Интервью с Петром Ильинским
Здравствуйте, Пётр! Ваш издатель Дана Курская уверяет, что на стадии заключении договора об издании Вашего романа, в котором красной нитью проходит тема эпидемии, ни она, ни вы и понятия не имели о том, что скоро в мире начнут разворачиваться события такого же характера?
Совершенно верно: не имели, но, как известно, жизнь иногда имитирует искусство. Роман был в основном уже дописан, когда мы с Даной начали в сентябре 2019-го обсуждать его издание, а заключительные штрихи я внёс уже после подписания договора, почти ровно год назад. Могу предъявить датированные файлы. Но действительно, доходит до невероятного. У романа уже тогда была аннотация, последняя фраза которой такова: «Чем дальше автор писал роман, тем современнее он становился». И кто сейчас поверит, что я имел в виду отношения России и Запада, одну из главных тем моей книги, а не всемирное моровое поветрие?
Что вообще побудило вас к созданию исторического романа? Сейчас все больше тяготеют к беллетристике или пелевинским полуменеджерским-полупотусторонним мирам…
Гордыня, наверно, а также мои литературные вкусы. Дело в том, что я, и как читатель, и как сочинитель текстов – вполне завзятый архаист (и как потребитель искусства тоже). К тому же, писатель, мне кажется, это человек, который должен не столько развлекать, сколько задавать вопросы, может быть, даже неудобные. Конечно, он не должен при этом быть скучным или намеренно тёмным – дескать, попробуй-ка, простой народ, пойми меня, такого загадочного и высоколобого. Так вот, если ты ставишь перед собой сложные задачи, то тем самым подразумеваются и способы решения этих задач: время в тексте должно течь, характеры развиваться, а читатель пребывать в напряжении, прежде всего интеллектуальном. Толстый роман, даже не обязательно исторический – один из немногих вариантов, доступных автору, снедаемому амбициями такого рода. Если хотите, то дело здесь в соответствии формы и содержания. Не говоря уж о том, что разобраться в серьёзных материях не помогут ни оборотни, ни тренеры по копирайтингу.
Главный герой «Века просвещения» - военный врач. И в момент выхода романа в свет (апрель 2020 год, мы все надолго запомним эту весну!) представители именно этой профессии явили себя примерами настоящего мужества. А кто вы сами по профессии? Почему выбрали именно этот путь?
Очень рад этому вопросу, потому что мне кажется, что мой герой как раз являет собой пример незаметного, безымянного мужества, если позволите, то вполне в толстовской традиции. Врачами (а в какой-то момент – военными врачами) были мой дед и бабка по отцовской линии, а сам я родился в семье учёных-биологов и получил такое же образование, но с упором именно на вирусологию, иммунологию и разработку вакцин (сами понимаете, сколько раз я за последние месяцы отвечал на вопросы о коронавирусе, которым я, кстати, никогда не занимался). Что до выбора, то помимо известной в своё время книги «Охотники за микробами», на него повлияли мои личные пристрастия и способности: я – такой естествоиспытатель, который любит предметы запутанные и научные проблемы, которые решаются не только логикой, но и вдохновением. А мало биологических дисциплин, столь хаотичных и многосоставных, как современная вирусология и иммунология. Не говоря уж об очевидной демонстрации принципа «инь» и «ян», что мне близко уже философски: одна и та же клетка может вызывать стимуляцию иммунного ответа или его замедление, один и тот же вирус может быть безвреден для детей, но опасен для взрослых и наоборот, а если чуть поколдовать над каким-нибудь зловредным микроорганизмом, то его можно переделать в вакцину или даже в лекарство от какой-нибудь совершенно иной болезни. Так что тут большое пространство для творчества и эксперимента, что мне очень нравится уже почти сорок лет.
Ваша первая книга проза «На самом краю» вызвала у литературных критиков положительные отзывы. Она состояла из короткой прозы. «Век просвещения» - это прямо-таки эпохальная вещь во всех смыслах. А сами вы себя позиционируете как мастера крупной формы?
Нет, и этот роман мне очень тяжело дался. Не уверен, что захочу повторить этот опыт. Мне больше по душе формы среднего размера, то, что в английском языке немного забавно называют «long short stories», а в русском – короткими повестями или длинными новеллами. Но я также написал два довольно объёмных исторических эссе: «Легенду о Вавилоне» и «Долгий миг рождения. Опыт размышления о древнерусской истории». Так что в целом я крупной форме отнюдь не чужд. Тут ведь как бывает – исходно у меня в голове была идея только второй части «Века просвещения», но когда я начал его писать, то быстро стало ясно, что без первой и третьей частей не обойтись. Так этот проект затянулся на годы и стал романом.
Вы живёте не в России. Каково это – быть русским писателем за рубежом?
Непросто, но, по-моему, быть русским писателем – это крест в любую эпоху и в любом месте. Безусловно, хотелось бы чуть больше общения с братьями по ремеслу, немного больше возможностей встретиться со своими читателями, немного больше понимания современного литературно-издательского процесса в России. Хотя интернет здесь – довольно большое подспорье, нашим предшественникам было труднее. Добавлю ещё, что Бостон, рядом с которым, даже можно сказать, в одном из районов которого я проживаю, полон русскими литераторами, в том числе и очень неплохими. Недалеко и Нью-Йорк с окрестностями. Но повторюсь, путь к российскому читателю отсюда на несколько шагов дольше и, как правило, его надо пройти без чьей-либо поддержки. Что закаляет дух и вообще полезно для здоровья.
Вернёмся всё же к роману. Представители издательства «Стеклограф» связывают выход романа с выходом очередной части киносаги о Екатерине Великой. Вам самому нравится этот фильм?
Сразу скажу, что видел только первый сезон – просто по причине недостатка времени. Конечно, очень рад, что этот фильм заложил отменную основу для того, чтобы миллионы российских читателей заинтересовались моим романом. Если чуть серьёзнее, то любая, по Вашему выражению, киносага, обречена быть немного неровной: есть эпизоды очень удачные, а есть – чуть недоработанные, особенно ближе к концу. Безусловно, артисты, исполнившие три основные роли: молодой Екатерины, Петра III и Елизаветы Петровны, сумели создать объёмные и художественно достоверные образы, что в таком случае, пожалуй, важнее всего. По-моему, с этим были согласны и критики, и зрители. Исторические неточности, если они, опять же, художественно обоснованы, в данном случае меня не волнуют: телефильм – это не монография и не диссертация. Таких необоснованных неточностей я подметил очень немного, но не стану здесь их перечислять. Чуть скомкано обрисована история заговора, приведшего Екатерину на престол (о нём можно было снять отдельный многосерийный фильм), но здесь я снова не в обиде – заинтересованному читателю стоит открыть мою книгу, и он обязательно узнает, как это было «на самом деле», но не с точки зрения учёного-историка, а писателя, что иногда даже полезнее (и чаще всего – интереснее).
Образ Екатерины Великой в русской литературе всегда был неоднозначен. Как вы сами относитесь к этой исторической личности? Не потому ли решились издать роман у культуртрегера Даны Курской, которую все в шутку кличут «матушка императрица»?) Кстати, какой предстаёт Екатерина Алексеевна в вашем романе – властительница русского народа или испуганная женщина?
Ну, конечно, Екатерина Алексеевна – не испуганная женщина. Это не значит, что она ничего не боится. Понимаете, тогда разница в качестве жизни между представителями господствующего слоя и всеми остальными, особенно в России, была невероятной. И лица, составлявшие тот самый слой, это очень хорошо знали, безо всякого Маркса. Так вот, было два способа в одночасье лишиться этих немыслимых благ: утратить здоровье или потерять социальный статус. О здоровье молились (и нам с Вами не помешает), а как уберечь своё положение в обществе, прежде всего политическое? В России падение с вершины могло быть особенно жёстким, и Екатерина прекрасно знала, что в течение десятилетий несколько слоёв правящей элиты одно за другим отправились в Сибирь, а умерших в крепостях цариц и правительниц тоже было достаточно. Очень ей не хотелось повторить их судьбу, чего она опасалась и до прихода к власти и ещё очень долго после её захвата. Но вот какая штука: сама она вела себя с провинившимися или потерявшими фавор приближёнными очень милостиво, отставляла их мягко и из жизни не выбрасывала. Что называется, заметно поменяла парадигму отношений российского самодержавия и высшего дворянства. А вместе с тем была причастна к убийству двух императоров, и в соответствии с иронией истории, третьим убитым императором стал её собственный сын, чтобы, по словам её внука, всё снова стало, «как при бабушке». Поэтому и в моей книге её образ тоже неоднозначен, как иначе? Что до характеристики её правления с исторической точки зрения, то Россия 1796-го – это сверхдержава, гораздо лучше организованная и живущая заметно зажиточнее, чем Россия 1762-го, это Россия Кваренги, молодого Росси и вернувшегося Эйлера, Державина, Фонвизина, Карамзина-писателя, но пока ещё не историка, юного Жуковского и уже родившегося Лобачевского. Но увы, крепостное право отменено не было, скорее даже закреплено, значительную часть налоговых сборов обеспечивал казённый алкоголь, общество российское оказалось не готово даже к минимальному самоуправлению и законотворчеству, экономика развивалась экстенсивно, финансовая дисциплина хромала на обе ноги. Так что опять получается «неоднозначно». И да, она – властительница, но её власть отнюдь не безгранична. Про то, что Дана Курская – «матушка-императрица», я узнал гораздо позже того, как мы начали с ней работать и, кажется, уже после принятия решения об издании «Века просвещения». Поверите ли, но моё решение издаваться в «Стеклографе» главным образом связано с деловыми качествами Даны, всего-то-навсего.
Очень личный вопрос. Тяжело было описывать сцены массовой экзекуции и казни? Или вы – кровожадный писатель?
Ни в коем случае не кровожадный. И если Вы читали «На самом краю леса», то знаете, что я своих героев, особенно главных, щажу и по возможности оставляю в живых. Но, как говорится, против правды не попрёшь, и галантный XVIII век, что российский, что европейский, был полон насилия и крови, смаковать это невозможно, но отворачиваться тоже нельзя.
«Век просвещения» вполне может рассчитывать на крупные литературные премии, как мне кажется. Но как вы сами для себя понимаете – для чего пишете? Для славы и признания или для того, чтобы этот мир стал лучше? Или может это такая самотерапия?
Насчёт премий – лестно, конечно, но пишу я уже давно не ради славы (в юности было не так, но я и писал гораздо хуже). Признание хотелось бы получить в смысле того, что мои тексты вдруг окажутся интересными людям, причём желательно самым разным. Почему-то мне кажется, что это возможно. Касательно изменения мира: если даже русская классическая литература XIX века не смогла переменить российскую жизнь к лучшему, то куда уж мне, грешному, соваться. А вот про терапию – это верно. Только от чего эта терапия? Вот, ходит-ходит внутри тебя сюжет, может быть, одиноко вертится какая-то мысль, сначала бледная, потом чуть очерчивающаяся, затем фигурки начинают оживать перед глазами, почти как в «Театральном романе» – и что с этим прикажете делать? Одно лекарство – сесть и записать всё это, выпустить наружу и успокоиться. Моя жена прекрасно знает, что пока текущий текст недоделан, я нахожусь в смятенном и не очень равновесном состоянии духа, и даже веселиться не вполне способен. То ли дело, когда работа подошла к завершению. Впрочем, как правильно говорят, любой текст можно улучшить. Так что покой нам снится очень редко, где-то раз в несколько лет и примерно одновременно с выходом книги в печать, электронную ли, бумажную, поскольку текст на носителе – это важный этап в его, текста, существовании. И в существовании его автора тоже.
И последний актуальный вопрос – что бы вы пожелали своим российским читателям, которых ждёт сейчас неумолимая вторая волна эпидемии?
Носить маски, мыть руки и ждать окончания испытаний вакцины – российской и не только. Какая именно окажется эффективнее и безопаснее, предсказать трудно, но вероятность того, что у нас относительно скоро появится возможность защиты от ковид-19, довольно высока (правда вакцину надо ещё наработать в достаточном количестве, чтобы всем хватило). И конечно, я без большого восторга отношусь к определениям типа «российская» вакцина или «американская». Это чисто политические термины, к делу отношения не имеющие. Основатель нашей науки Луи Пастер был бы очень удивлён, если бы его вакцину против бешенства или сибирской язвы назвали «французской». Хотя был гордый галл и вообще патриот. Кстати, я некоторое время размышлял над тем, какой национальности должен быть мой главный герой. Сделать его немцем банально, а итальянцем – манерно. Датчанином или голландцем – можно, но почему? Ведь даже в самых небольших деталях должен корениться какой-то смысл, отчасти скрытое, а отчасти очевидное послание от автора читателю. Мы ведь про чуму пишем, не так ли, про борьбу со злом, которое сопровождало человеческий вид на протяжении всего его существования, и традиционно представало нашему сознанию именно что тёмной силой, мощной и сверхъестественной? Поэтому очень быстро наличие в истории микробиологии того самого Пастера, первооткрывателя чумной палочки Александра Йерсена (для точности – он был франкоязычный швейцарец, проживший большую часть жизни во Франции), а также Поля-Луи Симона, доказавшего, что чума передаётся через заражённых блох, не оставило мне особенного выбора. Кстати, вначале открытая Йерсеном бацилла называлась пастереллой в честь сами понимаете кого, и только много десятилетий спустя научный мир переименовал её в иерсинию. Так что справедливость требует времени не только в художественных произведениях. Естественно, всё это не значит, что победа нал коронавирусом придёт очень скоро, в единичном экземпляре и из какой-нибудь конкретной страны. Наука необыкновенно демократична, и нам ещё предстоит уяснить, какой урок был в последние несколько месяцев преподан человечеству. Спасибо!
Интервью подготовила и провела Мария Костычева