Вифлеемский снег
Слетается, срастается, не тает,
Седой покров ложится на Покровку.
На мостовые города-Китая
Пошита снегопадами обновка.
По лабиринтам точечной застройки
Летает снег за сквозняком капризным.
Я бредил встречей с этим белым роем,
Искал в нём обещанье новой жизни.
В окне витрины видится так ясно,
Как сквозь застывшее слюдою время:
Дыханием отогревают ясли
Волы и ослик в сонном Вифлееме.
И сеет снег небесный покровитель,
И снег прорехи времени латает,
И, словно души в новую Обитель,
Слетается. Срастается. Не тает.
Пророк Иона
Я ослушался Бога. Три дня в глубине шеола
Горько плакал, молился, сжимая в объятьях корни.
И, рождённый заново, вышел в рассветный холод,
К Ниневийским пустошам с чахлой травою сорной.
Вот и ров пересохший, река превратилась в лужу.
В крепостные стены вползает, змеясь, дорога.
Город много грешил, город будет теперь разрушен.
Ниневия, услышь! Я – пророк, я – посланник Бога.
Я искал справедливость, а Бог нашёл оправданье,
И оделся город во вретище покаянно.
Бог судил милосердно, а я всё ждал воздаянья,
Уходя на восток, от несчастья шатаясь пьяно.
Миновали кромешные сотни лихих столетий,
И в державах иных совершенно иные люди
Поднимают на щит справедливость – отцы и дети,
И родня, и соседи сурово друг друга судят.
Между ними кордонным рвом пролегла речушка,
Сотни лет неспешно текущая сонным лугом.
«Ты зачем сожгла наш дощатый мостик, дочушка?»
«Вы злодеи, папа. Теперь не видать вам внуков».
Их вражда разделяет бессмысленно и нелепо.
Их пространство и время сжимают неумолимо.
Но ценою креста над Голгофой дарует небо
Очерствевшим – любовь, милосердие – справедливым.
Шесть Дней Творения
Бытие 1:1-5
Разливается свет там, где месяц ходил дозором.
После сумерек теплое утро разводит шторы.
Просыпаешься – в боли, в радости и в надежде.
Всё вокруг не такое нынче, как было прежде.
В серо-бежевом небе круги нарезает птица.
Всё меняется, Господи. Что-то должно случиться.
Всё вершится иначе, Боже мой, я не буду
Задавать вопросы – к добру ли нам или к худу.
Если пылью лежал на пути – унесет потоком,
Только солнце блеснет в потоке янтарным оком.
А быть может, подхватит, закружит, взметнёт, подкинет
И корабликом лёгким вынесет по стремнине.
Если с пристанью ветхой расстаться пора — расстанусь.
Я берусь за вёсла. Ты поднимаешь парус.
И был вечер, и было утро: день один.
Бытие 1:6-8
Утлая лодка килем цепляет отмели,
Ветер растёт, гонит на глубину.
Волны вскипели, лодку над мелью подняли.
Вскинулся свет, тени пошли ко дну.
Вспенился страх, но нет ничего безумнее,
Чем, испугавшись солнца, метнуться прочь.
Там, за спиной, в мареве давних сумерек,
Смутные сны, в них — пустота и ночь.
Так начиналось небо, Тобой помыслено,
Так возносилась твердь посредине вод.
Здесь, над водой, на золотистой пристани,
Нас маяком будет встречать восход.
И был вечер, и было утро: день второй.
Бытие 1:9-13
Вот кисеёй воздушной соткался живой эфир.
Сыном Твоим вхожу я в чистый и юный мир.
Ты освети меня, солнце, трисветлая голова!
Ты научи меня, Слове, самым простым словам,
Чтобы схлынули воды, земную твердь оголя,
Чтобы мягка под моими ногами была земля,
Чтобы морщинами пашня легла на её челе,
Чтобы семя ростком просыпалось в моей земле.
Чтобы стебли травы выше пояса поднялись,
Чтобы кроны деревьев рвались и рвались ввысь.
Чтобы по листьям сочилась влага иных высот,
Чтобы на хрупкой ветке зрел, наливаясь, плод.
И был вечер, и было утро: день третий.
Бытие 1:14-19
Стеклодув выдувает светлый хрустальный шар,
Наполняется шар дыханьем Его огня.
И небесная твердь замирает, едва дыша,
Озарясь впервые восходом земного дня.
Стеклодув выдувает желтый фонарь луны,
И восходит луна над холмами, где сонный лес,
Чтобы стали бока холмов в темноте видны,
Истонченные зыбким светом ночных небес.
Так, по воле Творца, на изломах ночной парчи,
От небес, познавших огненную купель,
Потянулись нежно юных светил лучи,
И соткали земного времени колыбель.
Будут лунные месяцы, солнечные часы,
Пробуждение в небе и в водах живой души.
Сплетена и подвешена, в каплях ночной росы,
Колыбель, в которой завтра родится жизнь.
И был вечер, и было утро: день четвертый.
Бытие 1:20-23
Без Тебя, я – пейзаж, нарисованный на стекле:
Неподвижно желтеют у кромки воды пески,
Зеленеет волна, но не ходит в прохладной мгле
Серебристо-серый косяк молодой трески,
Не кружатся чайки, на скалах молчит базар.
Не сидят на гнёздах и некому гомонить.
На воде не видно пёстрых гагачьих пар,
И не прячет птенцов в щелях голубой гранит.
Разреши мне узнать глубины глазами рыб,
Разреши опереться на воздух крылом орла.
Без Тебя бы пейзаж, как заброшенный мир, погиб,
Осыпаясь осколками крашеного стекла,
Что казалось пустыми просторами до поры.
Но Ты молвил: да будет. И небо над головой,
И светила, и воды, и корни, и вязь коры,
Освятились возжжением искры — души живой.
И был вечер, и было утро: день пятый.
Бытие 1:24-31
В мир явился, и мир мне рад – колыбель под шатром небес.
Мне в наследство достался сад, полный добрых, живых чудес:
Где-то здесь – огнегривый лев, слышишь — крылья орла звенят…
Эти корни Твоих дерев проросли глубоко в меня.
Сухостой обратится в свет в языках неземных костров.
Там, во мне – миллиарды лет, миллионы Твоих миров.
Всё, что волей Твоею есть в этой огненной глубине,
Происходит сейчас и здесь, происходит со мной, во мне.
Под лучами нездешних звёзд, между дивных ветвей бреду…
Но однажды мне довелось заблудиться в Твоём саду.
И как будто бы я – не я, и как будто чужая жизнь —
Так тверда подо мной земля… Где ты, жизнь моя? Покажись!
Пробуди меня ото сна! Где ты, радость? Да вот же, вот:
Прикорнула, устав, жена, на коленях мурлычет кот.
За окном тарахтит шоссе, воробьи голосят – весна.
Я такой же Адам, как все, нарекающий имена,
Властелин и гроза кота, похитителя ветчины.
А в строке моей — маета снегопада среди весны.
И взволнованный, в маете, я хватаюсь за телефон,
Набираю… «Ты где, Отец?»
«Я с тобой», отвечает Он.
И был вечер, и было утро: день шестой.
День Седьмой
Поэту БЖ (Евгении Бильченко)
Мы упали оттуда, где светлая глубина.
Нас одели в скафандры, чтоб души не повредить.
Мы стремимся домой, но растёт на пути стена,
А мерцающий зов выжигает дыру в груди.
Чтоб не слышали уши, мы создали белый шум —
Миллионы ненужных звуков и странных слов.
Мы придумали сеть, чтоб туда поселить свой ум —
В круговерти фальшивых, придуманных им, миров.
Это матрица, Нео, старайся её постичь,
Чтоб не стать её частью, испивши её до дна.
Плоть от плоти её, ты её семихвостый бич,
Ты её победитель, ты врач, ведь она больна.
Знаешь, Царство — внутри, а снаружи царит она.
Ведь она, замахнувшись, стремится не в бровь а в глаз,
Ведь она нереальна, хоть собрана и сильна,
Ведь она обрекает себя, обрекая нас.
И в назначенный Богом, Ему лишь известный срок,
К бесконечности точки рванётся трёхмерный мир.
Но, когда твою душу нагую обнимет Бог,
Обсосёт твои косточки злой сетевой упырь.
Закипит, зашипит позади цифровая кровь
Виртуальных побоищ и умственных камасутр,
И последний удар — пусть не в глаз — но заденет бровь…
Ну и пусть — Мы ушли. Мы спаслись. Мы шагнули внутрь.
Сыромятники
Во сне заплутал переулками детства.
Куда мне от вас, Сыромятники, деться?
Здесь всё, что не сказано и не допето,
Все прочие «не» и все прочие «недо»…
Пригрелись на солнце бездомные шавки.
Вот скверик, где у керосиновой лавки
Мамаши с колясками чинно гуляли.
Двухлетка укутанный с ними – не я ли?
На лавочке узенькой дряхлые бабки
В пальтишках и в ботах, в платочках и в шапках…
Мне вслед обернулись – а как же иначе?
Откуда, к кому? Есть, о ком посудачить.
Там ясень столетний ссутулился криво.
Там бабушка с дедушкой всё ещё живы.
Там лампа в прихожей годами не тухнет,
Там газ подвывает в колонке на кухне.
Несёт от реки холодком неуютно.
Вон мостик горбатый над Яузой мутной,
Заборы, кусты, заводская управа…
Куда же мне дальше? Налево? Направо?
В знакомых местах не найду себе места.
Как сыростью тянет из старых подъездов!
Дверями сквозняк где-то хлопает хлёстко.
Разбито окно и на крыше – берёзки.
Бегу, старой улицы не узнавая,
И рвёт тишину громкий скрежет трамвая.
Вдоль старой казармы, тяжёлый, небыстрый
Трамвай громыхает, и сыплются искры.
Догнать, на ходу прицепиться к вагону,
Уехать, уехать от мороков сонных.
А створки дверей так беспомощно узки…
Куда ты, вожатый? Лефортово? Курский?
«Кого ты забыл здесь? Куда тебе надо?
Ты знаешь, ты местный» – смеётся вожатый.
Смеётся вожатый, а мне не до смеха.
От сна к пробужденью уехать. Уехать.
Тишина
В час, когда млечным путём луна вышла в дозор ночной,
Поговори со мной, тишина, поговори со мной.
Птица метнулась, как ночь темна, тенью в моём окне.
Ты успокой меня, тишина, ты прозвучи во мне.
В омутах ночи, где сны рябят, в водоворотах дня,
Слышать тебя, понимать тебя ты научи меня.
Вот и умолкла во мне война, вот и ушла печаль.
Я облекусь в тебя, тишина, я научусь молчать.
Светом нетварным душа больна, холодно под луной.
Поговори со мной, тишина, поговори со мной.
Станция Апрель
Поезда. Поезда в тесноте незашторенных окон
Открывают простор, убегающий за переплёт.
Из под крана вода, словно с веток - березовым соком
Льётся капля за каплей, и ночью уснуть не даёт.
Провода. Провода. Горизонт между ними хрустален.
Порастрескались пыльные стёкла, от тряски устав.
Разрывая пространства уютных и прибранных спален,
Мимо окон гремит и гремит за составом состав.
Далеко-далеко забери нас, к нездешним туманам,
Прикатившая в ветхом вагоне, лесная весна,
Странным обликом, странным движеньем и говором странным
Разметая охвостья унылого зимнего сна.
Огоньки. Огоньки. Мать-И-Мачехи цвет возле рельсов.
Золотой семафор и сигнала весёлая трель.
Мы к перронам своим не вернёмся уже, не надейся,
Просквозив мимо станции с именем звонким «Апрель».
Города. Города. На закате окошки алеют.
Всё смелее разбег, но не ближе ничуть рубежи.
Мы не старимся, друже, но денно и нощно взрослеем,
Собирая в дорогу свою непутёвую жизнь.
Тополиный пух
В сторонке от бурливого и гулкого
Движенья, что не смеет уставать,
На солнышке пригревшись переулками,
Тихонько дремлет старая Москва.
Покуда тихо, солнечно и сухо,
До шалости, до искры, до поры
Благое лето тополиным пухом
Укутало тенистые дворы.
Воспоминанье – бликом, алым зайчиком,
Как искра детских озорных костров.
Не я - другие маленькие мальчики
Дворами жгут тот неземной покров.
И вспыхивает так легко и радостно
Седая память детства моего…
Вот так и мы – кружась, парили сладостно,
Да толком не успели ничего.
Носились пухом, знать не зная горечи,
Не плача о себе и ни о ком.
Лишь прилегли в московских старых двориках -
А тут уже и мальчик с огоньком…
Стою под тополями детства дальнего
С покрытой белым пухом головой,
Не находя в том ничего печального:
Ведь я живу, покуда я живой.
Ведь я ещё не старец привередливый,
Не строгий дед, не дряхлый аксакал.
Еще во мне ребёнок непоседливый,
Как водится, своё не отскакал.
Стремимся жить – чем дальше, тем усерднее.
И чаяния наши таковы -
Устелет пух не раз еще, наверное,
Мои родные дворики Москвы.
Медь звенящая
По осени я Господа спросил:
Зачем мне, Боже, не хватает сил?
Зачем грачи галдят со всех сторон?
Во мне откуда этот медный звон?
Под песню ветра в предрассветный час
Звенит озябших веток перепляс,
И, отражая стынущий зенит,
Оконное стекло едва звенит.
Забронзовевший лиственный конвой
Звеня, кружит над самой головой.
Звеня, летит, и падает, звеня,
Вокруг меня и впереди меня.
Звенит с утра больная голова,
В которой мысль запнулась о слова,
Лишь звоном докатившись до ушей,
С ней пустота звенит в моей душе.
И где-то в предначальной глубине
Мерцающий ответ явился мне:
Живут в тебе чужие голоса,
Поют тебе чужие словеса.
И всё, что этот хор стремится спеть,
Сливается в надтреснутую медь.
Срывается на дискант голос твой
И пятаком звенит по мостовой.
И я взмолился на ночном посту:
Ты отжени чужую суету,
И, Господи, во мне благослови
Святую тишину Твоей любви.
Таинство талого снега
Мне сказали: дружище, на чудо надеешься зря.
Мне сказали: вокруг суета, всё прыжки да ужимки.
Мне сказали, что жизнь – только миг, просто блеск фонаря,
Что, кружась на лету, в темноте отражает снежинка.
Сосчитай, всё, что было. Дойдешь ли, считая, до ста?
Безнадёжно малы эти беды, победы, побеги...
Я – снежинка в метели. Я лёгкий и хрупкий кристалл.
Но в кристалле записано всё, что известно о снеге.
Я смотрел в глубину – как же быть, скоро вскроется лёд,
Я от альфы всё дальше, всё ближе к финальной омеге.
Подожди до весны, мне услышалось, время придёт -
И познаешь великое Таинство талого снега.
Мне грядущий апрель понапрасну казался бедой.
Суета отступает всё дальше в «когда-то и где-то».
Продолжается жизнь, обращается талой водой,
Облаками уходит в безбрежное вечное лето.
Мой дом улетает
Мой дом улетает, а я остаюсь.
Откуда у стен перелётная грусть?
Откуда бродячая птичья тоска
У пола, у плинтусов, у потолка?
Он выбрал себе направленье на юг,
Подальше от слякоти, холода, вьюг,
Что ломятся в окна и застят глаза.
Вдогонку таким же почти, как он сам.
Домов перелётных курлыкает клин.
Пустеют Кашира, Апрелевка, Клин…
А вот для меня наступила пора
Стоять посредине пустого двора.
А после… По новой осваивать двор.
И снова мешать инструментом раствор,
И ладить привычно кирпич к кирпичу.
Когда-нибудь, может, и я улечу.
Когда-нибудь будут другие дома,
Тепло, олеандровая кутерьма…
Всё это потом. А сейчас… Ну и пусть
Мой дом улетает. А я остаюсь.
Предпасхальное
На берегу вселенского потопа
Уснул пловец, хмельной и нерадивый,
У бруствера, распаханного взрывом,
На самой первой линии окопов.
Война изнемогла, война остыла.
От тишины уже не ждут подвоха.
Ни выстрела, ни окрика, ни вздоха.
И с каждым днём важнее весть из тыла.
Кто там родился в дальней деревушке,
Кого крестили, а кого отпели.
Как плещется вода в святой купели,
И как жестки больничные подушки.
Натружены ладони до мозолей
Не о цевьё – о мастерок и шпатель.
Никто не партизан и не предатель,
И порох не важнее хлеба-соли.
Так тихо в мире вечером субботним...
Собаки по покойникам не воют.
И ангел над бедовой головою
Поёт о Воскресении Господнем.
А месяц пробивается упрямо
Сквозь облака, с которых дождик брызнул.
Всего лишь миг на возвращенье к жизни,
Всего три дня на воздвиженье Храма.
Зачем я, Господи?
Зачем я, Господи? Ответь!
О чем, неслышимая всеми,
Звенит нечищеная медь
В моем оркестрике весеннем?
Куда зовёт, хрипя чуть-чуть,
В ладу с мелодией старинной?
Куда, скажи, лежит мой путь
Сквозь дождевые лабиринты?
В спирали слов, поступков, лет,
Из света в тень, от дома к дому,
Встречаю собственный свой след,
Такой чужой, такой знакомый.
Из тени – в свет, из смерти – в жизнь,
Сквозь суету закатных красок.
Какой я, Господи, скажи,
Под каждой из десятков масок?
Пусть тубы хрип неутомим,
Но неизбывен зов гобоя.
Где встретиться с собой самим,
Чтоб познакомиться с Тобою?
Кукушка
Не беспокоясь и не маясь,
Я без печалей, налегке,
Неспешно сосняком спускаясь
К реке,
Иду, немолодой, не новый,
И время в шаг со мной идёт.
Кукушка в тишине сосновой,
Считай, считай за годом год.
Под песню дальней электрички
С ветвей мне хвостиком махни.
Не оборвись на полувскрике,
Считая дни, считая дни.
Ты знаешь, мне уже не внове
Сердцебиение стеречь.
Не оборви на полуслове
Мою смеющуюся речь.
С тобой, я знаю, шутки плохи
На этом тихом берегу.
Не оборви на полувдохе,
Я надышаться не могу.
В глубинной тишине остаться
Благослови, благослови!
Ведь я ещё недопризнался
В любви.
Предзимье
Растерянность. Желание тепла.
Полутона. Безмолвие. Предзимье.
И сон под утро, серый, как зола,
Болезненный, немой, необъяснимый.
Слова сухими листьями рябят,
И белизну бумажную пятнают.
Чтоб снова в чем-то убедить себя,
Опять пишу о том, чего не знаю.
Незнанье прорывается вовне
Сентенцией красивой, но избитой.
Я говорю: побудем в тишине.
И отключаю пафос неофита.
Жонглировать словами перестань,
Витийствуя и мудрствуя притворно.
Сквозь чистоту бумажного листа
Проступит совершенство новой формы.
Танцуют не твои карандаши
На грани полусвета, полутени.
Оно уже свершилось. Запиши
Соткавшийся узор стихотворенья.
Тогда поймешь, что всё вокруг не зря,
Зима блеснет в глазах январской синью.
В преддверии сырого декабря ‒
Полутона. Безмолвие. Предзимье.
Волхвы
Отмечает столица веселое Рождество.
На базарах-бульварах торговое торжество.
Запылали узоры слюды на литых столбах,
Растеклась полноводной рекой по торгам толпа.
Не над городом праздным, где вечная суета,
В Вифлееме небесном над нами взошла звезда.
Раздвигая руками охвостья январских вьюг,
Мы бредем за звездой, кто на север, а кто на юг.
Кто с востока на запад, кто с запада на восток.
Кто целитель, кто волхв, кто подвижник, а кто — пророк.
Лишь друг-другу кричим: «Отойди, не туда, не так!»
Ты уже на Пути, если вышел и сделал шаг.
А звезда прорывается сквозь снеговой конвой,
А звезда полыхает над самою головой,
Маяком у причала, от вечера до зари.
Мы выходим искать Того, Кто у нас внутри.
Кто и Агнец, и Пастырь, кто нам и вино и хлеб.
Кто смиренно нисходит и в самый замшелый хлев,
В покосившийся стылый сруб на гнилых венцах,
У дороги, которой не ведаем мы конца.
Ночь
Синий вол на тучных пажитях
У заоблачной межи
То уйдет, то вновь покажется
По-над пропастью во ржи.
На рогах гирлянды звёздные,
Под ногами – пустота.
Догонять его не поздно ли
У рассветного моста?
За луной к закату клонится
Бесприютная тоска.
Отпусти меня, бессонница,
Я пойду его искать.
Памяти друга
Соловей на старом кладбище
В молодой листве весны.
Соловей на старом кладбище,
В утешение родным.
Соловей над тихой Сетунью
Разливается, звенит.
На судьбу свою не сетую
В подосиновой тени.
Под еловыми ладонями,
По-над медленной водой,
Под раскидистыми кронами,
Вот он я – почти седой.
А дыхание всё молодо,
Сердце бьется в такт шагам.
От воды вечерним холодом
Так и тянет по ногам.
А река журчит, и кажется –
Лету трогаю ногой.
По каким нездешним пажитям
Ты гуляешь, дорогой?
Облака к закату грудятся,
Даль весенняя свежа.
За какой межою трудится
Вечно юная душа?
Не забыть сиянья млечного
На целованном челе.
Не развяжется и в Вечности,
Что связалось на Земле.
Полынный мёд
Заблудилась в полуденных плавнях моя душа.
Растворилась в полыни да в зарослях камыша.
На безмолвный вопрос не спешит услыхать ответ,
Убегая сквозь заросли за куличками вслед.
Что там, сердце мое? Не гляди туда, не гляди.
Там пологие волны качаются впереди.
Там, в кружении чаек, скрывается день и час.
То, что было до нас, то же будет и после нас.
Уведет нас закатная степь чередою вех.
Мы уйдем, а прибой здесь пребудет от века в век.
Только ветер вздохнет, не стеная и не спеша.
Напитайся незримым покоем, моя душа.
Нагулявшись по скатам далеких станичных крыш,
Суховей лишь едва шевелит молодой камыш.
И сочится, сочится из горьких полынных сот
Тишина, как от солнца янтарный и теплый мёд.
Шупашкар
Обрученное с осенью лето в плену облаков
Не слепыми дождями исходит, а соком арбузным.
На исходе июль, и игры распорядок таков -
Снова солнечный шар покатился в закатную лузу.
Обреченное лето течет и течет через край,
И закат за закатом в оконном стекле догорает.
Кто найдет в этом городе душном потерянный рай,
Тот не встретит закатов красивее этого рая.
Солнце тонет в реке, в небеса выпуская луну,
И выходит дозором луна, не спеша и надолго.
Кто-то любит всю жизнь этих улиц твоих кривизну,
Одинокие ночи встречая над медленной Волгой.
В этой тихой ночи не твоим раздаваться шагам,
Не тебе запирать себя в цепкой и липкой неволе.
Кто-то должен уехать отсюда к другим берегам,
Кто-то должен найти свою долю в далеком раздолье.
В первых желтых листках тихо тлеет грядущий пожар,
И все те же закатные в окнах пылают пожары.
Над великой рекой никуда не спешит Шупашкар,
Из июля в сентябрь днем и ночью плывут Чебоксары.
Золотой Покров
В эти сутки за вечером утро настало.
За студеной водой, за рассветной звездой,
По-за краем времен Богородица ткала
Нашей осени теплой Покров золотой.
Отвечала природа безмолвною песней.
На сухую листву, на озерную гладь
Ясным солнечным днем, светлым утром воскресным,
Богородичный праздник излил благодать.
И пришел листопад, неземной, беспечальный.
И, покуда листва выстилала мне путь,
Я вдыхал через раз этот воздух хрустальный,
Чтоб дыханием частым его не спугнуть.
Мне дарована весть драгоценной наградой,
Что во все времена это было со мной -
Я по осени плыл посреди листопада,
Напитавшись его золотой тишиной.
Солнце ноября
Да сбудется всё, что мне свыше назначено. Давит и давит в груди.
Но по волшебству, говорят, не иначе как, остановились дожди.
Осеннее солнышко, будто стеклянное, катится, тихо звеня.
И темень сырая, тоска окаянная, вдруг отпустила меня.
Хлебнув под завязку промозглого лиха, я, словно челнок в два весла,
Вплываю в глубины осенние, тихие, словно озерная гладь.
А в небе прозрачном, холодном и чистом, недвижен косяк облаков.
Дышу ноябрем – упоительно, истово, в ритме грядущих стихов.
Последние листья, как рыбьи чешуйки, сквозняк по дороге метёт.
Под носом у заспанной облачной щуки блесной просквозил самолёт.
Пропел в тишине, басовито, негромко, неведомо мне, для кого…
И низкого солнца на облачной кромке недвижно застыл поплавок.
Неяркого света нежданной отрадой комок растопило в груди.
Постой, снегопад, у пустынного МКАДа, дороги белить погоди.
Пусть ночью зима подкрадётся незваною. Медленно, словно во сне,
Такой неожиданный и долгожданный, мой город укутает снег.
Водомерка
Есть такие места в нашем северном летнем раздолье:
Если вдруг захотелось побыть одному в тишине,
Ты с дороги сойди где-то между Лесным и Привольным,
Где в полуденный зной и комар поленился звенеть.
Побредешь наугад, без оглядки – что будет, то будет.
По заросшей тропе, через дикой малины кусты.
Набредешь на забытый-затерянный старенький прудик
Разоренной усадьбы, чьи окна столетье пусты.
Купыри да осока, а выше – развалины церкви.
И застыли, спускаясь к пруду, за ветлою ветла.
По спокойной стоячей воде просквозит водомерка,
Не заметит ее эта тихая сонная гладь.
Так и жизнь пронесётся – легко, бесполезно, нелепо.
Ни врагов, ни забот, ни тревоги, ни близкой беды…
Водомерка скользит в отражении близкого неба,
Над глубинами мутной от ила, стоячей воды.
Что сегодня напомнит она невеликому клерку?
Что своей борозды за собой не оставить нельзя.
И подумаешь – глупо прожить эту жизнь водомеркой,
По поверхности мыслей и чувств суетливо скользя,
Без нырков и без взлётов, без слёз, без потерь и открытий,
Как лихого конька, водяного клопа оседлать,
По вечерней воде укатить к горизонту событий,
Позади оставляя такую же ровную гладь.
Но за вечером утро над нашим невзрачным болотом
Пряным запахом трав разольёт с ветерком благодать.
А вокруг - наливаются алым сияньем высоты,
И, пылая рассветом, зовут научиться летать.
Вращается небо
Вращается небо, мелькают рассветы, закаты.
Лишь краешком солнышко выглянет днём из-за крыш,
На детскую радость в кустах шебуршащим пернатым.
Порадуйся с ними, печальный и взрослый малыш.
Порадуйся с ними. Забудь про болезнь и усталость.
Удерживай радость, как шарик, за тонкую нить.
Ведь это нам даром, ведь это бесплатно досталось,
Ведь это почти так же просто, как спать и хандрить.
То оттепель грянет, то сверху прихватит морозцем,
И город покатится, как на нескладных коньках.
Бегут горожане, скользя, словно в бой – знаменосцы,
И тащат заботы свои за плечом в рюкзачках.
Твой день лишь блеснул, лишь зажегся – и гаснет мгновенно,
И солнце так быстро уходит – хоть смейся, хоть плачь.
А это планета несётся сквозь бури вселенной,
К вселенским воротам, как лихо закрученный мяч.
Романс
Когда короткий день промчит бегом,
Когда январский вечер будет долог,
Ребенок мой найдет фотоальбом,
Забытый где-то в недрах книжных полок,
С надорванным помятым уголком.
На старых фото жизни карусель.
То синяки, то финики, то фиги.
Дни, вязкие, как бабушкин кисель,
И долгие, как дедушкины книги,
Одно и то же, словно карусель.
И донесутся вдруг издалека
Слова, что в гневе брошены когда-то,
Тяжелые, как папина рука,
Шершавые, как мамины заплаты,
Всплывают как во сне издалека.
Но сколько злая память ни кричи,
Не станут фото ни на каплю резче.
Дай Боже мне детей не научить
Носить мои затасканные вещи,
Дай Бог моих детей не научить.
Дай Бог держать обиды на нуле,
Друг-другу ничего в укор не ставить.
Дай Боже им совсем иную память,
О том, как было вместе на Земле,
О тех, кого любили на Земле.
Кипрей
Только солнце июня пригреет,
Только травы раздышатся пряно,
Бездорожьями и пустырями
Загораются свечи кипрея.
Приминая стопами босыми
Белый клевер, солодку и донник,
Видишь – старые вырубки тонут
В этом пу́рпурно-розовом дыме.
Нам бы глаз не смыкать до рассвета,
Воробьиное утро встречая,
Чтоб увидеть, как строй Иван-чая
Стережёт проходящее лето.
Тихий омут осенний, бездонный,
Там, за пологом летнего рая.
Но, покуда кипрей не сгорает,
Удержу это лето в ладонях –
И короткие светлые ночи,
И жару бесконечными днями.
Пусть кипрей прорастает корнями
И в мою немудрёную почву.
Пусть горит. Мне известна примета
Невесомого, тихого счастья.
Буду жить. И свеча не погаснет
У порога предвечного света.
Ночной поезд
Странное дело - движенье ночное.
Гулкое, словно во сне,
Верное, мерное пенье стальное,
Эхо в пустой тишине.
Соло гудка на пустом переезде,
Оторопь заспанных крыш.
Скоро ли, скоро ли будем на месте?
Спи, беспокойный малыш.
Ранена ночь в нашем сумрачном квесте
Этим протяжным гудком.
Скоро мы, скоро мы будем на месте,
Знать бы уже, на каком.
Вой бередит предрассветные раны
Не у тебя одного.
Это бежит в незнакомые страны,
Это кричит тепловоз.
Криком прогнав дождевую истому,
Молит стальную судьбу:
Буду ли, буду ли жить по-другому?
Буду ли, буду ли, бу...
Облака
Небо осени словно река.
Облака над Москвой, облака.
Далеко ли они, высоко,
Ты как будто их гладишь рукой.
Блики солнца сквозь них – янтари,
Ты смотри на них, просто смотри.
Не увидишь ни кромки, ни дна,
Глубина, глубина, глубина.
Всё, что ляжет на радужку глаз,
Всё твоё, прямо здесь и сейчас,
Всё, что сможешь сейчас разглядеть
В этой облачной тихой воде.
Ты всему имена нарекай:
Наливается жёлтым закат,
Копят соты осенние мёд,
А река всё быстрее течёт,
Словно в небе, где времени нет,
Облака повернули к весне.
Не спрашивай
Дождь до рассвета просился войти в окно,
В гости к моей бессоннице.
Кануло лето, неведомо как давно,
Кануло и не вспомнится.
Ветер под утро выл в дождевой трубе
Листьями землю выстелил.
Можно ли, осень, я прикоснусь к тебе,
Можно, хоть гляну издали?
Смежили ставни домики у оврага,
Не с кем сыграть в гляделки, но
Грустное шепчет голосом Пастернака
Старое Переделкино.
Шепчет: держись за соломинку, ты держись,
Осень – твоя соломка.
Домики прячут за ставнями чью-то жизнь,
Как свежий хлеб в котомку.
Значит – живые, и я среди них – живой,
Ранним снежком помеченный.
Листьев ковер и небо над головой,
Непостижимо вечное.
Время летит, обернёшься - и времена.
Миг остановишь оком ли?
Только посмотришь вверх, а вверху - она,
Ясная и глубокая,
Синяя, как глаза мои, полынья,
Бронзой листвы подкрашена.
Можно мне, осень, в твоих заплутать краях?
Можно. Ступай, не спрашивай.