Внешность у него была более чем запоминающаяся – порванное, изуродованное левое ухо; удлиненное, как у англосаксов, вовсе не русское лицо со спадающими до бровей роскошными светлыми кудрями, которые он то и дело откидывал набок; впалые, болезненные щеки, и глубокие, живые, проницательные глаза. Он чуть прихрамывал на левую ногу и делал это весьма необычно: будто с трудом волоча за собой нечто привязанное к этой ноге, и ощутимо тяжелое; я отмечал это всякий раз, когда имел возможность наблюдать его ходьбу. В общем, сказать, что он обладал колоритной, привлекательной аурой – значит ничего не сказать, а если добавить к этому еще и его неуловимость, то из него и вовсе получался некий человек-загадка. Впрочем, у нас подобрался тогда очень серьезный преподавательский состав, и умы наши были заняты гораздо более существенными материями, чем чья-то там загадочная внешность и поведение, которые, как известно, на поверку всегда оказываются не более чем игриво накинутым покрывалом с вышитыми на нем арабскими сказками. Поэтому большинство из нас не слишком решало его загадку; лишь некоторые женщины поначалу обращали на него пристальное внимание, очарованные его образом, а также тем обстоятельством, что он был относительно молод и не женат. Однако со временем и им все это наскучило, так как никаких ответных знаков внимания он не выказывал, разговоры не поддерживал, и ни на капельку не желал отступить от своей отстраненности и погруженности в себя. В целом можно сказать, что наше сообщество пожало плечами на его счет и успокоилось; женская часть, может быть, и повздыхала немного, но в конце концов мы приняли его как «висит груша, нельзя скушать», и забыли и думать о нем.
За те три года, что он работал у нас, я понял о нем только одно – он органический аристократ и невероятный гурман. Приехал он в Денвер откуда-то из Хабаровска или из Иркутска, где вывел некий уникальный признак сходимости знакопеременных рядов. Он практически не читал у нас лекции студентам и был как будто погружен исключительно в исследовательскую работу – занимался этим в основном из дома, «на удаленке» – этим и объяснялось его редкое присутствие в университетских корпусах. В ту самую новогоднюю вечеринку он много и с аппетитом ел и пил вина, на все вопросы отвечал уклончиво и отсутствующе, и видно было, что пришел он исключительно к столу. При этом он нисколько не скрывал и не стеснялся этого, и не выказывал какого-то презрения к окружающим – он просто отсутствовал и с видимым удовольствием кушал. В тот вечер моя жена, не сумев завладеть ни единым бутербродом с икрой, рассмеялась и сказала мне: «Надо же, все эти бутерброды сожрал тот, кого здесь как будто нет – этот Чистяков, зараза.»
Я видел его вблизи и слышал его голос еще только пару раз за все эти три года, и связано это было с нашей аспиранткой Джейн, молодой и весьма привлекательной американкой, работавшей над докторской диссертацией на моей кафедре. Стоит, наверное, уделить этой Джейн некоторое внимание в моем рассказе, ибо она также была личностью незаурядной и вызывала у меня искреннее восхищение. Начать можно с того, что она неплохо говорила по-русски, ибо обучалась какое-то время на космической программе в НАСА и мечтала стать астронавткой, а все кандидаты на это дело обязаны пройти серьезный курс русского языка. В конце концов ее там забраковали, но, выучив русский, она принялась читать нашу классику в оригинале, и была в восторге от Евгения Онегина, хотя и жаловалась, что ей приходится постоянно искать незнакомые слова в словаре. Она сдружилась со всеми нашими русскими профессорами и открыто жаловалась нам, что местные американцы ее задолбали, потому что «они не говорят ничего, кроме вежливого мусора», а если и найдется кто-то интересный, то только в очень узкой области, как правило – в своей профессии, в остальном же – «детский сад и сплошное невежество». Сама она, действительно, была очень разносторонней, и при этом глубоко копающей натурой; немудрено, что при таких талантах она была в свои тридцать лет одинока, меланхолична, и даже, пожалуй, уже слегка цинична и остра на язык относительно своих перспектив в «этой прекрасной жизни». Так вот – именно она, бедняжка Джейн, сразу же потеряла голову от этого Чистякова – она настойчиво пыталась добиться его внимания, но увы – совершенно безрезультатно. Помню, как однажды она подбежала ко мне в волнении, сообщила, что «удивительный русский сегодня здесь», сделала глазки, которые так беззастенчиво умеют делать только американки, и попросила подойти вместе с ней к Чистякову для разговора. Она знала, что я заметил ее интерес к нему, и теперь очень непосредственно, как ребенок, рассчитывала на мою помощь, чувствуя, что я всегда и во всем поддержу ее, как отец. Она сбегала переодеться и вернулась в обтягивающем платье, подчеркивающем ее безупречную фигуру; мы отправились сторожить Чистякова на выходе из нашего корпуса и вскоре поймали его там. «Мосье Чистяков», – сказала она почему-то по-французски, – «в пятницу у меня день рождения, я приглашаю вас». Чистяков вежливо улыбнулся, поблагодарил, и хотел идти дальше, но Джейн спросила вдогонку: «Так вы придете, мосье Чистяков?» «Perhaps», – ответил тот с таким поразительным шотландским акцентом, что Джейн вытянулась в струнку, побледнела и проводила его изумленным взглядом («perhaps» означает «возможно»). Джейн наготовила кучу вкусностей, что также нисколько не характерно для американки – впрочем, ее гостями были в основном русские, привыкшие к обильному угощению, так что она, видимо, просто старалась нам угодить. Это ли решило дело, или что-то другое – но Чистяков пришел к ней, вел себя не так уж и отстраненно и даже весело, и конечно же, потрясающе выпивал и закусывал. Так как среди гостей были и американцы, то разговаривали мы в основном по-английски, и Чистяков несколько раз очень остроумно отшутился, отвечая на непрекращающиеся вопросы о его фантастическом шотландском прононсе. «Боже мой, какой он прекрасный актер, все врет и не краснеет», – шепнула мне в тот вечер жена; на следующий день Джейн, мрачная, как туча, заявила мне то же самое. Я лично ничего такого не заметил, но поражен был другим – когда русские сели играть в преферанс, то Чистяков легко всех победил, и это при том, что карта ему шла весьма средняя. Джейн не знала этой нашей советской игры, но внимательно наблюдала, и была просто впечатлена его победой, не понимая ее природы. Но я-то, игрок со стажем, видел, откуда ноги растут, и был потрясен тем обстоятельством, что абсолютно все ошибки и недосмотры других игроков шли на пользу одному лишь Чистякову. «Монстр», – подумал я тогда, – «это что-то из ряда вон».
Тем не менее, с тех пор и до событий, которые будут описаны далее в моем рассказе, больше я с Чистяковым не пересекался и работ его не читал, так как сам занимался совершенно другой темой. Джейн как-то сообщила мне, что видела, как «этот таинственный русский», очевидно, потеряв парковочную карточку, вытащил шлагбаум из гнезда («а разве такое можно сделать голыми руками?»), выехал с парковки, затем вышел из машины, вставил шлагбаум на место, и, как ни в чем ни бывало, уехал. Джейн смирилась с недостижимостью Чистякова нескоро – может быть, лишь через полгода после того дня рождения; потом она покинула нас и уехала продолжать свою академическую карьеру куда-то в Европу.
И вот, через три года пребывания Чистякова у нас, начали происходить те удивительные и трагические события, ради описания которых я и взялся теперь (спустя долгие годы, когда я давно уже на пенсии) за перо; все вышеизложенное следует считать предисловием к тому, что последует дальше.
Итак, к делу: той осенью меня и жену уволили из Денверского университета. Сократили. То ли наш факультет не получил достаточного финансирования на следующий год, то ли было решено выделить деньги на какие-то другие направления – точно причину никто не знал, но двадцать профессоров в одночасье оказались без работы. Чистякова, между прочим, сокращение не коснулось, а вот нас с женой оно застало вскоре после того, как мы купили в рассрочку домик в горах и нам предстояли крупные ежемесячные выплаты по кредиту. Как всегда, закон подлости проявил себя во всей красе; к ситуации этой, вполне обычной для американских университетов, мы были совершенно не готовы и в первые дни потеряли почву под ногами. Однако мой природный оптимизм никогда не подводил меня; «ничто нас в жизни не может вышибить из седла», – заявил я жене и уже на третий день после увольнения устроился в доставку пиццы. А что – чаевые там отличные, катаешься себе по живописным пригородам Денвера – вокруг горы, чудесный воздух, приветливые люди, да и пиццу я всегда любил. «А там – глядишь, на наши резюме какой-нибудь университет и откликнется, жаль только, из Денвера, скорее всего, придется переезжать», – так думал я тогда, настраиваясь на лучшее и стараясь не впадать в отчаяние.
И вот, в один из вечеров, я развозил пиццу в окрестностях Боулдера, у отрогов Скалистых гор, наслаждался осенними пейзажами и предавался навеянной ими меланхолии; поэтическое настроение в тот день полностью, до краев, затопило меня. Ранняя осень играла яркими теплыми красками, и воздух, помнится, был какой-то совершенно необыкновенный – насыщенный запахами, подхваченными северным ветром на его пути сквозь ущелья и долины в Скалистых горах. Я ездил с опущенными стеклами и упивался этим удивительным ароматом – смесью терпкой еловой хвои и свежего, сырого озона горных ледников. Я думал о прошлом и о будущем, о старшей дочери, учившейся в Стэнфорде, и о том, что судьба, может быть, улыбнется нам, и кому-то из нас с женой удастся получить должность где-нибудь там, в Калифорнии, поближе к дочери и к цивилизации.
Я доставил мой последний в тот вечер заказ на западную окраину Денвера, в весьма дорогие апартаменты, поднялся на третий этаж и постучал в дверь. «Войдите, открыто», – услышал я резкие, раздраженные слова; я зашел в прихожую и остановился в ожидании. В комнате, за закрытой дверью, происходил разговор на повышенных тонах, или даже спор; один из голосов показался мне до странности знакомым. «Подождите минуту, я сейчас заберу пиццу и дам вам крупные чаевые», – крикнул этот голос, и я обомлел от удивления – это был голос Чистякова. Другой голос с неудовольствием сказал: «Чудак вы человек, прочтите это письмо, не будьте ребенком». «Я не для этого вас сюда звал, и не позволю вам давать мне подобные советы», – отвечал Чистяков; – «ну и идите ко всем чертям, упрямый русский», – таков был ответ; дверь резко распахнулась и прямо на меня вышел неряшливо одетый человек в черной мормонской шляпе, до того засаленной, что она отсвечивала, словно была вылита из темной латуни. «Развозите пиццу? Ну-ну, достойная работа для пожилого человека», – сказал он мне. «Вот вам моя карточка, загляните, я устрою вашу жизнь за один сеанс. Недорого!» – с этими словами он протянул мне свою визитку и вышел из квартиры. «Alford Baker, Psychic reading» – гласила карточка; какой-то таинственный, похожий на масонский, знак, был изображен во всех ее четырех углах.
Через несколько секунд появился сам Чистяков – чисто выбритый, благоухающий парфюмом, в элегантном сером академическом костюме, но резкий и взъерошенный, видимо, вследствие спора и размолвки со своим посетителем.
– Пичугин? Вы? – протянул он с изумлением и как будто даже страхом. – Вы как здесь? Вы что же, пиццу теперь взялись развозить?
– Как видите. Ну, держите вашу коробку. Чаевых не нужно. Доброго вечера!
– Подождите, Пичугин. Он дал вам свою карточку? Вы пойдете к нему?
– Я что же, простите за прямоту, похож на идиота? Не пойду, конечно.
– А я, по-вашему, похож, да?
– Да нет, не похожи. Да не волнуйтесь вы, вот, возьмите его визитку, а я пошел. Мне нет никакого дела до всего этого. Приятного аппетита!
– Послушайте, Пичугин, зайдите на полчасика, а? Немного виски с пиццей? Я буду откровенен с вами – я не ожидал, что этот тип уйдет так рано. Мне нужен кто-нибудь рядом со мной в квартире в ближайшие полчаса. Посидите со мной, а?
Мы прошли в его гостиную, обставленную с нездешним, и даже не с нашим с женой, вкусом; я, мрачно осмотрев всю эту изысканную обстановку, отметил для себя, что люди типа Чистякова, склонные к такому гедонистическому образу жизни, всегда были мне неприятны. Поэтому я настроился молчать и быть отстраненно вежливым, в точности повторяя обычную манеру общения самого хозяина квартиры. Я опустился на шикарный итальянский диван светло-голубой кожи, и уставился на картину Босха «Корабль Дураков». «Однако дешевая пицца как-то не вяжется со всем этим», – подумал я. Тем временем Чистяков присел передо мной на корточки с бутылкой виски в руках, и ласково, но при этом как-то загнанно, как будто с отчаянием, посмотрел на меня. Было в его взгляде что-то сыновнее, или даже отеческое, но точно больное, многострадальное.
– Одна рюмочка вам не помешает, не опьянеете, – сказал он; я взглянул в его лицо внимательней и заметил, что он не просто раздражен, а находится, на самом деле, в крайней степени волнения, и с усилием подавляет его. Его взгляд как-то сразу отогрел меня и досада о вынужденном пребывании у него в гостях вдруг пропала; я попросил льда к виски и был ошарашен ответом, что льда у него нет.
– Я сам возьму себе кубик льда, хорошо? – с этими словами я прошел на кухню и, не обнаружив там холодильника, с удивлением спросил об этом Чистякова.
– У меня нет холодильника, – отвечал он, – и вообще, кроме этой пиццы, у меня дома нет еды.
– Как это? – удивился я.
– Видите ли, я ненавижу запах еды. Не могу терпеть. Разве что самой свежей, только что приготовленной. Поэтому ем я редко, и почти всегда в ресторанах или, если повезет, в гостях. Извините, про лед я не подумал. Сам я пью безо льда. Давайте есть вашу пиццу.
Я присел обратно на свое место. «Гедонист без еды? В ресторанах? Ну, может быть. И все-таки странно, чудеса какие-то. И этот взгляд его добрый, глубокий», – думал я. Положение становилось интересным; мысль о том, что я смогу рассказать тайну Чистякова жене, которой когда-то эта тайна была страшно любопытна, окончательно взбодрила меня; я поднял свой бокал за здоровье хозяина, мы выпили, взяли по ломтику пиццы, и Чистяков сказал:
– Пичугин, не волнуйтесь и не удивляйтесь. Я странный человек, да. Но не преступник какой-нибудь. Я прошу вас помочь мне, раз вы оказались здесь, а этот болван неожиданно ушел – я ведь его хотел попросить. А теперь прошу вас. Скоро сюда зайдет мальчишка. Видите там на столе связку ключей? Вы должны просто отдать ему эту связку. Я постараюсь кивнуть в знак одобрения; он уйдет, тогда и вы можете уезжать. Вот и все.
– Это черт-те что и сбоку бантик! Ну знаете, Чистяков! Я-то здесь причем, вы считаете, что это нормально – вот так вовлекать незнакомого человека непонятно во что?
– Ну, Пичугин, все-таки не совсем незнакомого. Я несколько раз присматривался к вам. Вы ведь из тех, кто не задает лишних вопросов и верит людям на слово, не так ли?
– В целом так, но не всегда. Я не желаю участвовать ни в каких темных делах.
– Поверьте мне, Пичугин, здесь нет никакого криминала. Просто личное дело. Хорошо?
– Тогда скажите, Чистяков, зачем вам кто-то нужен для этого? Почему вы сами не можете отдать мальчишке ключи?
– Вот именно, что не могу. Боюсь, что не смогу сам.
Чистяков побледнел и на мгновение потерял лицо; его самообладание изменило ему и я увидел перед собой потерянного, несчастного, слабого человека. Мурашки поползли у меня по коже и я понял, что он нисколько не шутит и положение, действительно, серьезное; он, вне всяких сомнений, говорил мне чистую правду. Странно, но я чувствовал, что, вопреки своим взглядам и принципам, я сделаю то, о чем он меня просит, что я как будто должен это сделать. «Должен кому?» – недоумевал я в душе, ответа не находил, но чувствовал, что именно должен, что это правильно.
– Идите в баню, Чистяков, – сказал я. – На вас лица нет. Это какой-то юношеский романтизм, дела давно минувших дней, но я сделаю то, о чем вы меня просите, и сразу уберусь, ладно?
– Спасибо, Пичугин. Ладно! – отвечал Чистяков; мы замолчали и принялись за пиццу; затем сидели в полной тишине и ждали. Мы тяготились молчанием минут десять; наконец Чистяков не выдержал и спросил:
– Пичугин, когда я пару раз видел вас с женой, мне показалось, что вы очень любите ее. Это так?
– Да, это так, – отвечал я.
– И давно это у вас?
– Уже тридцать лет.
– Молодец, Пичугин. Счастливчик!
Мы снова замолчали и принялись ждать; никто не приходил; я встал и прошелся по гостиной, разглядывая картины. Чистяков опять прервал молчание и спросил:
– Как вы считаете, Пичугин, может Бог страшно и непоправимо наказать человека за одну единственную ошибку, совершенную из слабости, из малодушия, и не дать ему потом второго шанса?
– А вы сами как думаете? – отвечал я.
– Мне хотелось бы думать, что не может и у каждого должен быть шанс исправить ошибку.
– Увы, Чистяков, я буду с вами прям и, возможно, жесток. К сожалению, сколько угодно таких случаев, когда никакого второго шанса не бывает. Сплошь и рядом. Ну, например – сделает женщина аборт, а потом уже не может родить, и всю последующую жизнь жалеет и мучается, что не родила тогда. И малыш ей нерожденный снится все время – такого врагу не пожелаешь.
– Ужас, – пробормотал Чистяков, и на лице его отразилась неподдельная боль.
Это выражение лица укололо меня в самое сердце и я осознал, что всего час назад я ощущал такое же выражение на своем лице, при воспоминаниях о маленькой дочери. Какая-то струнка оборвалась у меня в душе, что-то, чего я впоследствии никак не мог объяснить, случилось со мной, и я вдруг сказал Чистякову то, чего не должен был говорить никогда и никому:
– А еще знаете, Чистяков...Моей дочери сейчас двадцать три года, она учится на докторате в Стэнфорде. Она теперь – мой самый лучший товарищ, мы с ней понимаем друг друга с полуслова, она мне духовно ближе, чем жена. Не может быть прекраснее друзей и собеседников, чем мы с ней. Так было не всегда, но в последние пять лет, с тех пор, как она повзрослела, это так. Вы себе не представляете, как я счастлив. Так вот, послушайте...Когда ей было полгодика, я часто гулял с ней на руках по мосту через бурную горную речку. Дышали воздухом, знаете ли...горный воздух Колорадо...Так вот – меня часто одолевало дикое желание выбросить ее за перила в эту речку. И это при том, что я очень любил ее. Я страшился себя, я был самому себе ужасен, но желание было сильно, руки так и тянулись к перилам. Мы – страшные существа, Чистяков. В нас столько всего намешано. Я иногда думаю, что мы произошли не от обезьян, а ото львов, которые иногда убивают свое потомство. Я тогда перестал гулять через этот мост, и больше подобные желания ко мне не возвращались. Вы можете себе представить, что было бы, если бы я ее выбросил? Такие ошибки не исправляются. Поэтому все эти рассуждения о том, что «все, что ни делается, то к лучшему» – это чушь для слабоумных. Миру, природе, которую вы называете Богом – начхать на нас и на наши ожидания. Так-то, мосье Чистяков.
– Вы ни в коем случае не выбросили бы ее. Это известное желание, – вскрикнул, вскочив со стула, Чистяков. Он смотрел на меня в изумлении; я и сам понимал, что сильно переоткровенничал с ним.
– Но, черт побери, как же вы мне такое говорите? О таких вещах ведь никому никогда не рассказывают! Вы в своем уме?
Я и сам пребывал в крайнем смущении и задавал себе те же самые вопросы. Повторюсь: никогда впоследствии я не мог до конца понять, что заставило меня тогда рассказать такое Чистякову. Наверное, тот его многострадальный взгляд, и родственное ощущение боли на его лице. Однако, чтобы оправдаться перед тобой, читатель, сделаю последнее признание – я сильно изменил антураж и детали в моем рассказе про полугодовалую дочку, и точно сохранил для Чистякова лишь суть и смысл – я действительно испытывал желание выбросить ее. Есть вещи в душе человека, которые никогда во всей полноте не могут быть обнажены для других.
Однако, возвращаюсь к событиям того вечера.
– Дааа, Пичугин...расстроили вы меня... – протянул Чистяков в волнении. – Вы правы, бывают непоправимые ошибки. Ну, если так, то, возможно, мне крышка.
В эту секунду в дверь, наконец, постучали; Чистяков крепко уселся на своем стуле и жестом попросил меня впустить пришедшего. Я вернулся в гостиную вместе со смущенным десятилетним мальчишкой, который сразу же попросил обещанные сто долларов за услугу. Чистяков протянул ему заранее приготовленные деньги и замер на стуле как вкопанный. На лбу у него было написано, что он страшно боится и не хочет отдавать эти ключи; я взял их со стола и протянул мальчугану; тот поспешно вышел из гостиной. Чистякова трясло, пот градом катился у него по лбу. Хлопнула входная дверь; я не мог спокойно смотреть на Чистякова и прошел на кухню. Однако, не прошло и минуты, как в гостиной раздался крик отчаяния и Чистяков выбежал из квартиры; вскоре он вернулся с ключами и бросил их обратно на стол.
– Нет, я не смогу этого сделать, – отдышавшись, сказал он мне. – Парень должен был выбросить ключи в реку, но я все-таки слабак, я не могу. Пойдемте, Пичугин, теперь моя очередь открыться перед вами.
Я к тому моменту был уже сильно на взводе, я сопереживал Чистякову и от моего равнодушия и отстраненности не осталось ни малейшего следа; его слова о том, что он откроет мне свою тайну, я воспринял с облегчением и благодарностью.
Мы прошли в его спальню; возле кровати, на изящной резной тумбочке, стояла высокая круглая металлическая клетка, подобная тем, в каких держат крупных птиц. Расстояние между прутьями было не больше сантиметра, так что и ладонь просунуть в эту клетку было невозможно. Внутри этой клетки помещалась еще одна такая же, поменьше, а посреди той – еще одна. В самой маленькой клетке находилась прозрачная стеклянная шкатулка, освещенная сразу тремя светодиодными лампами, встроенными в потолок. В шкатулке лежал обычный почтовый конверт без надписей, совершенно чистый, но покрытый размытой решетчатой тенью от многочисленных прутьев наверху. На дверцах всех трех клеток висели массивные замки; все было заперто и производило какое-то тяжелое, тюремное впечатление. Чистяков попросил меня присесть на кровать возле этой металлической конструкции и заявил:
– Ключи, которые мальчишка должен был выбросить – они от этих клеток, сделанных из прочнейшего титанового сплава – такой в домашних условиях не разрежешь. Видите это письмо там, в шкатулке? Оно лежит здесь лишь год, а до этого я арендовал ячейку в банке. Но я так часто навещал эту ячейку и так всех в банке достал, что меня попросили ее закрыть – с тех пор письмо здесь, у меня дома.
– А кто должен открыть эти клетки и забрать письмо, кого вы боитесь? – спросил я.
Чистяков глубоко вздохнул и опять загнанно, подавленно посмотрел на меня.
– Неужели вы еще не догадались? Себя я боюсь, и прячу это письмо от себя самого. Но выбросить его не могу, хотя много раз порывался. Не получается. Ну, давайте еще выпьем, и я вам изложу суть дела – все, на самом деле, очень просто.
Мы чуть пригубили из бокалов – пить не хотелось; Чистяков успокоился, посерьезнел, и начал рассказывать:
– Знаете, Пичугин, у меня никогда не было сильной любви к женщине. Так – увлечения, страсть, секс – скучно все это. Я всегда чувствовал, что всего этого мне мало, что не хватает чего-то самого главного. Подруги моей молодости бесконечно разочаровывали меня – не могли разделить со мной тех материй, того духа, которым я жил; я чувствовал, что не могу быть понят, принят, любим ими – за то, какой я есть на самом деле. В общем, как бы это ни звучало высокомерно – мелки они были для меня – так я чувствовал, и от этого никуда не денешься. Маяковский писал нечто подобное про себя, и я его очень хорошо понимаю. Но не мог я найти свою Лилю Брик, жизнь не сталкивала меня с ней. Знайте, Пичугин – я обладаю одной, как бы сейчас сказали, «суперспособностью» – я всегда нахожу то, что ищу. Всегда. Не знаю, успели ли вы заметить, но математик из меня – никудышный. Но я задался однажды целью найти этот признак сходимости, и нашел его, доказал его – и теперь все думают, что я – выдающийся математик. Видите мое разорванное ухо и покалеченную ногу? – десять лет назад я выследил у нас в тайге под Красноярском медведя-шатуна, который нападал на людей. Никто не мог найти его, а я нашел и заколол его рогатиной. Но вот как найти женщину – этого я не знаю. Это – высшая сила, это судьба, это не в наших руках. Вот вам повезло, а мне – нет. Однако к делу: четыре года назад я был летом в Питере и зашел в одну аптеку на Лиговском проспекте, неподалеку от Московского вокзала. Верите, нет – но я не могу купить нормальную мочалку в этой прекрасной стране и всегда привожу ее из России. Ну, я тогда взял мочалку, еще кое-что, и тут ко мне подошла девушка, менеджер-продавщица той аптеки и спросила, может ли она помочь мне. Мы посмотрели друг на друга, сказали пару слов – и все, Пичугин – мочалка выпала у меня из рук и я все понял. Я уверен, что и она все поняла – она сказала мне, что сейчас оденется и выйдет со мной на улицу, так как ее смена заканчивается. Это была та самая женщина – моя женщина, которую жизнь наконец подарила мне – я точно знал это тогда, знаю это и сейчас. Мы вышли с ней из аптеки, обнялись так, как будто знали друг друга всю жизнь, и она сказала мне: «Не ищите меня, я сама вас найду. Дайте ваши координаты». Я дал, и она побежала к отходящему автобусу, но вдруг обернулась и крикнула: «Обещайте, что не будете искать меня!» Я крикнул ей в ответ, что обещаю; она вскочила в автобус, но за секунду до этого из кармана ее плаща выпал на тротуар конверт с каким-то письмом внутри. Вот этот конверт – здесь, в шкатулке. Он не запечатан. Скажите, Пичугин, что бы вы потом делали на моем месте?
– Смотрите – это снег, или мне кажется? – вскричал я, взглянув в окно, отвлекшись на секунду от рассказа Чистякова.
– Ничего себе, еще рано для снега! – удивленно протянул тот, – а не выйти ли нам на улицу?
Мы быстро спустились вниз и принялись завороженно глядеть в темное небо, сыпавшее редкими сухими крупицами то ли снега, то ли града. Ночь светилась и вспыхивала бесчисленными огнями и было видно, как ветер носит и крутит наверху стаи снежинок, невесть как добравшихся до нас в этот, еще относительно теплый, осенний вечер. Снег летел на нас, казалось, со стороны гор – только я отметил это для себя, как Чистяков восхищенно произнес:
– Смотрите – горы как будто дышат на нас снегом. Да, день сегодня удивительный.
Мы вновь замолчали и погрузились в эту волшебную атмосферу первого снега – святую и судьбоносную для всякого русского. Ведь первый снег – это как будто новая жизнь, новая ее страница; я давно заметил, что у нас на Родине люди бросают курить или начинают заниматься спортом не после нового года, а именно после первого снега. Я стоял и думал об этом, ловя ладонями снежинки; Чистяков, я уверен, думал о чем-то похожем; и его беда, и моя беда исчезли на несколько мгновений из наших жизней, уступив место чуду.
Мы постояли на улице с полчаса и медленно, сладостно урча от восторга, поднялись обратно в квартиру к Чистякову; я вспомнил о его рассказе и о вопросе, адресованном мне.
– Насчет вашего случая, должен вам сказать, что история ваша, с одной стороны – вполне потрясающая, а с другой стороны – вполне заурядная. Я со своей женой примерно так же познакомился. Однако, приятель, я точно и не знаю, что бы я делал на вашем месте. Видимо, ждал бы появления этой женщины, как и было приказано. Но вот сколько можно ждать – вопрос непростой.
– Вот именно, сколько? – взвился Чистяков. – Ей было тогда, наверное, около тридцати, да и я уже не так молод. Сколько я должен ждать? Первые полгода я ждал с предвкушением счастья, а вторые полгода я ждал уже с нетерпением. Следующим летом меня переклинило и я совершил ужасную ошибку – я нарушил свое обещание. Я ведь никогда никому ничего не обещаю – именно чтобы не нарушать. Но тогда не выдержал и поехал искать ее. И, возможно – то, что она до сих пор не появляется – это наказание за мою слабость, и будет ли у меня второй шанс – неизвестно. Но что же вы думаете – ее аптека на Лиговском проспекте – исчезла! Мне казалось, я запомнил здание – никакой аптеки там уже не было. Я был поражен и разозлен, но более всего я был уничтожен мыслью о том, что я наказан за нарушение обещания. Боже мой – да будь моя воля, я разыскал бы эту девушку за несколько дней. Я всегда нахожу то, что ищу. Но мне нельзя было искать – я ведь пообещал! Вот что ужаснее всего, Пичугин – мне нельзя делать то, что я умею лучше всего. Мне нужно сидеть и ждать. Я боялся, что судьба выкинет что-нибудь похлеще, чем исчезнувшая аптека, я страшился продолжать поиски, и больше не предпринимал их. Прошло целых четыре года, и я уже не могу ждать. Что мне делать, Пичугин?
– А письмо вы, конечно же, не читали?
– Нет. Я не имею права читать чужие письма, преследуя свои цели. Я верю в то, что она найдет меня сама, и что мне нельзя искать ее. Я прочел бы письмо только с целью найти ее. Но если бы вы знали, какое дикое желание прочесть это письмо одолевает меня порой, какой это невыносимый соблазн. Я по три раза в месяц, потеряв голову, подбегаю с ключами к клеткам, отпираю их, но всякий раз останавливаюсь в самом конце, и кладу неоткрытое письмо обратно. Я прячу от себя эти чертовы ключи и вновь нахожу их. Я страшно боюсь их потерять. В последнее время я начинаю, кажется, совсем сходить с ума. Я даже связался с этим шарлатаном Бейкером – он утверждал, что держа письмо в руках, и не заглядывая в него, он сможет сказать, в живых эта женщина, или нет. Боже мой, какая чушь, на кого я стал похож! А сегодня, на ваших глазах, я хотел утопить эти ключи. Я, пожалуй, теряю силы, не могу больше бороться.
– Вы знаете, Чистяков, прошло уже четыре года, и я на вашем месте, может быть, не выдержал бы уже, и прочел бы письмо, и отправился бы на поиски этой женщины.
– Нельзя, Пичугин, я верю, что нельзя. Аптеки просто так со своего места не исчезают. Я был предупрежден судьбой. А ну-ка, идите сюда.
Мы подошли к той самой репродукции Босха «Корабль Дураков» и Чистяков показал мне прибитую под ней металлическую табличку. Вопреки моим ожиданиям, там было выгравировано не название картины и имя художника, а нечто совсем иное – ряд строчек латинскими буквами.
– Знаете, что здесь написано? – спросил Чистяков.
– Нет, я не владею латынью, – отвечал я.
Чистяков налил себе в бокал еще каплю виски и задумался, как будто вспоминая что-то. Он помолчал с минуту, и сказал:
– К вашему сведению: мой отец был шотландец, а мать – русская, работала в консульстве по дипломатической части. Я родился и вырос в Эдинбурге, и только когда мне было двенадцать лет, мать с отцом развелись и мы уехали в Красноярск. Я всегда был очень близок с отцом, до самой его смерти. Однажды он привез эту старинную серебряную табличку с какого-то аукциона и подарил ее мне. Он сказал, что там приведены слова святого Августина Кентерберийского, его трактовка испытаний Иисуса в пустыне. Написано на этой табличке вот что:
«Не стану испытывать всуе то, в чем, во первых, не имею сомнений, а во вторых, то, что считаю высшей и драгоценной силой, прибегать к помощи которой – глубоко чувствую так – не следует лично, по собственному желанию, даже если есть возможность прибегнуть к ней, ибо ВЕРЮ – такого рода сила должна помочь мне сама только при высших обстоятельствах, по ее воле, а не по моей, и лишь постольку, поскольку не злоупотреблял ею всуе, не искушал ее попусту, не для высших же целей.»
– Ну что же, Чистяков, есть еще, оказывается, люди, способные на подвиг ради любви. Держитесь, приятель – я не знаю, что вам еще посоветовать. Если хотите моей помощи – я могу быть хранителем ваших ключей. Я заберу их и положу в свой сейф. Когда потребуете – верну их вам. Хотите?
Чистяков просиял и с радостью согласился на мое предложение; время было уже позднее, мы тепло попрощались и я со связкой ключей отправился домой.
Жене я не стал ничего рассказывать, вопреки нашему семейному обыкновению. Мысли наши были тогда уже далеки от коллег по университету, и я надеялся, что нам никогда более не придется разговаривать о Чистякове. Однако уже на следующий день она подошла ко мне с научным журналом в руках и сказала: «Я только что прочитала статью этого Чистякова по дифференциальной алгебре. Это что-то с чем-то. Ты не читал?» «Нет, интересно, ну-ка, расскажи», – отвечал я. «Да что там рассказывать, сам почитай, фильм еще не скоро снимут», – пошутила жена, – «а если серьезно, то этот парень – гений. Но самое удивительное – у него, похоже, нет фундаментальной математической школы, он иногда чудовищно безграмотен, и не знает простейших подходов. Однако фантазия и техника у него – запредельная. Он не знал одной известной леммы и ему пришлось вывести ее самому, очень оригинально получилось, и даже более того – очень, как бы это выразиться – смело, сэкси!» «Сэкси?» – отвечал я, – «Аж вот так? Ну ладно, давай, почитаю это «сэкси»». Ознакомившись с его работой, я полностью согласился с женой и поразился давешним словам Чистякова о том, что «математик он никудышный».
«Свое горе – солнце, оно горит и обжигает; чужое горе – луна, она просто холодно отсвечивает» – так говорила когда-то моя прабабка; так я всегда представлял себе отношение к чужой беде. Все мы полны мудрости и участия, когда даем советы кому-то, переживающему горе, но чувствуем мы при этом не много. Поэтому я был удивлен себе в последующие дни, ибо не мог успокоиться, все время думая о Чистякове и переживая его несчастье; я по-новому, с благодарностью к небесам, смотрел на жену, ужасаясь мысли о том, что мог и не встретить ее когда-то; я представлял себе трясущиеся в лихорадке руки Чистякова, открывающие замки его клеток; я как-то слишком глубоко был ранен той же стрелой, которой был пронзен Чистяков; я недоумевал по этому поводу и сокрушался, что, может быть, я уже впадаю в какую-то старческую чувствительность и сентиментальность. Я хотел вновь увидеть несчастного влюбленного в свою мечту, и уже через пару дней был страшно обрадован, когда мне отдали для доставки заказ с его адресом.
В квартиру к Чистякову я в тот вечер не поднимался: рядом с его парковкой находилась баскетбольная площадка, и я, выйдя из машины, увидел моего приятеля, играющего в баскетбол с самой разношерстной публикой. Я подошел с пиццей к площадке и присел посмотреть на игру; Чистяков заметил меня и сделал знак, что скоро подойдет; по шуточкам и репликам игроков я догадался, что победившая команда сегодня награждается пиццей и именно поэтому я здесь. Игра вскоре завершилась и пицца была в мгновение расхватана; Чистяков сбегал домой, переоделся, и мы отправились ужинать в тайский ресторан неподалеку.
– Я больше по восточной кухне, пиццу не люблю, а в тот день заказал ее для этого жулика Бейкера, – сказал Чистяков.
– Ну, я так и подумал. А кстати, он держал-таки конверт в руках? Что он вам напророчил, ваша женщина жива?
– Вы, Пичугин, смеетесь надо мной? Поверить не могу, что я докатился до такого.
– Ну а все-таки?
– Бейкер сказал, что жива. Ну и что? Давайте больше не будем про него, мне стыдно. Кстати, сегодня я плачу за ужин, и не спорьте. Я-то еще пока не уволен!
За ужином Чистяков вначале как будто мялся, сдерживая желание что-то сказать, но потом не выдержал и спросил с блеском в глазах:
– Ключи при вас?
– Нет, я их не взял. А что, надо было?
– Но ведь они у вас, правда?
– Конечно, они у меня в сейфе. Привезу вам, когда попросите.
– А, ну хорошо, ну ладно, – сказал он с наигранным облегчением, подавляя разочарование.
Этим вечером он казался спокойнее давешнего и говорил, что спорт помогает ему держаться. Однако в целом он был, конечно, грустен, и хотя бодрился и пытался шутить, черная безысходность сквозила из всего его существа. Мне было очень жаль его, но я совершенно не знал, чем его утешить. Мы договорились в ближайшие выходные съездить вместе на рыбалку и распрощались на этом.
В горных речках и озерах Колорадо отлично ловится форель; я никогда не был заядлым рыбаком, но за долгие годы, проведенные здесь, волей-неволей приобщился к рыбалке – без нее не обходилась ни одна поездка с друзьями в горы. Чистяков же, по его словам, рыбачить любил и знал места; мы отправились на его машине в живописное ущелье в Скалистых горах, где лицензия не обязывает отпускать рыбу обратно в воду.
– Вкус у местной форели неповторимый, я никогда не готовлю ее сам, а отдаю соседу, шеф-повару в ресторане. Он нам ее так зажарит – пальчики оближете, Пичугин! – заявил мне Чистяков на каменистом берегу горной речки, значительно более полноводной и широкой, чем те, к которым я привык.
Я осмотрелся вокруг – речка и на нашем берегу, и на противоположном, была труднодоступна – зажата между поросшими мелкой елью отвесными скалами; мы стояли на небольшом, в несколько квадратных метров, просвете между валунами, идеальном для рыбалки.
– Я обнаружил это место год назад, блуждая в горах; здесь, думаю, никого, кроме меня, не бывает, – похвастался Чистяков. – Но смотрите, как небо сереет, и ветер поднялся – как бы снова снег не посыпал. Давайте-ка, Пичугин, поторопимся.
Пока мы разбирали рюкзаки и готовили снасти, ветер усилился, и опять, как и в первую нашу встречу с Чистяковым, это был дерзкий северный ветер. Он снова нес с собой тот самый горный воздух, обволакивающий ледниковой сыростью, запахом хвои и предвкушением суровой зимы. Река понемногу покрылась мелкой рябью и местами вспузырилась; грязно-желтые, ноздреватые комья пены катились по ней, цепляясь за торчащие из воды ветки; гул ветра постепенно заглушал журчание воды; на нас неумолимо надвигалась буря.
– Чертова погода, ничего же не предвещало! – вскричал Чистяков, закидывая в первый раз свой спиннинг.
Он в нетерпении выкрутил леску, бросил на камни удочку и присел возле своего рюкзака. Пока я закидывал свой спиннинг и вытягивал леску, он так и сидел без движения, в одной позе, будто задумавшись о чем-то. Затем он наконец выпрямился и странно, чтобы не сказать страшно, посмотрел на меня – то была не просто досада на плохую погоду. Нет – челюсти его были в ожесточении сомкнуты, глаза прищурены. Он стал вдруг сам не свой; и следа не осталось от того благодушного настроения, которое было у него в машине, по пути сюда.
– Что с вами, Чистяков? Ну, порыбачим в другой раз, ничего страшного, – бодро сказал ему я, но в ответ он обдал меня взглядом, исполненным дикого отчаяния и отрешенности.
Он схватил свой рюкзак, подошел вплотную ко мне, извлек на свет какой-то сверток, и многозначительно предъявил его мне. Затем он стал медленно, картинно разворачивать его – я отложил свой спиннинг и не отрываясь следил происходящим. В свертке что-то блеснуло, и наконец показалась та самая стеклянная шкатулка с письмом – Чистяков поднес ее вплотную к моему лицу, а затем потряс ей в воздухе, кривя рот в какой-то больной, припадочной улыбке. В глазах его засверкали легкие искорки безумия, которых я не замечал прежде.
– Как это, Чистяков? Откуда? Ведь у вас нет ключей!
– Я разрезал клетки волоконным лазером. К чертовой матери это письмо! – яростно закричал он. – Значит, Пичугин, вы думаете, я не решусь выбросить письмо в реку, да? Вы не решались, и я не решусь, так, да?
Голос его бурлил и хрипел так, будто он вторил пенящейся реке у наших ног; лицо его покрылось глубокими морщинами; он вконец вышел из себя и тряс своей шкатулкой над головой, словно грозя ею небесам. Вдруг он опустился на колени и принялся набивать шкатулку мелкой галькой прямо поверх конверта. Я хотел обнять его и успокоить, но он оттолкнул меня, поднялся на ноги и заорал уже в совершенном исступлении:
– Вы все, все, не верите, что я могу решиться! Чистяков слабак, да? Чистяков – урод и слабак, да?
Он помедлил еще секунду, а затем разбежался и швырнул шкатулку на середину реки. Понаблюдав немного за тем местом, где она вошла в воду, он сел на корточки и закрыл глаза. Я стоял пораженный происходящим и не мог сдвинуться с места. Так мы оставались без движения пару минут; наконец он встал, подошел ко мне и сказал совершенно спокойным голосом:
– Ну вот и все. Спасибо вам, Пичугин, вы помогли мне сделать это. Давайте попробуем еще немного порыбачить и поедем уже скоро.
Он, казалось, пришел в себя; я обнял его и похлопал по плечу. Мы закинули спиннинги, но в душе мне было уже, конечно, не до рыбалки. Я хотел поговорить с ним и бросил ему пару слов, но гул ветра заглушил их. Прошло еще десять минут, и Чистяков вдруг снова вплотную приблизился ко мне и в изумлении произнес:
– Ну ничего себе! А как же я теперь ее найду? Вы понимаете, Пичугин, что я только что натворил? Без письма мне ее уже не найти, ведь прошло целых четыре года! Черт побери, Пичугин, что вы на это скажете?
Я пожал плечами и не знал, что ему ответить. Он больше не кипятился и был абсолютно спокоен. Он опять погрузился в какое-то раздумье, а выйдя из него, ясно и глубоко произнес:
– Все, Пичугин, теперь я точно знаю, что мне делать. Хватит метаний и сомнений, хватит веры и идолопоклонства! Я не схимник и не монах, я хочу жить! Я сейчас достану эту шкатулку и прочту письмо, а завтра вылечу в Россию и найду эту женщину. Или пан или пропал!
С этими словами он решительно двинулся к воде, стягивая с себя на ходу свитер.
– Вы что, Чистяков, вода же ледяная, вы утонете! – закричал я и подскочил к нему с намерением остановить его; он твердо отстранил меня и со словами «не волнуйтесь, я прекрасно плаваю», зашел в воду по колено, затем по пояс, а потом поплыл наискосок, против течения. Оно было слишком сильным и быстро снесло его вниз, гораздо дальше того места, где утонула шкатулка; он отчаянно плыл назад, а затем собрался с силами и нырнул. Мобильной связи в этом месте не было; не дождавшись Чистякова за пять минут, я побежал по извилистым тропкам обратно к машине и, поймав связь, позвонил в спасательную службу.
Тело Чистякова нашли внизу по течению реки на следующий день. Вскоре из России прилетела его пожилая мать и забрала его для похорон домой, в Красноярск. Я рассказал ей про шкатулку и письмо, она ничего не знала об этом и никак не отреагировала на мой рассказ.
Вот так трагически закончилось мое знакомство с Чистяковым, человеком высокого полета и истинным романтиком. В заключение же, полагая, что читателю может быть небезынтересна и моя судьба, сообщу, что через полгода после смерти Чистякова нас с женой восстановили в Денверском университете, где я и проработал до самой пенсии.