* * *
Навострив свои педали,
в раскуроченные дали
трёхколёсный катит бог.
От червя и человека,
от бессмысленного века
он ушёл, как колобок.
Полем, речкой, огородом
катит бог за поворотом
мне по встречной полосе.
Есть ещё секунда с лишним,
чтоб столкнуться со всевышним
и осесть на колесе...
Одуревшей головою
небо выбив лобовое,
тенью, ласточкой, звездой
мягко выпорхнет из тела
строчка горнего предела,
уплатив за проездной.
Андалузский пес
На крови замесишь и подаришь
свой тяжёлый, как ботинок, взгляд.
Андалузский пёс тебе товарищ –
бешено из зала закричат.
Тишина затопает в ладоши,
и немое кончится кино,
но зрачок исследовать продолжит
память чёрно-белую смешно.
Только свет очей на бритве замер,
отражая пониманье вдруг:
умирать с открытыми глазами –
лучшая наука из наук.
* * *
Окно – милосердное эхо
погасших квадратных небес,
для беглой свободы прореха
во мрачной квартире словес,
колючая прорубь в иное,
что острою рябью стекла
моё любопытство льняное
вспороть до затылка могла.
Окно – путеводная нитка,
ведущая в пропасть ушка –
как первая к смерти попытка
последнего в жизни прыжка,
и млечная оторопь света,
и ночь задушевной брехни,
в губительный мир без ответа
раскрытые настежь стихи.
* * *
Окаменевшее слово бьёт в затылок:
первобытно-общинное, старо-берестяное –
под новгородской стеною
найдено новое слово,
наползающее, вместе с колёсной лирой,
тысячелетним скандинавским скрипом
по бесконечным струнам, медовым липам –
древнерусским ругательством неизвестным.
Все мы ушкуйники, все мы воруем правду –
русскую правду – вот она, как живая:
свиток соломенный, истина дрожжевая,
памятник, вира на откуп богу.
Падшие буквы лучших наших сынов
волжской слезой проступают по Белогорью,
так комар наливается кровью
никогда не законченных снов…
* * *
Говоришь за бога, бог о тебе молчит –
не поёт твоих песен, мысли твои не носит.
Хорошо покойнику – ничто его не омрачит,
никто ни о чём не спросит.
Отчим святой, сам ты себе отец –
вон, посмотри, как по земле разросся.
Выбирать не приходится из чудес –
человека распяли и он вознёсся
до голубых глубин, до золотых дождей,
до седьмого айфона на тайском пляже…
Клавиши всё нежней, палец твой всё твердей:
Oh мy gadget!
Свет от звезды
всё ещё говорит о звезде.
Был человек, да сплыл –
остались круги по воде.
везде и нигде
* * *
…и у нас в России рождался бог –
то ли был с Толстым, то ли с Достоевским,
но всегда в такие подтексты влёк,
что нам в эти бездны и падать не с кем.
Он такую трудную правду нёс
и такие истины словом плавил,
что распял себя, и себя вознёс,
и был принят нами как новый Авель.
Вот невинной крови забрезжит свет,
полоснёт по сердцу строкою рваной,
и вот эта кровь, что на всё ответ –
навсегда излечит людские раны.
Вновь придёт творец, и его свеча
озарит поэтовых домочадцев.
Ах, какое счастье: молчать, молчать –
и до бога нового домолчаться.
* * *
Сон бумажный смят и брошен
в неразбитое окно,
он давно уже раскрошен
на кино и не кино.
Отмотай немного плёнку:
скоро кофе закипит.
По столу ползёт клеёнка,
зайчик солнечный летит.
Перья в бок, строка на лыко,
я ещё не этим шит.
Мышью буквы не накликал,
горе в горле не першит.
Вот и здравствуй, постоянство.
Не вино, так всё равно.
И унылое пространство
рубят шашки домино.
Музыка
I
Дверь аплодирует дождю,
А он – на юг, а ты дождись.
Намокни светом сверху вниз,
Наполни музыкою нас.
Всё превращается в стихи,
Всё засыпает на полу,
А он – на юг и на восток,
И так влюблён его полёт.
А он – на север далеко,
И на ладони – острый снег.
Всё превращается в легко,
Всё – человек, всё – человек.
II
Смотри – он маг и журналист,
Смотри – он бледен, как испуг.
В его руках проснулся лист,
И мы струимся из-под букв.
Он скажет слово – мир ничком,
Он скажет слово – горячо!
Смеётся он по ком, по ком?
Не скажет он о чём, о чём?
Смотри – он гам и журавлист,
И больше жив, чем меньше мёртв.
Когда уснёт последний лист –
Он нас у музыки займёт.
Балет
И только белая нуга
февральским крошевом прошита,
и только смелая нога
к балету белому пришита.
Она сгорает, как звезда.
Но космонавта след широк.
И небо тащится за ним,
как развязавшийся шнурок.
Берег
Собачонка лижет берегу руки,
берег бросает ей мяч в воду.
Собачонка обрушивается в бензиновое пятно,
в цветущую зелёную бахрому.
Взбивает пену –
уши в тине, нос в облаках.
Стискивает шар,
поворачивается –
берега нет.
Бойся берега.
В нём можно увязнуть навсегда.
Построить дом.
Засеять пашню.
Завести скот.
Приютить собаку.
Отправить её за мячом –
уши в тине, нос в облаках.
Она обернётся.
А тебя нет.
* * *
Думать, как вода,
пить себя допьяна,
пениться, заикаться,
лечь – и на берег течь.
Берег – одна рука,
Второй – другая рука.
Так обнимают воду:
К сердцу – один, другой – свысока.
Жить, как вода,
Рыбу в себе держать.
– Ты держишь на меня рыбу?
– Нет, обида уже прошла…
* * *
Какие-то обрывки музыки
жужжали в умной голове,
и то широкие, то узкие
слова толпились на столе.
И всё вот это извлечённое,
чем только жив я быть умел –
и белый шум, и буквы чёрные –
слилось в бушующий пробел.
Увы, за божие мычание
я принял дребезжащий хлам.
Теперь терплю своё молчание
и радуюсь чужим стихам.
Рождение
В новое переселяясь тело –
чувствовать озноб, неправоту.
Позабыть бы. Забываешь смело
то, что будет так невмоготу.
Радуешься солнцу, но не знаешь,
что это такое, какова
близится расплата за уменье
языком нащупывать слова.
Смотришь-смотришь ясными глазами
на рождённый в первом крике мир.
Вот и всё. Мне всё про всё сказали.
Обними и на руки возьми.