Усталость
Кто ползёт по сугробам с щенком,
Кто там тащит что из магазина,
Кто любить заставляет силком,
Кто сменяет сезонно резину,
Что там в мире случится тайком,
Или нагло, жестоко, открыто;
Что решится ленивым кивком
Или окриком чьим-то сердитым?
Я не знаю… Я вся тишина,
Нарушаемая звоном ложки.
Сущность кофе бесстыже черна –
Аритмия сердечной подложки.
Что-то стёрлось в грудине до дыр,
До подпалин, царапин. Усталость.
Но в окне продолжается мир,
И в груди, значит, что-то осталось.
Приди же со мной попрощаться
Не первый уж день в сфере дождь мельтешит,
Срываясь в тоске на снежинки.
Нет сил приподнять ни свой меч, ни свой щит,
Лишь шарфом укутать ложбинки,
Что ты целовать и любить не хотел.
Кто знает, была ли другая,
В браслетном плетении кожаных тел
С которой меня вы ругали.
В геенну вбивает дождливая дробь
ДушИ некой умершей плиты.
Придёшь ли гвоздики сложить в эту топь
И препроводить сателлита
Из мира, где люди так жаждут тепла.
Безмерно небесное сито -
Как будто бы та, что теперь умерла,
Орудует мощным магнитом
И будет терзать сей уставший мирок,
Роняя в протёкшее вёдро
Холодные слёзы на руки дорог
И на оголённые бёдра
Твоей новой музы чрез форточки щель,
На ваше неспелое счастье -
Тринадцать бессолнечных летних недель.
Приди же со мной попрощаться!
Примета верна
Примета верна – помоешь окно, и ливень.
Cейчас, представьте, декабрь, но вышло точь-в-точь.
Небо дробью вбивает в суглинок надежду и ночь,
За разводом стекла стоит человек наивен.
Он развесил волнами мерцание из гирлянд,
Ожидая чудес, что внесёт в старый дом Новый год,
Мандарины на простынь под ёлкой рассыпал и вот,
Грязь и топи снаружи, внутри – воспаление гланд.
Ноет черная мгла, город смирно огни свои прячет,
Где багров и недвижен стоял в сентябре бересклет,
Из окна теперь тонко-мятущийся силуэт,
Будто в воздухе над обрывом гребёт незрячий.
Человек – паникёр, вслед за городом гасит свет,
И по стенке ползет вглубь жилища, в надежный угол,
А ему под пяту мандарины, подарки, угги,
А ему под живот невысокий пушистый плед:
- Мама, скоро наступит праздник?
- Похоже, нет.
От цинизма к мурмурации
Годы цинизма, искусственных ценностей, лжи,
Ярких обёрток всего: от еды до сортира.
Под прожекторным куполом знай своё место, лежи,
Будь мишенью без смысла потреб-социального тира.
До чего ж неподъемно становится то, что внутри,
Забываешь отвинчивать мюзле с душевной бутылки;
Ноги вязнут, увы, под классический счёт: раз, два, три -
Нет ни стартов, ни вальсов, ни взглядов взолнованно-пылких.
Рабство (водится так) завершается резко и вдруг,
Так покинув Москву тяжелеющим телом по делу,
На десятые сутки теряешь упругость подпруг
И, взбрыкнув, задуришь от душистого запаха сена.
Вот и смысл: окунуться в кисель голубых терпких звёзд -
Лишь поднявши глаза от зевающей ямами почвы -
Отереть липкость лжи, смыть похабу и гнев - всё, что нёс;
Пасть под кнут ковылей, из под ног выбивающих прочность,
Чтоб проснуться - не сразу, зато совершенно другим.
И отправиться тотчас, позавтракав кашкой акаций,
Над главою неся нарастающий солнечный нимб,
В путь - навстречу вальсирующих мурмураций.
По осеннему счёту немногих и слабых птенцов
Из бутылки моей - растрясённой да грязной от пыли,
На потеху и на удивление юрких скворцов,
Пробка выстрелит прямо в их стаю, точнее - навылет.
Ля, фа, ре
За мужем, как за каменной стеной -
Гранитной, толстой и непроницаемой.
В том сумраке нет музыки иной,
Чем тихий плач и шёпоты отчаянья.
Здесь духота и сухость, и тоска:
Ни ветерка, ни солнца, ни волнения
Огня. Лишь скрипочки песка
Подыгрывают фугам настроения.
А мне бы пробежаться по траве,
Дрожа от нежностей природного касания,
И чтоб в душе не "ля, фа, ре..." а "соль, си, ре!"
Восторгом зазвучало и отчалило
На остров, где укрытием шалаш
Полупрозрачных пальм и соли воздуха,
Где по волнам бежит ко мне мираж
Ассоль и Греем сердце греется без отдыха.
Но часто ли бывают чудеса?
С придавленной груди, чтоб сняли камень?
У погребённых заживо лишь адреса,
Где пихты шелестят смиренный amen.