«Дураки». Дмитрий Алкс,
«Стеклограф», Москва, 2020 г.
Роман Дмитрия Алкса «Дураки» начинается с разговора на набережной. Беседуют главный герой, имя которого ни разу не будет названо, и элегантный незнакомец. И читатель может догадаться, что после такой явной отсылки к образу Воланда ему предстоит погрузиться не в линейный сюжет, происходящий в трехмерной реальности, а узнать взгляды автора на смерть, жизнь, время, устройство материального и загробного миров.
На последующих десятках страниц складывается впечатление, что в юности писатель был очарован бесприютными странствиями героев Хемингуэя и Ремарка по европейским кабакам. Мы встречаем упоминания с полдюжины алкогольных напитков, сопровождающих персонажа и усиливающих его настроение, от белого вина в термосе, водки в ветхом дачном домике до виски на автобусной остановке и шампанского для одинокой рождественской ночи.
Но, разумеется, не барной картой интересен этот текст. Лирический герой явно любуется своим одиночеством, находит свой образ жизни романтичным, видит в себе этакого Печорина, лишнего человека, стоящего над примитивностью толпы. Однако чем этот человек лучше других, он не может объяснить даже себе. Этот снобизм, это презрение опираются только на внутреннее ощущение и не требуют доказательств.
Вскоре выясняется, что герой считает себя несправедливо обделенным любовью, но и сам он вовсе не добрый, не отзывчивый человек, причем нимало не рефлексирующий по поводу именно этих качеств. Персонаж описывает свои чувства так просто и убедительно, что на протяжении первой половины романа можно предположить, будто эту позицию разделяет и автор:
«Странно видеть живущих здесь хороших людей, в которых нет совершенно никакого достоинства. Их почему-то жаль. <...> Стоит проявить интерес к чему угодно — к картине в музее, к цветку в саду — тебе сразу готовы отдать все, что можно, чтобы только задержать рядом еще хоть ненадолго — поговорить, пригласить в гости на чай, сорвать этот самый цветок...
— Так может, это самая обычная доброта? — мужчина вопросительно глянул на меня. — Та самая нерастраченная доброта, которая есть практически в каждом?
— Может, и так. Но в этой доброте нет осмысленности. Она как безусловный рефлекс... Это не более, чем отчаянное желание быть необходимым любой ценой, даже если эта цена чрезмерна. Эти люди как бы говорят тебе: «Мы твои, твои без остатка, только возьми, пожалуйста возьми! за так, задаром! возьми же!». И ты берешь, испытывая благодарность и жалость. А хочется без жалости, хочется с улыбкой и теплом, без вот этой вот снисходительности, почти брезгливости даже...»
Герой на сотнях страниц рисует свою картину мира и жалуется на его неправильное устройство, доказывая, что его характер просто не мог развиться другим. Столько желчи, обиды и горечи десятилетиями копилось в его душе. Так естественно звучат его рассуждения о том, что люди хуже табуреток, поскольку не умеют исправно и безвредно выполнять свои функции.
По его версии, он остался в итоге один из-за своей искренности: «Мне казалось, что если я буду говорить людям прямо все, что я думаю, я изменю хотя бы свою жизнь <...> Все вокруг стало как-то не так… Как будто что-то сломалось... А потом все ушли и никого не осталось».
И эта фраза — все ушли и никого не осталось — рефрен романа. Глубина одиночества, в которую герой себя погрузил, действительно пугающая:
«...друзей не было никогда. Так сложилось. Я хотел от людей слишком многого, и каждый встретившийся на моем пути человек разочаровывал меня быстрее, чем становился по-настоящему близким. Каких-то особых требований у меня не было никогда и ни к кому: я всего лишь пытался получать ровно то, что отдаю. Хотя бы для того, чтобы не чувствовать себя опустошенным или, наоборот, незаслуженно одаренным. Но даже этого не получалось: люди либо только брали (а порой — откровенно отбирали), либо вываливали на меня без разбору все подряд. Справиться с тем и другим представлялось возможным только двумя способами: уйти или оттолкнуть. Вариант «договориться» действовал лишь на короткое время, после чего все начиналось сначала. И я отделял от себя людей одного за другим, считая, что лучше ни с кем, чем с теми, кто только и думает о своем удобстве».
Что ж, во многом нельзя не согласиться с некоторой резонностью этой позиции. И читатель здесь сопереживает герою. Разве не можем и мы иногда сказать о себе нечто подобное? Но к чему привел героя взгляд с такого ракурса?
С этой точки зрения можно воспринять роман «Дураки» как рассуждение-предупреждение о том, к чему приводит стремление бесконечно закрываться, фиксируясь лишь на своей боли и неудовлетворенных ожиданиях.
На протяжении романа мы вместе с персонажем обнаруживаем его незавидное положение и иллюзорность всего, что казалось материальным. Блуждаем по его сумрачным воспоминаниям и кошмарам, сопереживаем процессу итогового самоопределения его души. И надеемся — вот сейчас он поймет, что на свете нет ничего, кроме любви.
Ангелы терпеливо и бережно подталкивают своего подопечного, показывая ему его ошибки и заблуждения. Дают ему подсказки и обнадеживают, что никогда не поздно выбраться на свет. Но, вопреки законам драматургии, ожидаемого перерождения не происходит. Герой будто нарочно не желает их понимать и упорно выбирает ледяной холод и одиночество, крах жизни и душевные мучения.
На страницах романа «Дураки» мы встречаем вереницы сущностей разной степени проявленности — персонажей повторяющихся снов, людей из прошлого, убийц, ангелов, Харона под именем Привратника, и даже самого бога. К кому относится заглавие, автор впрямую не поясняет. Однако есть подсказка — в одной из своих исповедей герой сообщает: «Сначала я пытался что-то объяснять, но потом понял, что это бесполезно, и просто перестал тратить время на дураков».
Значит, дураки — это то же, что и сартровский ад, то есть другие? Все те, кто взаимодействовал с главным героем за 32 года его жизни, и исключительно неудачно, судя по безрадостности его воспоминаний. В каком значении дураками названы они, а не герой, выстроивший собственный путь выбранными им мыслями и поступками, читателю предоставлено понять самому.