Орынянская Полина. Это август


Победитель 45-й калибр-2020


***
Это август – тепло и прохлада в одной корзинке.
Никуда не торопятся дни, замедляют шаг.
Молоко облаков загустело в небесной крынке.
Солнце лижет его, как ленивый большой кошак.

Это время, когда всё сбылось из того, что было
на твоём персональном и диком краю земли.
Вспоминай, до чего белобрысы и белокрылы
были дети, ромашки, чайки и корабли.

И, варенье на Яблочный Спас разливая в банки,
на янтарь этот долго любуйся, сощурив глаз,
замерев, не дыша, – так старушки в соседнем парке
набираются света на лавочках про запас...

Жильё-быльё

Проснёшься. Сон клубится возле ног,
перетекает в уличную хмарь.
Зачем меня ты бросил, городок?
Встречать бы осень вместе, как и встарь.

Ты на меня давно махнул рукой,
старик бессильный, взял и отпустил.
Твои ветра поют за упокой,
вылизывая скулы до кости.

Ты так за эти годы одичал,
стал суетлив, застроен и безлик...
Но, как и прежде, тащишь Ильича
с собою в неизвестное, старик.

А тот в просвет меж ёлок голубых
всё тянется ладошкой в облака.
Их серые осенние клубы
плывут за город, в сторону леска,

где с краю прилепился прошлый век –
жильё-быльё да яблоневый сад.
Ещё, смотри-ка, яблоки в траве
лежат.

Тобой болеть мне – не переболеть,
всё отзвук лет да эхо голосов,
мой заповедник старых тополей
и детских снов...

Свет

В эту пору легко подбирать слова –
будто палые листья... Черна трава.
Созревает луны голубой овал
в изголовье ночи

и янтарная низочка фонарей
из проулка к тополю во дворе.
Посмотри. Не хочешь?

Этой осенью падает свет не так,
все морщины видны... да не надо врак,
что всё дело в свете.

Всё молчишь, Господь?
Ты на землю подь,
поживи, помечтай о лете.

Чтоб полгода темень, а ты кури
да потягивай скучное пиногри
до последней медовой ноты.

Чтобы утром страшно открыть глаза –
позабыл... да просто вообще не знал,
для чего ты, кто ты...

Вот и всё. И я погасила свет
и стою, наверное, тыщу лет
у окна разутой.

Снег придёт и закутает в простыню
этих сморщенных листьев стариковское ню.
И меня закутай.

Когда я уйду на пенсию

Когда я уйду на пенсию,
мне будет под сотню лет.
Закрутятся хитрым вензелем
конечности и хребет.

Но утром по понедельникам,
закинувшись сотней грамм,
я буду бродить бездельником
по улицам и дворам.

А летом, всегда по вторникам,
как птичий утихнет свист,
я буду небесным дворником,
сметающим звёзды вниз.

Когда же дыхнёт прохладцею
сентябрьская среда,
отправлюсь пешком на станцию
подсчитывать поезда.

Потом, насчитав достаточно
и даже немножко сверх,
куплю я билет (до дачи мне),
и будет в тот день четверг.

А в пятницу между травами –
увижу издалека –
кувшинками златоглавыми
навстречу сверкнёт река.

Субботу просплю бездарно я.
Назавтра с тобой вдвоём
мы сядем за стойку барную,
по пиву себе нальём.

И, если позволят зубы мне,
я к пиву добавлю стейк.
А после опять придумаю,
что делать в ближайший век.

Пятачок

Из замкнутого круга никуда.
Ты собираешь в лодку невода,
крючки и блёсны, удочки, садок,
и думаешь – ты рыбий царь и бог.

А всё нелепо, как в кошмарном сне.
Ты сам висишь на солнечной блесне,
пока рука другого рыбака
не подсечёт тебя, как судака.

И скосишь глаз, и глянешь сверху вниз,
рассматривая прожитую жизнь,
припоминая, как ты покорял
и даль, и ширь, и тридевятый вал...

И вдруг увидишь, жалкий дурачок,
что море-то – размером с пятачок.

Сухоцвет

Скажи, по имени назвав
свой страх, я стану ли смелее?
Ты спишь. Стучится дождь впотьмах.
Ещё чуть-чуть – и засветлеет.

Вслед череде иных утрат
(гербарий памяти не полон)
и эта ночь покинет сад
сырой и голый.

И млечный свет коснётся скул,
коснётся губ густой прохладой.
Но только этот день не скуп
на радость.

Всё остальное сухоцвет,
размытых красок колыханье –
остывший август прошлых лет
и новых зим трава сухая.

Блаженные

И когда не думаешь ни о чём,
кроме как о немочи о своей
да о том, что немочью-палачом
ты распят Христа самого христей,

вот тогда приходят на ум и так
все святые, блаженные во Христе,
говорят: а в северный скит, чудак?
чтобы язвы, и листья тебе постель?

И в глазах у них – тыща лет без снов,
и галдят – по комнате шум и гам:
мол, плати недугом за горечь слов,
за обиды жёваный бубль-гам!
О телесном просишь в беседах с Ним?! –

и в меня впивается бледный перст,
и гремят вериги, и слепит нимб,
и в костлявых пальцах трясётся крест,
и зрачки черны, как свечной нагар...

Сколько муки в неровном надрезе губ.
Надо встать, согреть старикам чайку б.
Как, наверно, хочется им чайку,
и как холодно тощим босым ногам...

Травы

Дикие травы, дрожащие жадно от края до края
сонного луга, упитого жаром июля,
гнутся, послушны густому лиловому ветру,
шепчут, сбивая дыханья горячие волны.

Я вспоминаю (я слышу!) похожее… Помнишь? –
выдох, наполненный долгим томительным криком.
Влажная кожа даже на ощупь янтарна,
губы сухи, словно солнцем сожжённые листья.
Пить…

Тонкими пальцами в воздухе перебирая,
щупая бабочек бледных с ленивым желаньем,
гладя горячие икры идущего мимо,
как же вы дышите сладко, дикие травы…

И вдох, и день

Когда уже прожито лето,
когда сбылось и не сбылось,
а нить дождя в травинку вдета
и прошивает всё насквозь:

и неба край, и край подола,
материй тонких лоскуты, –
как утомителен и долог
и вдох, и день. Слова пусты.

Ты выдыхаешь их попарно,
они, прохладны и легки,
взлетают облачками пара –
и нет ни эха, ни тоски,

ни аритмий, ни прочей блажи
тревожной, суетной, мирской.
Лишь скрип сосны – глухой, протяжный,
и птиц усталость и покой...

Вавилон

О Вавилон, многоязыкий говорун!
И только шницель одинако объязычен,
и штрудель, и, естественно, сортир.
Язык мой врун.
Перехожу на птичий:
окей, окей. И радуюсь добыче – ту бир!
Брусчатка еле терпит столько ног,
копыт и лап, и лапок, и покрышек.
По речке плинтухает катерок.
Джаз-банд дудит, но, в общем, изнемог
и еле дышит.

О балаган и ярмарочный дух,
о золотые чаши с пышной пеной,
броженье азиатов и старух!
Подвалы, арки, башни. Прах и пух
столетий на обочине Вселенной.
Смотри, смотри: в многоязыкий град,
к реке, застывшей разноцветным воском,
спускается обветренный закат –
багряный зверь блудницы вавилонской.

Про себя

Одни торопят дни. Другие гонят ночи.
А мне что день, что ночь – фантазии и бред.
Я странный крючкотвор, который озабочен
желанием чудным рассматривать на свет

стекляшки бытия, картинки мирозданья –
моё окно во двор, где осень шебуршит,
любви и тишины надколотые грани
и крылышки души.