Бонсай
Я лета жду с начала сентября,
с явления кленовой позолоты.
Ещё янтарно теплится заря,
ещё птенцы разучивают ноты,
а я уже, поёживаясь впрок,
из шерстяных носков не вылезая,
ращу внутри, как тонкий стебелёк,
как чутошное деревце бонсая,
предчувствие июньских земляник,
далёких полустанков с перекуром,
где поезда срываются на крик:
эй, кто-нибудь! – А им в ответ дежурный
по громкой связи лепит черт-те что,
ни слов не разобрать, ни матерщины...
И вот в краю платанов лет по сто
горланят горбоносые мужчины,
несут какой-такой шашлык-машлык,
кувшин вина... Но время на исходе,
и самолёт взлетает тык-впритык
к туманам, соснам, северной погоде,
макушкам храмов средь бедовых изб
с окошками ей-богу слюдяными,
где пьют дожди до положенья риз
поля, поля, поля, а между ними
петляют позабытые пути,
ведущие в капканы малых родин.
А там ни новостей, ни суеты,
грибы пошли... Но время на исходе,
и, проезжая – что там? Сестрорецк? –
я чувствую усталость всё подспудней
и так мечтаю, чтобы, наконец,
унылым клином потянулись будни.
Да плохо ли, по правде говоря? –
На даче астры, лужи и соседи.
Диван, чаёк, собака и соцсети.
Работа. Дом. Начало сентября…
Сад камней
Я возвращаюсь к себе, прихожу в себя.
Время стекает холодной росой в сады.
Господи, хлеба насущного голубям
дай
Ты.
Пусть на помин моих уходяших дней
пыльную мякоть тюкают не спеша…
Надо бы камни собрать, но в саду камней
так отдыхает между теней душа.
Там, в стороне от торных людских дорог,
где только дождь оставляет недолгий след,
где только ветер-выдох и ветер-вдох
путают в прядях листву облетевших лет,
время молчать, любить и прощать, пока
память латает трещины на камнях,
серыми мхами штопая их бока...
Господи, видишь между камней меня?
Видишь, как сквозь рассвет прорастают сны –
бледная трын-трава на седой стерне?
Веры, терпения, света и тишины
дай
мне.
Мои дожди
Окно открыто. Слышишь тихий скрип?
Мои дожди полны крылатых рыб,
серебряных, с латунными глазами.
Пойдём посмотрим – может, хоть одна
и проплывёт у нашего окна,
где шторы пузырятся парусами.
У этих рыб янтарны плавники,
они, как птицы, кормятся с руки,
хватая крошки мягкими губами,
не зная, что закончатся дожди...
Так женщина влюблённая – гляди –
пока смеёшься над её словами,
твою ладонь целует...
Оладушки
Всё проходит, сколько ни сиди
на закорках у былого шаткого.
Зимы вырастают из седин,
спрятанных под вязаными шапками.
Прорастают в окна сквозняки,
скрипами царапают по радужке...
А пока румяны и сладки
на тарелке светятся оладушки.
Думаешь о всяком пустяке,
что пока ещё не разбазарили.
Держишь, держишь яблоко в руке.
Спеют облака в топлёном мареве.
Я ещё по-летнему права
в сарафане да с ногами босыми.
Но устало клонится трава,
и бежит собака цвета осени.
Монетка
Брошу монетку и думаю – я вернусь.
Помню блеск её, помню плеск её наизусть.
А потом то ли дни взахлёб, то ли ночь внахлёст:
спохватилась – а поезд уже далеко увёз.
Я храню на память веточку-сухоцвет.
Но ни боли нет, ни тоски по былому нет.
Только ветер пахнет то яблоком, то костром,
и от снов спросонья и маетно, и пестро.
И торчит из памяти где-то за сто земель
залетевший в полдень колодезный журавель,
и стоят пучеглазо на солнечном дне реки
краснопёрые рыбы-ленивые-плавники.
У меня этой небыли, господи, сто пудов –
и заросших к июлю дремучей травой прудов,
и горячей тугой ежевики у пыльных скал,
и закатного солнца, упавшего в мой бокал...
И когда никому ни поплакать, ни рассказать,
надо просто сбежать в тишину и закрыть глаза.
И вдыхать эту память – и клевер, и птичий хай...
Если станет тоскливо, ты вместе со мной вдыхай.
Лепесток
С. Ч.
Хлебает лес дожди уныло, пресно,
раззявя рты суглинистых канав.
Потом опять начнётся ледостав...
Полгода тьмы и холода, хоть тресни.
Отвары трав. Да что уж там – глинтвейн!
Любимый шарф – два метра крупной вязки.
У Фета было, помнишь: за салазки!
Каких горячих надо быть кровей...
Нет... Я зимой подранок, волчья сыть.
Моё гнездо – в пуховом одеяле.
Я затаюсь до мартовских проталин,
а ты мне будешь в мессенджере ныть,
что друг-алкаш, полночный зябкий гость,
уже в говно; про приступы бронхита...
– Ну что, Серёга, пишутся стихи-то?
– Я завязал.
– Да ты мне это брось!..
Потом – весна: надежды, пух и прах,
немножко клейких почек, первоцветы...
И лето. Слышишь, Серый? Скоро лето!
На море домик на семи ветрах...
А лето – на ладони лепесток,
сиреневая крошечная нежность.
Подует ветер – и опять, как прежде:
зима, тоска и каждый одинок...
Рыба моя золотая
Ныряй-выныривай, рыба моя золотая, –
это твоя река.
От Русского Севера до края Индокитая
белым фронтом протянутся облака,
отразятся в тебе, в окне, в чёрных от снов протоках.
Вот оно Беловодье – русалочий шепоток,
сонного ангела-златовласа локон,
нитей судьбы пёстрый тугой моток.
Плыви-расплёскивай жидкое золото света
от июльского полдня и до сумерек января
в компании рыжей лампы и старого табурета –
в одиночестве, собственно говоря.
В нём и хранятся ответы на все вопросы,
пара детских игрушек, письма, запись из дневника.
Ныряй-выныривай, рыба, из весны да в осень.
Шевели плавниками.
Это твоя река.