***
Вода съедает лишние углы -
литые формы камень обретает,
вода же бескорыстно мёрзнет-тает,
ни торжества не ждёт, ни похвалы,
туман во всё огромное окно,
над городом висит молочный призрак,
нежнейший, солнца ждущий... Кимоно
его спадёт от первой же репризы
луча косого. Небо! Не всегда
оно разрешено – нависли крыши -
и вот - отверзлось…. В нём живёт вода
в трёх ипостасях, и в четвёртой – рыжий,
с лимоном, чай, в нём волны чередой
и снова шторм в стакане – восемь баллов,
меня привычно выплеснет с водой
младой литературный вышибала,
ритмический рисунок облаков
усугубляет сложность перевода,
впаду в декабрь простуженной рекой
и снова принимаюсь резать воду.
***
Кто так коротко выстриг газоны?
жалкий ёжик трёхдневной щетины
на ветру, виновато-зелёный,
схвачен инеем. Рву паутину,
никого и ни в чём не неволю –
даже можете зубы не чистить,
не иду в поводу у тревоги –
хватит поводов, только причины.
Время нежных цветов отпылало –
терпкий, пряный горчит палисадник,
жёлтый, синий, и жёсткие стебли
не согнут непокорные шеи.
Мост уходит трёхмерным лекалом
к горизонту, бесстрастным глиссандо
резкий ветер акации треплет -
так позволь себе всё, что умеешь.
Мы так редко себя отпускаем
полетать над прощёной землёю,
но на то и октябрь. Суетимся,
всё надеемся – может, успеем.
Но молитвенник на аналое,
и гроза где-то ходит по краю,
обессилев. Прощаются птицы,
и уже распевается певчий.
Каждый лист подержать на ладони -
будто карты лежат вверх рубашкой,
будто ждёшь там увидеть такое,
чего не было сроду в колоде.
Но с улыбкой фальшиво-парящей,
как ворона над аэродромом,
мне предложат – коньяк или кофе,
стылый чай, разговор о погоде.
Лишь октябрь – он не может иначе –
мокрой подписью, синей печатью
заверяет в туманах творожных
наше право на вдох и на выдох,
и в объятиях сумерек прячет
суеверно иные объятья –
в лицах дождь и листва, невозможность
быть друг другом - исчезнуть из виду.
***
Солнца нет, но листвы желтизна
создаёт ощущенье тепла.
Как щедры напоследок тона,
как вольна их недолгая власть.
Сквер светлеет пронзительным светом -
но пока наверху крановой.
Не надышишься впрок бабьим летом -
всё зима изымает с лихвой.
Там, где сладко дохнуло травой,
и подсолнухов плавился рай,
и тебя отпускало - конвой
чувства долга, тревог мишура –
не укрыться. Отчаялись листья
на последний и сладкий пожар.
Чтоб держаться на месте, Алиса,
будем долго и быстро бежать.
Я люблю непослушных детей.
Что взойдёт – то и будет травой.
Завтра день – без щедрот и затей,
но пока наверху крановой.
Я бегу – но течение сносит -
да была бы вода глубока
и пронизана солнцем по осень,
до последней страницы – река.
Хризолит, аметист и топаз…
День бы времени. Час тишины.
Захлестнула удавку тропа
жёлтых рек и сожжённой стерни.
Стойко держится против теченья
стайка рыб - в бирюзовой, живой.
Солнца нет - но тепла ощущенье.
И пока наверху крановой.
***
стих – как цветок, побег – ему укорениться
и тонких волосков сплести тугую сеть
пить влагу-соль земли, по изгороди взвиться
чья воля изнутри цветка велит раскрыться?
кто робкому ему теперь диктует - сметь?
и стеблем, и листом, и почкой, каждой жилкой,
и завязью живой, и корнем, и пыльцой,
сложилось, зажило, изжили, изложили -
так просветлеть лицом, и выйти на крыльцо,
и зашуметь в апрель прозрачной мирной сенью,
раскинуть кружева причудливых теней
пустить побег – дитя – росток – стихотворенье -
гармонии в нём нет – наверно, так честней,
пещернее, живей - сеченья золотого!
включите полонез и аромат листвы
давай поговорим, но не в карман за словом –
а в глубину, до дна, приёмы не новы,
ты помнишь, ты читал, не клиповым мерцаньем –
открытой книгой будь, не бойся, не порвут.
на ниточке висит, не тронут мирозданьем,
твой драгоценный бред и твой упорный труд
а духу нужен свет – не в блеске эмиграций,
не в мистике мессий - свой малый рубикон
увидеть, перейти, и больше не теряться
и внятно говорить своим же языком
стерильные душой и нежные мозгами
мы свалимся с луны и перейдём на ты
и будем собирать разбросанные камни,
дописывать стихи и поливать цветы
под серебристый смех венецианской маски
бумага стерпит всё (бумага, потерпи)
а наш тинейджер-век не знает о развязке
не станет опошлять вульгарным пересказом
клубящийся астрал полуденной степи
У Лукоморья дуб – весеннего разлива
детёнышей-листов – волнующих, волной
оставленных…дрожат коней зелёных гривы
у видящих в ночи всему альтернативой -
спасти и нанести свой мир на полотно
я по роженью – Кот. наверное,Чеширский.
то песню говорю, то сказку завожу.
смотри мне в третий глаз! я белый и пушистый,
и то, что я скажу, понятно и ежу -
наш паровоз летит – легко, как кровь по венам.
не уставай твердить – спасибо, что мы здесь.
особенно за то, что всё не совершенно.
используй то, что есть.
…молись о том, что есть.
***
Как можно в поезде – читать?
Лечу, пьянея от цитат.
Вторичность слов – первичность – дня,
он весь сегодня – для меня,
он - из меня, за той чертой,
что маскирует немотой
пульс вечности, что птица влёт
и не заметив, проживёт
Кто понял жизнь – тот не спешит.
Как тису нравится самшит,
как мимо тянется вокзал,
как верно то, что ты сказал.
А за окном горит стерня,
и это лишь начало дня,
туман, и в нём полмира спит,
и психоделика степи.
О чём ты, город? Ни о чём.
Гордишься старым кирпичом,
лохмотья лозунгов, реклам…
Ты не об этом. Может, храм
расскажет над бедламом крыш –
о чём растерянно молчишь,
и то, что ты имел в виду
в билетно-кассовом аду.
Как только пар сорвёт свисток,
поедем прямо на восток –
железный грохот эстакад
достал, как 25-й кадр.
Ямал по-русски – край земли,
там рельсы кончатся. Вдали
на белой простыни листа
очнувшись, вздрогнула звезда.
***
Хэллоуин. Листья в последнем круженье.
К нашему дому прибился щенок
и не уходит. Его отраженье
в небе калачиком. Снизишь порог –
стрелы вонзаются точно и кучно,
но не в десятку, а все – в молоко.
Гонит и гонит по синему – тучи,
листья, туманы, упрямых щенков…
Белый без рыжего скушен и пресен.
Шёлковы рыжие кудри огня.
Город контрастов кострами потрескивал.
Хэллоуин, пёс, поскули за меня.
***
Не стало блаженных – и кто нам предскажет пожары,
погромы, поборы, кто вовремя нас остановит?
Я всё же немного сложнее воздушного шара -
наверное, возраст. Всё так упростилось: до крови,
до рожи синюшной, счастливо зияющей в зиму
беззубой улыбкой – как радость в нас неистребима…
Не сдержит нас слово, в котором не стало закона -
изжито, отжато и выглядит жмыхом лимонным.
Сегодня приснилось под утро – мы утро лепили,
совсем неумело, из липкого серого хлеба,
нелепо, руками. Нас этому плохо учили,
разорвана связь поколений. Но рваное небо
беременно снегом. Неважно, что серое – белым,
чистейшим, наш случай хронический, что с нами делать?
Покой, ощущение дома встаёт из тумана -
ведь каждый ребёнок – не только от папы и мамы.
Из сотни юродивых – сколько глядит в фарисеи?
Не стало стыда, диким шабашем выглядит праздник.
По-прежнему тупо и неумолимо взрослею.
Сегодня меня без перчаток и трогать опасно.
***
Ты моё наказанье за Евин грех,
чем дышу ещё – тем плачу сполна.
Верить значит – знать, что прощают всех,
так не всё ли равно, чья была вина,
чья невинность – семь вёсен – один ответ,
семь дождей, да у радуги семь полос.
Понимают ли? А прощают – всех,
и весной-виной утро занялось,
не поймёшь, то ли новости, то ли рэп,
то ли кто-то в эфире сошёл с ума,
то ли я адаптировалась к игре,
то ли это Китежа терема…
***
Я горжусь своим возрастом – столько прожить!
Этой прозы снега – как в пустыне арктической,
только некогда в ней разбираться – паши,
не высовывай голову. В призрачной лжи
даже легче, в стихии её хаотической.
Мне астролог советовал съездить на юг –
там и звёзды добрее, глядишь, и отвяжется
та планета, что тропку корёжит мою.
Структурировать мир – он разумным и слаженным
притворится, пребудет таким в голове –
где ж ещё, - всё срастётся, на целый мой век.
Я дождусь, поскучаю, пока у него
не уймётся болезненное шутовство
Я свой мир не могу из осколков собрать,
рассыпаются связи мои в порошок.
с отвращением пальцы швыряют тетрадь,
ни строки за душой, тень тоски за душой.
Как слова тяжелы – это просто балласт,
для полёта, однако, нужнейшая вещь,
я их сброшу потом… В целом, жизнь удалась -
непростительно хрупкая в нынешний век.
***
Функция этих балконов –
беречь старину,
смысла иного в них нет,
да они и не ропщут.
Так налетевшему ветру
былинку – струну
не отдаёт
в пух и прах разорённая роща,
так остаются на память
слова без корней,
только из суффиксов
с ролью утраченной неги,
так исчезают просветы вверху,
в глубине,
непроницаемо плотной
до первого снега.
Точку поставить – успеется.
Точка ловка,
зла и конечна –
щелчок на замке сундука,
выстрел контрольный –
растаю, сверну лепестки,
просто исчезну в рассвете
к исходу строки.
***
Порой ромашку видишь на асфальте -
прошедшей сквозь граниты и базальты.
В волненье распустившись наизнанку,
стоит и вянет, инопланетянка.
Здесь солнца нет, и ветер не во власти
пыльцу носить. Что? Ах, не в этом счастье?
Ну что ж, ищи. Дыши, да без затяжек.
Начнём эмансипацию ромашек.
Не умничай – одёргивали в детстве.
Нежнее полотенца для младенца
по замкнутому контуру недели,
без выхода на завиток спирали
мой безыдейный гений сновидений
невинно врачевал стихами раны.
Он был слегка за гранью адеквата –
там, где и место, собственно, поэту,
не разделяя дольний мир на страты,
ступал ногой на голую планету.
Бороться! - однозначно вытекает
из информационного потока.
Но неразумный аленький цветочек
цвести цветёт, но корни не пускает.
…Да, для того и нужен – чтобы лаял,
колготки рвал, кусался, ставил лапы
на платье мне… ну что ещё ответить
на твой вопрос – зачем тебе собака.