушению, невзирая на библейские запреты? А может быть, ужас перед войной внезапно бросил их в объятия друг друга?
Зелень полей смята арийскими сапогами. «Раса господ» наступает. Сто еврейских семей жили в Балтинаве, спаслись три. Остальные были уничтожены. Скорее всего, Рутин дедушка приложил к этому руку. Наступают красные, близится час багровой расплаты. Лайма в последний раз посмотрела в маленькое личико дочери и ушла...
В телефоне я храню фотографии дочерей. Я сделал эти снимки летом, когда мы ездили на отдыхать. Они стоят на берегу в купальниках. Солнце в зените, под ногами – белый песок. Позади простирается неглубокое тёмно-синее озеро, обрамлённое берёзами и соснами.
Глядя на этот пейзаж, я вспомнил летние балтийские берега моего раннего детства. Воспоминания эти бесконечно далеки , почти призрачны. Я протянул телефон Руте. Она взяла его и стала внимательно рассматривать фотографии.
Из дальнего конца парка донёсся девичий крик. Он пронзил ночной воздух и затих, как будто между нами упала на землю стрела, чуть-чуть не долетевшая до цели. Мы с Рутой разом встрепенулись и посмотрели друг на друга; казалось,что мы готовы обняться или броситься друг другу на помощь. Доверие и сострадание с невероятной силой сжали наши сердца, и мы оба облегчённо вздохнули, услыхав, как девичий крик перешёл в хохот и взмыл в небеса.