Если что-то существует, оно существует во времени и пространстве. Даже если это лишь идея, которая устроилась в голове человека и сию секунду терзает его. Она есть. Но человек, находясь внутри самого себя, в своём существовании будто бы сомневается, если с этим самым временем-пространством себя не соотносит. Так вот он и пытается соотнести себя: то делая себя точкой в бесконечной системе координат, то - самой этой системой.
Верлибры Алексея Алёхина, представленные в его новой книге «Свидетель оправдания» («Воймега», 2020), проводят нас по пути осмысления человеком самого себя – как малой части мира и как самого этого мира, в каждой крупице которого отражается его душа, его прошлое и будущее.
Потому так много олицетворений: «опрокинутое кресло/ нырнуло спинкой в навощённый пол/ задрав копыта к небу», «витринам подняли их полотняные веки», «магазинная девушка/ тихо беседует с манекеном». Здесь «облака похожи на женщин», оживают деревья. Лирический герой, обустраивая сад, спрашивает самого себя:
«не знаю только
можно ли и как молиться
за тонкие стволы
новопреставленных в саду деревьев»
Потому что где-то здесь останется человек после тела (о смерти речи не идёт). Потому и ищется душа во всем окружающем. Потому на всё падает взгляд:
«декабрь на рыбьем меху
жалуется облаку в драной душегрейке
идущие с работы кутаются в собственным пар».
Или так:
«одно только серое облако повисло в небе
как телогрейка на заборе
ветер кормит с ложечки сад».
Такая концентрированная образность, высокая плотность деталей создаёт доминанту пространства над временем. Представляется, что цель такой организации текста – расширить мир. Когда он насыщен (даже перенасыщен, как цветастый турецкий ковёр), он перевешивает идею конечности человека. Обширное многообразие – это почти бесконечность. Человек, смотрящий на это, способный охватить это взглядом, и сам прикасается к бесконечности.
Вообще мотив безвременья, бескрайности и бессмертия для этих стихов характерен:
«наши близкие
и наши кошки
постепенно переселяются на небо
оттого оно такое большое»
Поиск собственного места также происходит, на небе ли, на родине, в саду, в котором стоишь на Страшном суде. Строгие лица пытают тебя, чем занимался в жизни, был ли праведным и «зачем её во сне голой видел». У них «загорелые плеши» и «галстуки от леонардо и от малевича».
«а кто тут настоящий садовник
узнаешь по чернозёму под ногтями
и он молчит» (стихотворение «Свидетель оправдания»).
Чем заканчивается активный «допрос» пёстрых самозванцев, мы не знаем и даже предположить не можем. И вот она – неуютность: где моё место, где поставить стул и спокойно сесть, ощущая, что это моё?
Доминанта пространства и насыщенность деталями позволяет вывести из декартовского тезиса «я мыслю, следовательно я существую» - тезис «я вижу, следовательно я существую». И моё место – там, откуда я смотрю.
«забытая в саду тачка
вечно напоминает о работе
как заправленный в машинку бумажный лист
в прежние времена»
Времена в стихах Алёхина часто пересекаются, меняются местами и влияют на пространство. Будущее, настоящее, прошлое – даже не собственное, а общее, культурное. Так, «Гомер на Арбате застрял у букинистов», «Сим с Иафетом обнаружили игру в монополию». Исторические эпохи сосуществуют, взаимопроникают, организуя метапространство, которое, возможно, и есть вечность (там всё происходит одновременно, и все существующие образы нанесены на полотно).
Всей поэтике автора так органична идея отсутствия начала и конца. И «письма расплываются электронными чернилами по воздуху/ не разобрать кто что писал» - здесь раскрывается мотив исчезания границ, как временных, так и пространственных. И вот человек проснулся, как «мотылёк,/ очнувшийся среди зимы в городской квартире,/подпархивает к оконной раме,/ а за окном белым-бело». И эта белизна равно и отсутствие, и абсолютное существование. Это уже не зима, а весь белый свет, наполнивший вид.
Когда присутствует доминанта времени над пространством, происходит осознание себя в том же бесконечном (но уже в длину, а не в ширину) измерении. Оно длится вперёд или назад – главное, здесь человек (авторское «я» или же персонаж) уже что-то значит, он в нём существует (основательно так!).
Таким стихам свойственна нарративность, рассказывается история. К примеру, в стихотворении «Лот». Библейский мотив не мешает использованию разговорной речи, таким образом «адаптируя» историю для современников:
«лыбятся в лавках, в кофейнях,
сальные рожи»
И снова смешение времён: оно происходит рядом с вами - занесло «беднягу Лота» в ужасный городок (а именно, в Содом), к нему пришли двое и Господь. Чтобы выманить их из Лотова дома, толпа «прибегла к спецсредству». Слезоточивый газ здесь описан, напротив, высоким слогом: «поразили слепотою, от малого до большого,/так что они измучились, искав выхода».
Эта стилистическая «пляска», отсылающая к абсурду, происходит оттого, что «историю обсуждали в Европарламенте» и о ней рассказал лирическому герою «депутат в разноцветных ботинках». Конечно же, это уже не библейский город, защищённый легендой, а один из тех, в которых мы живём. И история эта произошла будто недавно, потому и есть резон обсуждать «несоразмерное применение силы». Далёкое (мифическое) прошлое переплетается с настоящим (реальным), создавая эффект безвременья.
Тот же развёрнутый нарратив видим в стихотворении «Садись в поезд «Б», в котором осуществляется очередная попытка лирического героя осмыслить себя через окружающий мир, представив себя предметом. Автомобиль совершает ретро-пробег (он ведь доживает свой век) по высокотехнологичному пространству, вперёд во времени, «где небо в надписях на латинице: User menu/ и кинозвёзды улыбаются друг дружке пластмассовыми зубами», и назад во времени, к своему (лирического героя, конечно же) простому детству: «к велосипеду «Орлёнок» без седла/ на чердаке/ и облачному стаду/ прошедшему и забывшему в небе одну овечку».
Способность этого автомобиля путешествовать во времени сопряжена с человеческой способностью делать то же (фантазия, память), хоть и не физическим образом. И здесь опять противодействуют конечность и бесконечность: с одной стороны, автомобиль старый и может или кататься только по своей временной линии, или же просто быть убранным «под стекло». С другой стороны, бесконечно повторяющееся, блуждающее облачное стадо, возникающее в конце стихотворения, попадает в область зрения нарратора – они забыли овечку так, как забыла вечность маленького человечка (старенький автомобильчик). Но, кажется, всегда есть возможность найтись.
Прикрывая своё «я» образом автомобиля, нарратор рассказывает собственную историю, является центром повествования, что довольно нетипично для стихов из этого сборника. Центром повествования, по-настоящему лирическим героем, он является и в стихотворениях «Благая весть», «Сороковой день», «Пунктуация» и т.д., так же характеризующихся нарративностью.
В других же стихах (в основном, с доминантой пространства) лирический герой отстранён и возникает только в тот момент, когда без него уже не обойтись. Будто он - единственная точка, которая может быть поставлена в предложении (в мире?), и без которого пространство будет расширяться и дальше, пока не превратится в абсолютную бессмысленность и хаос.
«отцветший жасмин
густо усыпал зелёный газон
будто здесь разбили вдребезги фарфоровую вазу
«ты напрасно расколотил тонкую китайскую вещь»
заметил Басё
«но мы оказались в красивых стихах»
и я продолжил:
собирая лепестки
не порань осколками пальцы» (стих-е «Метаморфозы»)
Вот она – точка, без присутствия в которой авторского «я», мир останется нецельным. Будет ли он вообще существовать, если «я» на него не смотрю?
Человек становится существующим не тогда, когда обозначается его жизненный путь и временная протяжённость, а когда во всём времени вселенной находится точка (хотя бы одна точка!), где он это своё существование ощущает. Эта точка делает его большим и значимым, хотя на деле он может быть лишь букашкой, которую случайно приняли за букву («Благая весть»), или скобкой, которая врезалась в ступню гуляющего по поляне («Пунктуация»).
Сама по себе настоящая величина и ценность не измеряется ни протяжённостью во времени, ни протяжённостью (повторяемостью, встречаемостью) в пространстве. Эта величина измеряется одним только самоощущением субъекта. И так утверждается, что неважно, что путь человека короток, пёстр и суетен и что человек мал, беззащитен и похож на другого такого же, – жизнь есть, а смерти нет.
«А тебя и за волосы не вытащишь из жизни».
И всё, что ни толпится здесь, ни путается, ни нагромождается, оправдывается обрывком слова (в центральном стихотворении книги, озаглавленном одноимённо, – «Свидетель оправдания»):
«...ЛЮ!»
И обрывка этого более чем достаточно.