***
Наталье Бельченко
Когтем чёртова ореха
без помарки и огреха
на поверхности воды
гравированы следы
то ли птицы, то ли зверя.
И глазам своим не веря,
ты следишь за мотыльком
над застывшим поплавком.
Золотая Рыбка – фикса
на кривой ухмылке Стикса,
Смерти жёлтая блесна.
Ловит жизнь твою война.
Речка тоненькая Вита
как живая aqua vitae.
И в смертельной чехарде
вилы пишут по воде
буквы маятных мечтаний,
плача, смеха, причитаний,
и молитвы, и мольбы
неприкаянной судьбы.
Паутинкой бабье лето
оплетает лучик света.
На ладони стрекоза –
бирюзовые глаза.
***
Дмитрию Бавильскому
Подбой заката спорит с белизной
сияющего дня. Молчи и слушай.
Дым приторен над миром и страной.
Кукушка надрывается кликушей.
Поклоны бьёт святая простота
то кесарю, то богу, то мамоне.
Семи ветров сквозная духота.
Кощеева игла в яйца бутоне.
Чахоточный румянец суеты
на бледности застывшего мгновенья.
А жизнь взыскует тихой простоты
не чаянного слепотой прозренья.
И ты стоишь – кепчонка набекрень,
душа поёт и матерится тело,
и простота обманчива как тень,
отброшенная светом в тьму пробела.
***
Над сорока сорокáми сóрок воровок-сорóк
дразнят ворон ворохами блестящей муры
и в середине июля не вылезает сурок,
тени своей испугавшись, из безопасной норы.
Над сорока сорокáми сквозь синеву тьма.
Срама живые не имут, а мертвецам не краснеть.
Меж теремами и куполами ярмарка и тюрьма.
Между рожденьем и смертью пьяная кровью плеть.
Под сорока сорокáми сорок слоёв костей.
Окна незряче таращатся исподтишка,
за ними строгают детей, собирают гостей,
пялятся в телевизоры, режутся в дурака.
Снег тополиного пуха сменяет промозглая нудь.
Смутные времена покорно тянут срокá.
Глокая куздра бокра спешит будлануть.
А городской дурачок пересчитывает сорокá.
***
Плывёт над миром запах серы
с горчащим привкусом тоски,
снуют неслышно водомеры
по телу влажному реки,
стрекочут глупые сороки,
хранит молчание сова,
гадают на костях пророки,
слагая праха пыль в слова.
Под запах утреннего кофе
в прозрачных отблесках росы
стучат гвоздями на Голгофе,
заводят адские часы,
а эти двое, биты градом,
парят на крыльях синевы
и счастливы покуда рядом
по эту стороны травы.
***
Вечности мы ничего не докажем…
Евгений Витковский
Самолётик рисует по синему белым,
а художник рисует по белому синим.
Жизнь рисует по времени словом и делом,
словно мы этот мир никогда не покинем,
словно может замедлить свою скоротечность
и ловцом обернуться сумеет ловитва,
словно сможем узнать, как откликнется вечность
на ауканье наше, мольбу и молитву.
Самолётного росчерка лёгкая дымка
на глазах расплывается, прячется, тает.
Улыбается в бороду бог-невидимка
и на мятом листке тени мыслей читает.
Вечность вся без остатка в летящем мгновеньи.
Ей на лапу не дашь и слезой не подмажешь.
Отблеск тьмы ослепительный, миг, дуновенье.
Не заставишь услышать. Ничего не докажешь.
***
Вокзальный дух неловкости прощаний,
случайных слов, тягучести минут,
тщеты неисполнимых обещаний,
слёз, что лицо нечаянно лизнут.
Буфета скудного витает тусклый запах
и кружка на цепи, и ржавый кипяток.
Закат стучит колёсами на запад.
Рассвет спешит неслышно на восток.
Ты – нос в окно и ушки на макушке.
И ласковая мамина рука.
И встречный – в запечатанной теплушке
невидимые огольцу ээка.
***
Всё зыбко. И просится зябко,
но слишком красиво созвучье –
как знамя, что в сущности тряпка,
как ветки, что в сущности сучья.
Но всё-таки зябко и знобко,
намокла растопка в печи,
не греет вспотевшая стопка,
и только огрызок свечи
гоняет усталые тени
по холоду выстывших стен
да ботает время по фене
о свежих ветрах перемен.
И вечность стоит у порога,
и новое тысячелетье
по старой плетётся дороге
под той же свистящею плетью.
***
Собака лает, ветер носит,
собака звуку поддаёт
покуда не обезголосит,
а караван себе идёт.
Знавали время и похуже,
когда собаки глотки рвут.
Качаются горбы верблюжьи
под хрип собачьих пересуд.
Ведро воды и куст колючек,
и миража тенистый сад,
луны в ночи прохладный лучик,
поскуливанье верблюжа.т
Собак одолевает скука,
устала глотка, гаснет взгляд.
Налаявшись, седая сука
идёт вылизывать щенят.
***
кости молотит души берёт
в небо уносит в землю кладёт
матери дочки отцы пацаны
смазана кровью машина войны
хватит ли смазки грохот и скрип
небо целующий огненный гриб
мушка прицела садится на лоб
до горизонта распахнутый гроб
песни и марши враки и сказки
хватит ли смазки хватит ли смазки
вопли баранов молчанье ягнят
бабы до завтра ещё народят
***
Эти вещие сны, эти странные вещи,
эти лица размытые, как берега,
эти прошлого с будущим ржавые клещи,
эта Баба-Яга костяная нога.
Это детские сны стариковской печали,
ключ скрипучий в давно позабытом замке,
это то, что дурачась сверчки насверчали,
откликаясь цикадам на ночи шестке.
И зачем-то врываются в сон аты-баты,
и солдаты идут вовсе не на базар,
а идут под весёлую песню солдаты
воевать неразумных соседей-хазар.
Дождь стучится в окно и скрипят половицы.
Понимаешь, что спишь, а проснуться никак.
Из былого сплетаются снов небылицы
и кукушка твердит – твоё дело табак.
И проснувшись наутро в расхристанном мире,
сам себя не отыщешь в дневной беготне.
Дважды два, повторяешь себе, не четыре
и не вспомнишь, а сколько там было во сне.
***
Дождь миновал. Четверг кончается.
Рак свистнул на косой горе
и шарик сдувшийся качается,
как висельник на фонаре.
Аптекарь смешивает в скляночке
любовь со смертью пополам.
Дурак играет на тальяночке.
Шагает жизнь по головам.
Экклезиастово бурчание
о бренности морочит дух.
Слова склоняются к молчанию,
для вздоха открывая слух.
Клюёт с ладони птица синяя
по крошке хлебную звезду
и тополя пушинки инея
роняют в дней белиберду.
Февраль с июнем в карты режутся,
вино не льётся мимо рта,
а на дубу русалка нежится,
гуляя чёрного кота.
***
Ночной аптеки окна за углом.
Потухших ламп опущенные веки.
Фонарь мигает выбитым стеклом.
По тротуарам вод небесных реки.
Бутик напротив блещет барахлом.
Три алкаша сивуху разливают.
По городу гуляет костолом.
Башмачкина в подъезде раздевают.
Ворона заливается щеглом
и гнётом на капусте спит икона,
и что твоей кепчоночки залом
перед ухмылкой ласковой дракона?
Ворчит прохожий – всё, мол, поделом,
про две бормочет стороны медали,
и горизонт, завязанный узлом,
зовёт с собой в зияющие дали.
Блажен тот муж – твердит тебе псалом.
Ты переспрашиваешь, слыша еле-еле,
пытаясь то тишкóм, то напролом
из гоголевской выбраться шинели.
И ведьма затрапезным помелом
взмахнёт и серафим взмахнёт крылом,
и улетят сквозь в небесах пролом
счастливые, что наконец вдвоём.
***
Наливаются яблоки к Спасу,
собирают грибы грибников,
Дуремар подмигнёт Карабасу
в развесёлой Стране Дураков.
Папа Карло скучает по сыну.
Пишет сын, мол, вернусь не грусти,
и зовёт в сновиденьях Мальвину,
зажимая ромашку в горсти.
Бог войны помолчит воровато
и зайдётся в хрипатой злобé.
Как болит голова у Пилата.
Как висит Божий Сын на столбе.
Межвремéнья глухого эпоха,
щепки градом из-под топора,
облака что молóки Молóха,
человечья живая икра.
И под сказок напев жили-были
на вершинах подённых голгоф
две щепотки космической пыли
сотворяют любовь и богов.