***
Тогда казался мир большим
Казались клены выше крыши
Жил в подворотне белый Бим
(фильм на экраны только вышел)
Затеял стирку месяц март
На бельевых веревках небо
И самогонный аппарат
От всех болезней гнал плацебо
Сосед навеселе с утра
Его жена грозится скалкой
Тогда казалось: жизнь - игра
Как классики или скакалки
На белой белой на стене
Ты белым белым пишешь мелом:
Все что не умерло во мне
По крайней мере отболело
Когда-нибудь не вспомнишь дат
Да что там дат — забудешь лица…
Большой и белый месяц март
Большая белая страница
***
ты помнишь кетчуп с майонезом?
сосиска стыла на морозе
и Северянина поэзы
в условиях житейской прозы
мы были словно Робинзоны
наш зимний город точно остров
как нелегко дышать озоном
двадцатилетним - в девяностых
над привокзальною толкучкой
спят летаргически высотки
прогульщики могучей кучкой
идут за водкой
где это все где слезы-розы
Агата Кристи Цой Алиса…
остался только зимний воздух
холодный чистый
* * *
в утро несешь
по снегу
медленные шаги
как же печальны
круглые
лица снеговиков
так же, как ты, уставших
жить:
плакать и таять
дети друг в друга снежками
бросаются -
им не больно
Фотография 37 года
все было так и дальше будет так:
над горизонтом высится маяк
по берегу бегут сухие стебли
и чайки говорят на языках
подслушанных на тех торговых суднах
что в порт приходят рано поутру
по-прежнему на рынке пахнет рыбой
капустой зеленью
морским холодным ветром
и колокол на башне местной церкви
отсчитывает дни недели годы
по-прежнему печалится Мадонна
в квадрате деревяной черной рамы
изьеденной живым древесным червем
(как мало здесь осталось прихожан)
все это повторится несомненно
и этот мальчик в шапочке смешной
держась за руку мамы
будет прыгать
по старому щербатому асфальту
по утренним слегка подмерзшим лужам...
все будет так
покуда не начнется
какая-нибудь новая война
***
все хорошо, но я по-прежнему,
по-прежнему схожу с ума
по поводу такого внешнего,
такого вешнего: сурьма
первоапрельская размазана
по тонкокожим скулам дней.
мы говорим, что все, мол, разные,
но снегу видимо видней:
падет на крышу, на калитку, на
прошлогоднюю траву.
грачи пасхальными молитвами
холодный воздух разорвут.
что ж, как-нибудь, но все устроится,
дождись, спокоен и смирен:
когда-нибудь - дай Бог на Троицу -
повсюду расцветет сирень.
и ты забудешь блекло-дымчатый
весны холодный первый взгляд,
и разговор дурной, обрывчатый,
чьи интонации болят,
то безразличие, с которым ты,
накинув черное пальто
с распахнутым небрежно воротом,
прикуривал "L&M ментол".
да все равно ведь, как ни выверни,
а все когда нибудь пройдет:
ни смысла слов, ни даже имени.
лишь след по снегу - до ворот.
***
Начинаешь фразу и не заканчиваешь ее...
Начинаешь думать – и обрываешь мысль.
Это лето солнце из лейки льет
и смывает, пылью налипший, смысл
с разговоров и некогда важных дел.
Мы спешим, но не помним уже, куда –
по инерции.
Это вечер спел,
словно розовый виноград.
Из-под крана выпей воды живой
с теплым привкусом хлорки и прежних лет.
Ветер кружит над головой
пух растрепанных тополей.
Все становится действительно пустяком.
Речь без адреса, полчище идиом...
Это лето – войдем в него и пойдем,
как по полю аидову, босиком.
***
Уедем туда, где любимое слово „маньяна“,
где русские женщины – сплошь Натали и Татьяны.
Где солнце слипается, точно глаза у ребенка,
а завтрашний день – как засвеченная фотопленка.
Уедем туда, где – ты это знаешь точно –
в старый отель никогда не приходит почта.
Душ тебя душит струей с перегаром хлорки,
и на подушке томик Гарсиа Лорки.
В черную полночь, жгучую, как крапива,
ты мне прошепчешь, что жизнь все равно красива,
даже в такой невозможной дыре, как эта,
где на балконах простыни сушит лето,
где на обед и на ужин опять паэлья...
Глазом луны, затуманенным, как с похмелья,
на побережье небо глядит циклопом,
и Одиссей путешествует автостопом.
Споры любви, отравляющей воздух жаркий.
Все перепутались нитки у нашей Парки.
Карты истерлись, не отыскать дороги...
Светит звезда, путеводная не для многих.
***
Переулок. И рыжая шкура листвы
на асфальте. И серенький дворик.
И на стенах в квартире пылятся ковры.
И сырой подоконник.
У балконных дверей примостился сентябрь.
Без особых хотений
доживает герань на окошке. И рябь
по стеклу – светотени.
И – в матиссовом синем – примолкли углы.
Тонкий запах лимона
в жёлтой кухне, где лето прослушали мы,
как гудки телефона...
***
мне говорили: „смотри туда,
вылетит птичка!“ – и я смотрела.
птичка, конечно же – никогда...
жизнь фотопленок: на них беда
крестики ставит мелом,
чтобы потом вспоминать: вот тут
он и не знает, но трое ждут
в подворотне с кастетом.
этот останется, так и быть,
будет немножко тебя любить
жарким-прежарким летом,
a в сентябре все равно уйдет
к этакой белокурой – вот
и она: обнимает мишку
и напряженно по-детски ждет
ласточку, голубя – ведь вот-вот
вылетит птичка... но птичка – врет,
время готовит вышку
всем: и тебе, и ему, и ей.
время выплескивает голубей
в синее небо, и там они
плещутся, радуются – живут.
мы остаемся навеки тут,
на фотопленке, каждый в своей –
как корабли – гавани.
***
Вот и прожили зиму, еще одну.
Вот река, где февраль постепенно идет ко дну,
вот забор ждет покраски: уже б скорей,
вот и птица веселая — воробей.
Жизнь проста, если выключить память. Свет
на окраине ярче, невнятный след
на асфальте —ботинок? печать судьбы?
Над степной синевою звенят столбы.
Вот и прожили жизни мы, кто как мог.
Предвесенье развеет февральский смог.
Послезимье чирикает воробьем.
Мы живем, потому что еще живем.
Тогда казался мир большим
Казались клены выше крыши
Жил в подворотне белый Бим
(фильм на экраны только вышел)
Затеял стирку месяц март
На бельевых веревках небо
И самогонный аппарат
От всех болезней гнал плацебо
Сосед навеселе с утра
Его жена грозится скалкой
Тогда казалось: жизнь - игра
Как классики или скакалки
На белой белой на стене
Ты белым белым пишешь мелом:
Все что не умерло во мне
По крайней мере отболело
Когда-нибудь не вспомнишь дат
Да что там дат — забудешь лица…
Большой и белый месяц март
Большая белая страница
***
ты помнишь кетчуп с майонезом?
сосиска стыла на морозе
и Северянина поэзы
в условиях житейской прозы
мы были словно Робинзоны
наш зимний город точно остров
как нелегко дышать озоном
двадцатилетним - в девяностых
над привокзальною толкучкой
спят летаргически высотки
прогульщики могучей кучкой
идут за водкой
где это все где слезы-розы
Агата Кристи Цой Алиса…
остался только зимний воздух
холодный чистый
* * *
в утро несешь
по снегу
медленные шаги
как же печальны
круглые
лица снеговиков
так же, как ты, уставших
жить:
плакать и таять
дети друг в друга снежками
бросаются -
им не больно
Фотография 37 года
все было так и дальше будет так:
над горизонтом высится маяк
по берегу бегут сухие стебли
и чайки говорят на языках
подслушанных на тех торговых суднах
что в порт приходят рано поутру
по-прежнему на рынке пахнет рыбой
капустой зеленью
морским холодным ветром
и колокол на башне местной церкви
отсчитывает дни недели годы
по-прежнему печалится Мадонна
в квадрате деревяной черной рамы
изьеденной живым древесным червем
(как мало здесь осталось прихожан)
все это повторится несомненно
и этот мальчик в шапочке смешной
держась за руку мамы
будет прыгать
по старому щербатому асфальту
по утренним слегка подмерзшим лужам...
все будет так
покуда не начнется
какая-нибудь новая война
***
все хорошо, но я по-прежнему,
по-прежнему схожу с ума
по поводу такого внешнего,
такого вешнего: сурьма
первоапрельская размазана
по тонкокожим скулам дней.
мы говорим, что все, мол, разные,
но снегу видимо видней:
падет на крышу, на калитку, на
прошлогоднюю траву.
грачи пасхальными молитвами
холодный воздух разорвут.
что ж, как-нибудь, но все устроится,
дождись, спокоен и смирен:
когда-нибудь - дай Бог на Троицу -
повсюду расцветет сирень.
и ты забудешь блекло-дымчатый
весны холодный первый взгляд,
и разговор дурной, обрывчатый,
чьи интонации болят,
то безразличие, с которым ты,
накинув черное пальто
с распахнутым небрежно воротом,
прикуривал "L&M ментол".
да все равно ведь, как ни выверни,
а все когда нибудь пройдет:
ни смысла слов, ни даже имени.
лишь след по снегу - до ворот.
***
Начинаешь фразу и не заканчиваешь ее...
Начинаешь думать – и обрываешь мысль.
Это лето солнце из лейки льет
и смывает, пылью налипший, смысл
с разговоров и некогда важных дел.
Мы спешим, но не помним уже, куда –
по инерции.
Это вечер спел,
словно розовый виноград.
Из-под крана выпей воды живой
с теплым привкусом хлорки и прежних лет.
Ветер кружит над головой
пух растрепанных тополей.
Все становится действительно пустяком.
Речь без адреса, полчище идиом...
Это лето – войдем в него и пойдем,
как по полю аидову, босиком.
***
Уедем туда, где любимое слово „маньяна“,
где русские женщины – сплошь Натали и Татьяны.
Где солнце слипается, точно глаза у ребенка,
а завтрашний день – как засвеченная фотопленка.
Уедем туда, где – ты это знаешь точно –
в старый отель никогда не приходит почта.
Душ тебя душит струей с перегаром хлорки,
и на подушке томик Гарсиа Лорки.
В черную полночь, жгучую, как крапива,
ты мне прошепчешь, что жизнь все равно красива,
даже в такой невозможной дыре, как эта,
где на балконах простыни сушит лето,
где на обед и на ужин опять паэлья...
Глазом луны, затуманенным, как с похмелья,
на побережье небо глядит циклопом,
и Одиссей путешествует автостопом.
Споры любви, отравляющей воздух жаркий.
Все перепутались нитки у нашей Парки.
Карты истерлись, не отыскать дороги...
Светит звезда, путеводная не для многих.
***
Переулок. И рыжая шкура листвы
на асфальте. И серенький дворик.
И на стенах в квартире пылятся ковры.
И сырой подоконник.
У балконных дверей примостился сентябрь.
Без особых хотений
доживает герань на окошке. И рябь
по стеклу – светотени.
И – в матиссовом синем – примолкли углы.
Тонкий запах лимона
в жёлтой кухне, где лето прослушали мы,
как гудки телефона...
***
мне говорили: „смотри туда,
вылетит птичка!“ – и я смотрела.
птичка, конечно же – никогда...
жизнь фотопленок: на них беда
крестики ставит мелом,
чтобы потом вспоминать: вот тут
он и не знает, но трое ждут
в подворотне с кастетом.
этот останется, так и быть,
будет немножко тебя любить
жарким-прежарким летом,
a в сентябре все равно уйдет
к этакой белокурой – вот
и она: обнимает мишку
и напряженно по-детски ждет
ласточку, голубя – ведь вот-вот
вылетит птичка... но птичка – врет,
время готовит вышку
всем: и тебе, и ему, и ей.
время выплескивает голубей
в синее небо, и там они
плещутся, радуются – живут.
мы остаемся навеки тут,
на фотопленке, каждый в своей –
как корабли – гавани.
***
Вот и прожили зиму, еще одну.
Вот река, где февраль постепенно идет ко дну,
вот забор ждет покраски: уже б скорей,
вот и птица веселая — воробей.
Жизнь проста, если выключить память. Свет
на окраине ярче, невнятный след
на асфальте —ботинок? печать судьбы?
Над степной синевою звенят столбы.
Вот и прожили жизни мы, кто как мог.
Предвесенье развеет февральский смог.
Послезимье чирикает воробьем.
Мы живем, потому что еще живем.