Молитва
еже писах писах
барух ата адонай
отче на небесах
хлеб наш насущный дай
пошли нам росу и дождь
благоденствие даждь
отец наш царь наш и вождь
и утолитель жажд
мор меч и глад
отведи от наших ворот
не дли меж нами разлад
понеже один народ
сделай и зазвенят
жертвами войн и свар
праведен или свят
благовест и шофар
10. 06. 2017
Школа, шестидесятые
По улице, раскисшей вхлюп и вщент,
бредёт щеня жидовского помёта.
В нём утренняя мается дремота,
мокротный март, похожий на акцент.
С акцентом снег, слезлив и желтоват,
и сероват, и пахнет пришлой клячей.
И переулок, прозванный «Собачий»,
светлеет, словно лампа в сорок ватт.
Собачий переулок позади —
стена, кирпич, секретная колючка,
получка, взбучка, внучка, жучка, случка,
хочу всё знать, ну, заяц, погоди.
Ну, погоди, пока ты одинок,
пока сосулька грохает за ворот,
и льёт, и левый валенок распорот,
и правый следом вырасти не смог.
«ЖыДы ГанТонЫ» — прямо, без балды
на жестяном начертано карнизе.
Полуподвалы в оттепельной слизи.
Ожившей жизни скорые следы.
Щеня трусит, плетётся, семенит,
видать, покоя нетути щеняти,
и третий класс, и некому пеняти,
звонок зажра… заждался и звенит.
Чего тебе неймётся, дуралей,
в державе неусвоенных уроков,
колючих стен, забитых водостоков?
Ну, Бог с тобой. Мужайся и взрослей.
Взрослей, но не выказывай себя,
твоя пора ещё не наступила,
и ты сказать не в силах «это было»,
свой страх в чернильных пальцах теребя.
Что ж, пёрышко стальное подбери,
оно тебе сегодня пригодится.
А страх с годами длится, длится, длится,
и пальцы коченеют изнутри…
15. 06. 2017
Общий голос
Глуше,
глуше,
глуше,
глуше
боль по другу и отцу.
Ну же,
ну же,
ну же,
ну же —
жизнь и впрямь идёт к концу.
Я
её
переживаю,
здесь ли,
там ли проживаю,
я её и так и сяк,
я почти уже иссяк…
Жизнь и впрямь идет без правил.
Друг был первый, кто оставил,
кто состарил,
кто разъял,
а меня с собой не взял…
Друг — ушёл,
отец — остался,
голос в трубке раздавался,
краток,
долог,
громок,
тих,
главный голос нас троих.
Главный голос — как поступок,
пусть и ломок он, и хрупок
в трубке чёрной и глухой
между ухом и щекой…
Но и он —
иссяк и сгинул,
сам себя из трубки вынул,
стал отныне никаким,
общим голосом мужским.
Кровный друг мой,
кровный предок,
что скажу я напоследок
в чёрной трубки чёрный зев,
вас расслышать не успев? ..
21. 07. 2017
Спичечная эпитафия
В кармане спички вымокли,
и дождичек в четверг,
и солнце будто выгнали,
и белый свет померк.
Тони, тони, мой спичечный,
мой лёгкий катерок.
Я в жизни этой пыточной
тебя не уберёг.
Ты шел, груженный скверною
фабричною щепой,
светя головкой серною,
как оспиной рябой.
Я тыкал, тыкал оспиной
в шершавые борта,
тая посулы злостные
за узкой кромкой рта,
за полем, за отточием,
за почерком густым,
что, явленный воочию,
теперь неуследим.
Дымило пламя краткое
почти у самых глаз,
и тень его украдкою
меж пальцами вилась.
Я грел её и холил так,
я с нею был на «ты»,
втирая серу и табак
в чернильные листы...
Тони, плыви, погуливай,
хотя бы и взаймы,
затёртый и закуренный
от носа до кормы,
и я на лёгком катере
отчалю, выйду весь,
а всё, что мы истратили,
забудется вот здесь.
16. 09. 2017
Телефонные стансы
1. Увидеть бы себя таким —
с пушком ребячьим на щеке,
глотающим табачный дым
в чердачном жарком закутке,
в компании зудящих ос
и вечно ткущих паучков —
до жёлтых жал и сизых слёз
и до невидящих зрачков.
2. Почуять в сердце звон и зной,
и шаг по санной борозде,
и голос: «Если ты со мной...»,
и звон опять, незнамо где,
и вспомнить снова чёрный диск,
и шестизначное «Г -7-...»,
и гардероба обелиск
в мехах, как будто насовсем.
3. Прости, настенный телефон,
в ладони тяжкий, как свинец,
что я отсюда вышел вон,
квартиры общей не жилец,
что ты остался там висеть
тому вперёд, тому назад
попавших в кабельную сеть
лет сорок или пятьдесят.
4. Кому она теперь звонит,
зачем она осталась там,
чья жизнь возводится в зенит
и бродит по её следам?
Я не увижу, не прочту
ни по следам, ни по глазам
тот номерок, страничку ту,
косичку, что оставил сам.
5. Сидит за книгой антиквар
и держит пёрышко в руке,
и время вертит, как товар,
к нему идущий налегке.
Но я, в аду или в раю,
у зыбкой жизни на краю,
ни жизнь свою, ни смерть свою
не прячу и не продаю.
20. 01. 2018
«… И стал свет...»
Все пастбища неба, молоки земли,
все соки подземных костров
никак успокоить Его не могли.
Он горы брал на спину, словно кули,
и рыбы за Ним вереницею шли
по рекам на нерест и клёв,
и звери томились в дорожной пыли,
и птицы слетались на зов.
Наверно, теперь Он и сам был не рад,
что пламя из почвы рвалось наугад,
свинцом и ураном грозя.
Пресечь бы всё это, вернуть бы назад,
в начало. Да поздно. Нельзя.
И вместе смешались январь и апрель
с июлем в одно существо,
и Он отвернулся от вод и земель
в слезах, ощущая родство
со всем, в чём была Его главная цель,
всей кровью и плотью Его,
и мир превратился в ребристую мель,
и больше уже ничего.
«Танах ли, Коран ли, Благая ли весть, —
единая Книга Моя.
Кто бросил её, не сподобясь прочесть,
в растопку земного жилья?
Кому я отвечу на возглас “Ты есть!“
из тьмы Моего бытия?..»
И кто-то бесслёзно ответил Ему
в Его неземную, бесстрастную тьму,
в Его бесконечную даль:
«Чужой на себя я вины не возьму,
своей мне нисколько не жаль.
И только тогда я поверю в Тебя,
услышу святые слова,
когда Ты меня не оставишь, губя,
но примешь, живого едва,
таким, как я есть, и таким, как я был,
как имя Твоё и Тебя я забыл,
как все забывали меня,
как все мы друг друга пускали в распыл,
не зная ни ночи ни дня….»
«В огромном пространстве без всяких примет,
в краю, бестелесном, как дым,
был должен возникнуть хоть маленький свет,
чтоб следом тянуться за ним.
При свете таком и виднее вина,
ясней правота на свету,
как будто кто поднял с безвидного дна
ожившую вдруг пустоту.
И кто Я тебе, как не чувство вины
и чувство твоей правоты?
Мы оба в единую сеть вплетены
из неба, земли и воды.
И как мы друг друга теперь назовём,
не суть, если день пережит,
и заново мы прочитаем вдвоем
единый для нас алфавит».
09. 02. 2018
Человек, которого забыли
Человек, которого забыли,
от всего, чем жил он, вдалеке,
сивой смесью воздуха и пыли
делает пометку в дневнике —
левая и правая граница,
почерка связующая нить —
чтобы как-то с кем-то объясниться
и себе хоть что-то объяснить,
самому, быть может, оправдаться
или же забывших оправдать…
За окном привычная прохладца,
сумерек сырая благодать.
Вот он смотрит, будто из колодца,
на сторонней жизни торжество.
Большего ему не остаётся,
кроме эха, больше ничего.
30. 03. 2018
Старшие
1. Мои старшие, старики,
собираются у реки,
машут вёслами, отплывают
от суглинистых берегов,
и следы их скупых шагов
остывают.
2. Остывают кусты, трава,
паутина и тетива
хвои, ивы.
Мокнет в тёмной волне блесна,
и видна она, не видна,
живы старшие и не живы.
3. По-рыбачьи на берегу
я их весточку стерегу,
как из нереста и путины.
Вдруг обратную эту весть
я сквозь воду смогу прочесть
у плотины.
4. Как у них там, вдали, вблизи,
на краю водяной стези?
И улова мне ждать какого,
пары слов или пары строк
там, где пишет своё песок
под стопой рыболова?
5. Я не вёсельник, не Харон,
чтоб река с обеих сторон
отступала и обступала.
Я, старея, и сам живу,
как плотва, держусь на плаву
возле илистого провала.
6. Я, живой или не живой,
вижу сивой себя плотвой
вопреки Харонам.
И латиницей брызг и слёз
разгорается перевоз
за двойным кордоном.
23. 05. 2018
Посвящение V. D.
С ни во что не впадающей ржавой рекой,
с дымным воздухом, волчьим и лисьим,
с ни за чем провисающей третьей строкой
ни в одном из рифмованных писем,
с исчезающей речью, какой-никакой,
жил я, пуст, жил я, слаб и зависим
от своей пустоты, слепоты, маеты
меж углами, дворами, домами,
в тех же комнатах, в пору кромешной тщеты,
где порой ночевали мы сами,
где, задолго до встречи, бывала и ты,
словно время смеялось над нами.
И дома без обоих казались ничем
и никем от походки неловкой,
и тогда открывался морозный эдем
с горячительной белой головкой,
чтобы вспомнить: «кому...», повторяя: «повем...»,
нарезной заедая дешевкой,
чтоб сегодня друг другу поведать: мы тут,
мы вдвоём, двадцать лет или двести,
и взгляни, как в эдеме деревья растут
на не тронутом инеем месте,
у реки, пробивающей новый маршрут
птице, рыбе, посланью и вести.
10. 07. 2018
Сигарета
Тарелка с трещинкой по краю
и блюдце с пеплом на краю...
Я в долгих сумерках сгораю
и всё никак не догорю,
никак меж пальцев не истлею,
над сизой скатертью виясь...
Какую странную затею
отображает эта вязь,
следя за тенью долговязой
и в недомолвках и в долгах,
за чертыхающейся фразой
на воспалённых кулаках,
пока меня щепоть сухая
в чесночный соус не воткнёт,
и тень, таясь и возникая,
не свалится под сонный гнёт...
13. 08. 2018
Пейзаж под замком
Вот какой под шестьдесят
из окошка вид —
грозы гроздьями висят,
виноград привит
к сизой тени на стене,
к тени на окне,
ко всему, что есть вовне
или не вовне.
А как свянет виноград,
как его побьёт —
самый зимний час утрат
наземь упадёт,
упадёт, заговорит
зимним языком,
будто вьюгою накрыт,
спрятан под замком
до весны или зимы
переломных лет...
Взять бы, что ли, их взаймы,
так отдачи нет.
20. 08. 2018
еже писах писах
барух ата адонай
отче на небесах
хлеб наш насущный дай
пошли нам росу и дождь
благоденствие даждь
отец наш царь наш и вождь
и утолитель жажд
мор меч и глад
отведи от наших ворот
не дли меж нами разлад
понеже один народ
сделай и зазвенят
жертвами войн и свар
праведен или свят
благовест и шофар
10. 06. 2017
Школа, шестидесятые
По улице, раскисшей вхлюп и вщент,
бредёт щеня жидовского помёта.
В нём утренняя мается дремота,
мокротный март, похожий на акцент.
С акцентом снег, слезлив и желтоват,
и сероват, и пахнет пришлой клячей.
И переулок, прозванный «Собачий»,
светлеет, словно лампа в сорок ватт.
Собачий переулок позади —
стена, кирпич, секретная колючка,
получка, взбучка, внучка, жучка, случка,
хочу всё знать, ну, заяц, погоди.
Ну, погоди, пока ты одинок,
пока сосулька грохает за ворот,
и льёт, и левый валенок распорот,
и правый следом вырасти не смог.
«ЖыДы ГанТонЫ» — прямо, без балды
на жестяном начертано карнизе.
Полуподвалы в оттепельной слизи.
Ожившей жизни скорые следы.
Щеня трусит, плетётся, семенит,
видать, покоя нетути щеняти,
и третий класс, и некому пеняти,
звонок зажра… заждался и звенит.
Чего тебе неймётся, дуралей,
в державе неусвоенных уроков,
колючих стен, забитых водостоков?
Ну, Бог с тобой. Мужайся и взрослей.
Взрослей, но не выказывай себя,
твоя пора ещё не наступила,
и ты сказать не в силах «это было»,
свой страх в чернильных пальцах теребя.
Что ж, пёрышко стальное подбери,
оно тебе сегодня пригодится.
А страх с годами длится, длится, длится,
и пальцы коченеют изнутри…
15. 06. 2017
Общий голос
Глуше,
глуше,
глуше,
глуше
боль по другу и отцу.
Ну же,
ну же,
ну же,
ну же —
жизнь и впрямь идёт к концу.
Я
её
переживаю,
здесь ли,
там ли проживаю,
я её и так и сяк,
я почти уже иссяк…
Жизнь и впрямь идет без правил.
Друг был первый, кто оставил,
кто состарил,
кто разъял,
а меня с собой не взял…
Друг — ушёл,
отец — остался,
голос в трубке раздавался,
краток,
долог,
громок,
тих,
главный голос нас троих.
Главный голос — как поступок,
пусть и ломок он, и хрупок
в трубке чёрной и глухой
между ухом и щекой…
Но и он —
иссяк и сгинул,
сам себя из трубки вынул,
стал отныне никаким,
общим голосом мужским.
Кровный друг мой,
кровный предок,
что скажу я напоследок
в чёрной трубки чёрный зев,
вас расслышать не успев? ..
21. 07. 2017
Спичечная эпитафия
В кармане спички вымокли,
и дождичек в четверг,
и солнце будто выгнали,
и белый свет померк.
Тони, тони, мой спичечный,
мой лёгкий катерок.
Я в жизни этой пыточной
тебя не уберёг.
Ты шел, груженный скверною
фабричною щепой,
светя головкой серною,
как оспиной рябой.
Я тыкал, тыкал оспиной
в шершавые борта,
тая посулы злостные
за узкой кромкой рта,
за полем, за отточием,
за почерком густым,
что, явленный воочию,
теперь неуследим.
Дымило пламя краткое
почти у самых глаз,
и тень его украдкою
меж пальцами вилась.
Я грел её и холил так,
я с нею был на «ты»,
втирая серу и табак
в чернильные листы...
Тони, плыви, погуливай,
хотя бы и взаймы,
затёртый и закуренный
от носа до кормы,
и я на лёгком катере
отчалю, выйду весь,
а всё, что мы истратили,
забудется вот здесь.
16. 09. 2017
Телефонные стансы
1. Увидеть бы себя таким —
с пушком ребячьим на щеке,
глотающим табачный дым
в чердачном жарком закутке,
в компании зудящих ос
и вечно ткущих паучков —
до жёлтых жал и сизых слёз
и до невидящих зрачков.
2. Почуять в сердце звон и зной,
и шаг по санной борозде,
и голос: «Если ты со мной...»,
и звон опять, незнамо где,
и вспомнить снова чёрный диск,
и шестизначное «Г -7-...»,
и гардероба обелиск
в мехах, как будто насовсем.
3. Прости, настенный телефон,
в ладони тяжкий, как свинец,
что я отсюда вышел вон,
квартиры общей не жилец,
что ты остался там висеть
тому вперёд, тому назад
попавших в кабельную сеть
лет сорок или пятьдесят.
4. Кому она теперь звонит,
зачем она осталась там,
чья жизнь возводится в зенит
и бродит по её следам?
Я не увижу, не прочту
ни по следам, ни по глазам
тот номерок, страничку ту,
косичку, что оставил сам.
5. Сидит за книгой антиквар
и держит пёрышко в руке,
и время вертит, как товар,
к нему идущий налегке.
Но я, в аду или в раю,
у зыбкой жизни на краю,
ни жизнь свою, ни смерть свою
не прячу и не продаю.
20. 01. 2018
«… И стал свет...»
Все пастбища неба, молоки земли,
все соки подземных костров
никак успокоить Его не могли.
Он горы брал на спину, словно кули,
и рыбы за Ним вереницею шли
по рекам на нерест и клёв,
и звери томились в дорожной пыли,
и птицы слетались на зов.
Наверно, теперь Он и сам был не рад,
что пламя из почвы рвалось наугад,
свинцом и ураном грозя.
Пресечь бы всё это, вернуть бы назад,
в начало. Да поздно. Нельзя.
И вместе смешались январь и апрель
с июлем в одно существо,
и Он отвернулся от вод и земель
в слезах, ощущая родство
со всем, в чём была Его главная цель,
всей кровью и плотью Его,
и мир превратился в ребристую мель,
и больше уже ничего.
«Танах ли, Коран ли, Благая ли весть, —
единая Книга Моя.
Кто бросил её, не сподобясь прочесть,
в растопку земного жилья?
Кому я отвечу на возглас “Ты есть!“
из тьмы Моего бытия?..»
И кто-то бесслёзно ответил Ему
в Его неземную, бесстрастную тьму,
в Его бесконечную даль:
«Чужой на себя я вины не возьму,
своей мне нисколько не жаль.
И только тогда я поверю в Тебя,
услышу святые слова,
когда Ты меня не оставишь, губя,
но примешь, живого едва,
таким, как я есть, и таким, как я был,
как имя Твоё и Тебя я забыл,
как все забывали меня,
как все мы друг друга пускали в распыл,
не зная ни ночи ни дня….»
«В огромном пространстве без всяких примет,
в краю, бестелесном, как дым,
был должен возникнуть хоть маленький свет,
чтоб следом тянуться за ним.
При свете таком и виднее вина,
ясней правота на свету,
как будто кто поднял с безвидного дна
ожившую вдруг пустоту.
И кто Я тебе, как не чувство вины
и чувство твоей правоты?
Мы оба в единую сеть вплетены
из неба, земли и воды.
И как мы друг друга теперь назовём,
не суть, если день пережит,
и заново мы прочитаем вдвоем
единый для нас алфавит».
09. 02. 2018
Человек, которого забыли
Человек, которого забыли,
от всего, чем жил он, вдалеке,
сивой смесью воздуха и пыли
делает пометку в дневнике —
левая и правая граница,
почерка связующая нить —
чтобы как-то с кем-то объясниться
и себе хоть что-то объяснить,
самому, быть может, оправдаться
или же забывших оправдать…
За окном привычная прохладца,
сумерек сырая благодать.
Вот он смотрит, будто из колодца,
на сторонней жизни торжество.
Большего ему не остаётся,
кроме эха, больше ничего.
30. 03. 2018
Старшие
1. Мои старшие, старики,
собираются у реки,
машут вёслами, отплывают
от суглинистых берегов,
и следы их скупых шагов
остывают.
2. Остывают кусты, трава,
паутина и тетива
хвои, ивы.
Мокнет в тёмной волне блесна,
и видна она, не видна,
живы старшие и не живы.
3. По-рыбачьи на берегу
я их весточку стерегу,
как из нереста и путины.
Вдруг обратную эту весть
я сквозь воду смогу прочесть
у плотины.
4. Как у них там, вдали, вблизи,
на краю водяной стези?
И улова мне ждать какого,
пары слов или пары строк
там, где пишет своё песок
под стопой рыболова?
5. Я не вёсельник, не Харон,
чтоб река с обеих сторон
отступала и обступала.
Я, старея, и сам живу,
как плотва, держусь на плаву
возле илистого провала.
6. Я, живой или не живой,
вижу сивой себя плотвой
вопреки Харонам.
И латиницей брызг и слёз
разгорается перевоз
за двойным кордоном.
23. 05. 2018
Посвящение V. D.
С ни во что не впадающей ржавой рекой,
с дымным воздухом, волчьим и лисьим,
с ни за чем провисающей третьей строкой
ни в одном из рифмованных писем,
с исчезающей речью, какой-никакой,
жил я, пуст, жил я, слаб и зависим
от своей пустоты, слепоты, маеты
меж углами, дворами, домами,
в тех же комнатах, в пору кромешной тщеты,
где порой ночевали мы сами,
где, задолго до встречи, бывала и ты,
словно время смеялось над нами.
И дома без обоих казались ничем
и никем от походки неловкой,
и тогда открывался морозный эдем
с горячительной белой головкой,
чтобы вспомнить: «кому...», повторяя: «повем...»,
нарезной заедая дешевкой,
чтоб сегодня друг другу поведать: мы тут,
мы вдвоём, двадцать лет или двести,
и взгляни, как в эдеме деревья растут
на не тронутом инеем месте,
у реки, пробивающей новый маршрут
птице, рыбе, посланью и вести.
10. 07. 2018
Сигарета
Тарелка с трещинкой по краю
и блюдце с пеплом на краю...
Я в долгих сумерках сгораю
и всё никак не догорю,
никак меж пальцев не истлею,
над сизой скатертью виясь...
Какую странную затею
отображает эта вязь,
следя за тенью долговязой
и в недомолвках и в долгах,
за чертыхающейся фразой
на воспалённых кулаках,
пока меня щепоть сухая
в чесночный соус не воткнёт,
и тень, таясь и возникая,
не свалится под сонный гнёт...
13. 08. 2018
Пейзаж под замком
Вот какой под шестьдесят
из окошка вид —
грозы гроздьями висят,
виноград привит
к сизой тени на стене,
к тени на окне,
ко всему, что есть вовне
или не вовне.
А как свянет виноград,
как его побьёт —
самый зимний час утрат
наземь упадёт,
упадёт, заговорит
зимним языком,
будто вьюгою накрыт,
спрятан под замком
до весны или зимы
переломных лет...
Взять бы, что ли, их взаймы,
так отдачи нет.
20. 08. 2018