Мать-и-мачеха на крыше
ходили прямо и налево
любили кажется любили
стояли площади и ленин
союзпечати голубые
висели лозунги и время
мальчишка улыбался рыжий
и чем-то будущее грело
как мать-и-мачеха на крыше
трамваи дребезжали жизнью
за три копейки до конечной
и выходило это вы с ней
выходите на снимок вечный
бежали прятались в аллеях
уединялись на скамейках
от пива первого хмелея
от громкого смелея смеха
и гениальные о боже
теряя в пригороде зренье
стихи писали невозможно
строку начав с местоименья
Эмигрантка
Умирает. Молится кофейнику.
Запускает письма-самолётики.
И летят они до современника,
и летят они до периодики.
Собирает рукописи в папочку.
Авеню проходит до издательства.
Привечая парковую парочку,
ей по-русски думается: “Здравствуйте”
Зазывают местные на праймериз.
Как похожи флаги. Красным, белым ли?
Холода всегда такие ранние.
Хорошо, что отопленье сделали…
Так живёт, не веря в эту мистику,
в эти два окна с простыми шторами,
где стоят цветы, бросая листики,
как стихи в свою тетрадку черную.
Кацо
Будто есть у меня друг Резо.
Будто режем арбуз желтобокий,
и кончается в мире не зло,
но напиток бутыли глубокой.
Будто горько поём “Сулико”,
приникая к лирическим дугам.
Будто милость даётся легко,
и кацо обнимается с другом.
Будто общий на всех горизонт,
льётся чача, мешаясь с перцовкой.
Будто в этом ещё есть резон,
даже с этой банальной концовкой.
Одна вторая
Я помню время – со двора
отец ходил напропалую,
и я держал его: “ Айда,
скорей смотреть одну вторую!”
А после Быков забивал,
и во дворе кричали: “Рыба!”
Сосед под окнами блевал,
ещё с отборочного, ибо…
Я помню, чую то вино,
и тот хоккей с пятёркой тою,
и кости те, что домино,
и маму, вечно за плитою.
С тех пор ни дома, ни отца,
ни одноногого соседа.
Вот так уходят навсегда,
как будто не оставив следа.
Средняя полоса
Ты пишешь от водки и грусти.
От счастья не пишут, поверь.
На пике катарсиса сгусток,
вобравший потоки потерь.
А строчки, как после покоса
отцовской литовкой тупой,
и криво ложатся, и косо,
но равные перед тобой.
И правильно, пусть отлежатся,
сырые. Не всё ли росе?..
Ты пьёшь, потому что ни шанса,
ни смерти в твоей полосе.
Апреля
Не ветрено и не дождливо,
не солнечно, не мудрено,
что слова созрела олива,
но истины масло дрянно.
Такие простые понятья…
а что ещё скажешь, когда
коньяк удивительно святел,
и светел кусок пирога.
Мне хочется, чтобы апреля,
глагол превращая в глаголь,
поэзия жгла еле-еле,
но вечно, как тот алкоголь.
В парке пела...
В парке пела Аня Леннокс,
в прошлом веке Энни пела.
Будто призрак птицы феникс
над своим летала телом.
А на выходе из парка
с элементами державы,
море, гибкая испанка,
горизонт в руках держало…
Я ещё пытаюсь спамить,
вспомнить и послать себе же
эту память, эту память,
этот пляж на побережье,
но доносятся отрывки,
как в прибрежных водах мелких,
золотые плыли рыбки –
то ли Ани, то ли Ленки…
Иванов
Плывёт над миром октябренность
в такие дни, в такие дни,
и вновь одолевает леность
и мука, боже сохрани…
Прилежно, будто на уроке
изобразительных искусств,
природа в каждом эпилоге
рисует лавочку и куст,
мальчишку, озеро, собаку,
озноб, что ветром принесён,
и, словно собираясь плакать,
Иванов чудится во всём.