Из стихотворений 2016 - 2019 годов
Неотправленное письмо
Знаешь, в эпоху больших перемен,
горьких, немыслимых, немилосердных,
можно совсем не бояться измен,
слепо держаться за нежных и верных...
Знаешь, так важно кого-то любить!
Бога и кошку, дитя и мужчину...
Всё принимать и сомненья забыть,
сок бытия выжимать из кручины...
Знаешь, не в самой счастливой стране
хочется чувствовать силу былую,
как в неразбавленном крымском вине,
в перебродившем ночном поцелуе...
Мне не уехать отсюда, мой друг:
я заглянула уже в эту бездну.
Где-то судеб завершается круг...
Все мы на шарике утлом проездом.
Я повидала другие края...
Там хорошо! Но совсем не поётся
грустная странная песня моя.
А без неё... знаешь, сердце не бьётся...
Китежанка
Я могла бы далеко-далёко
оказаться от родных широт,
где-то там, где Бунин и Набоков...
Знать бы, что за времечко грядёт!
Так я и не стала парижанкой
и сегодня вижу наяву:
я - пожизненная китежанка,
в граде Китеже, как встарь, живу.
Никуда не скрыться, не забыться,
с ним возможно только затонуть,
ледяной водою захлебнуться,
к царствию подводному примкнуть.
Здесь течёт Венеция по венам,
воды Борисфена, древний Тибр.
Острова далекие над Сеной
душу будоражат, как Магриб.
Ладанка на шее китежанки
предопределила всю судьбу:
время и страну для каторжанки,
осужденной на тоску-журбу.
Град мой, Китеж! Я тебя не в силах
бросить, как болезного отца.
Не тревожься, не печалься, милый!
Мы пребудем вместе до конца...
Конквистадор
Он на Ржевском полигоне
в мирный тот денек
закурил, прикрыв ладонью
слабый огонёк.
И с последнею затяжкой
в небеса взглянул,
улыбнулся и бесстрашно
под прицел шагнул.
Он, железный конквистадор,
воин и поэт,
жил давно со смертью рядом,
словно смерти нет.
Было у него три Анны:
две жены и мать.
И исполнилось недавно
только тридцать пять.
Расстреляли Гумилева...
Пустыри кругом...
Много лет искали вдовы
этот полигон.
И брели по миру Анны,
и звучал для них
над землёю окаянной
гумилевский стих...
Вторая речка
По улицам шатался, как Гомер,
и изучал науку расставанья,
шум времени, бессонницу, скитанья,
с безмерностью поэта в мире мер.
Владивостокский пересыльный пункт.
В бараке лагеря "Вторая речка"
под разговор о Данте бесконечный
уходит жизнь... Нет больше сил на бунт...
А далеко на западе жена
идёт под снегом в траурном костюме
и говорит: "Сегодня Ося умер.
Отмучился. Так радуйся, страна!"
Ох, сколько зим прошло! Могилы нет.
Есть улица, не в Питере - в Варшаве.
Но юбилеи празднуют в державе,
поэта убивавшей много лет.
Он умирал, шутник, гордец и враль,
так далеко от нищенки-подруги!
Под Новый год, под завыванье вьюги...
Вторая речка... Вечная печаль...
Женщина постмодерна
Женщина со следами совсем недавней красы,
что ты смотришь устало с неизвестной картины?
Над тобой весьма откровенно посмеиваются в усы
молодые еще плейбои – редкостные кретины.
Женщина постмодерна хочет быть молодой,
очень тонкой и звонкой, очень сильной и стильной:
она спешит на рассвете в бассейн с ледяной водой,
красит губы яркой помадой, наряжается инфантильно.
Женщина гиблой эпохи необъявленных войн
жаждет любви не меньше, чем в спокойные годы,
но стареет внезапно и становится слишком злой
и назло равнодушным мужчинам хочет пасти народы.
Она быстро теряет надежду в липком коконе лжи,
женщина постискусства, женщина постмодерна…
С каждым новым рассветом ей все меньше хочется жить,
ей хочется стать картиной, неизменной, двумерной…
Рождество
Наступит вновь рождественская ночь...
Я вспомню строчки доктора Живаго...
Метель, свеча, герой уходит прочь...
Но замело дорогу за оврагом...
Всё меньше яблок, золотых шаров,
цветная мишура давно поблекла,
похож на крепость необжитый кров,
и ветер, зимний ветер рвется в окна...
Нет, я не стану в эту ночь гадать.
Я знаю всё. Я ворожбе не верю.
Кому-то навещуют благодать,
кому-то - только новые потери.
Как мне в Сочельник грустно! Где-то фронт...
Все так и не приблизились к согласью...
Любимые ушли за горизонт...
Но вновь Младенец улыбнется в яслях...
Ах, в эту ночь, рождественскую ночь,
мир заискрится в снежном отраженьи!
Метель, свеча, и Он уходит прочь...
И страшно далеко до Воскрешенья...
Две войны
И когда облачается в шкуру врага твой друг,
оборвав христианские струны, ты шепчешь: лучше б он умер!
Не сегодня, вчера, когда-то, без чьих-то рук...
Но уже бы затих, разрядился в виске этот чертов зуммер!
А пока - все бессонные ночи одним куском.
Вам нарезать? Но нож тупой, а ночи все толще.
Песен больше я не пою и почти не плачу тайком.
обо всех, с кем раньше сражалась, забыла в общем.
Потому что за эти годы бессмысленная война,
с ее мнимыми перемирьями вперемежку,
растоптала ясные чувства, выпила кровь до дна.
И я тупо мечусь, мой Гамлет, бытием и забвеньем между.
Потому что инстинкт выживанья быстро перегорел,
и инстинкт продолженья рода в упор расстрелян.
Мне плевать, что в гнусное это времечко я - не у дел,
мне плевать на лживые исторические параллели!
И в дыму юбилеев Победы, в дни неназванной новой войны,
горстка выживших стариков - с двух сторон на переднем плане.
Им привить пытаются правнуки комплекс чужой вины...
Лучше б дали сто грамм фронтовых в кружке, в граненом стакане!
Чтоб на сердце у них полегчало, хотя бы чуть-чуть!
Невозможно смотреть этот ад без анестезии!
Я хочу за погибшего деда поставить свечу...
Только негде! Торговцы в храмах наследили и наслезили.
Два обломка кровавой родины нечем соединить.
Все осколки дружб и любовей теперь смертельны.
Как же ты сомневался, Гамлет: быть, мол, или не быть?
Как же ты сомневался! Вот и вороны налетели...
Нам выпало в ночное время жить...
Сто лет не сплю. И мертвый телефон -
эпохи войн невыносимый фон.
Гудки, гудки, гудки - и нет ответа.
Как поминальный зуммер: где ты, где ты?
Всех унесло взрывной волной времен.
Я помню только несколько имён.
Но чем их меньше, тем они дороже.
Их голоса волнующи, до дрожи...
Я так боюсь остаться без любимых,
людей, зверей, пока ещё хранимых
той силой, что превыше тьмы и света!
Но телефон молчит - и нет ответа...
Нам выпало в ночное время жить,
глаз не смыкать, на гуще ворожить
и ждать обетованного рассвета,
читать стихи и доверять поэтам.
Эх, тяжек путь, в котомке - ни гроша,
и так отчаянно болит душа!
Но перед утром чудеса бывают -
и голос в мертвой трубке оживает.
***
Никто не будет подавать патроны,
отстреливаюсь, как всегда, сама...
На голове - бумажная корона,
в руке - всё та же нищая сума...
Мир - балаган, кровавый шоу-бизнес,
жить на юру - не поле перейти...
Как мачеха, неласкова отчизна,
и развезло все млечные пути...
Был близкий друг - портрет висел на стенке.
Вчера сняла: друг оказался вдруг...
Лицейские закончены поминки.
Последний тост. До дна. Всё уже круг...
Ну что, брат Пушкин, сердцу веселее
от кружки, с нянькой в вечности вдвоём?
Ты был недавно так отъюбилеен!
Давай сегодня по чуть-чуть нальём...
Мороз и солнце, комары да мухи,
Александрина, Анна, Натали...
На свете счастья нет - одни лишь слухи,
и Чёрной речки берега вдали...
Свобода
Выпей яду, Сократ, выпей яду!
Не меняй на побег свой кубок!
Стала невыносимой Эллада...
Вот цикута. Смочи ею губы.
Выпей яду, Сократ! Невозможно
наблюдать, как безумны Афины.
Босоногий философ-острожник
обречен на такую кончину.
Стала Аттика, словно Спарта,
на военный лагерь похожа.
Выпей яду, Сократ, для старта:
станешь статуей с мраморной кожей.
Всё Платон за тебя напишет,
в "Диалогах" своих растолкует.
А живой ты в Афинах - лишний.
Посмотри, как демос ликует!
Выпей яду, Сократ, выпей яду!
Ты свободен и лик твой светел.
Сгинул век золотой Эллады.
Наступило твоё бессмертье...
Вавилон
Я всё сказала и добавить нечего.
В реальности - безумия броня:
растленье душ раскручено, разверчено,
поп с автоматом - новый символ дня.
Я так любила питерские дворики
и киевский каштановый уют!
Соврут о нашем времени историки,
чтоб не рехнуться, запросто соврут.
Бог вовремя забрал своих любимчиков,
оставив нас, нелюбых, горевать.
Какие гуттаперчевые личики
у мальчиков, рожденных убивать,
у девочек, что машут им платочками,
у матерей, что слёз уже не льют!
А за полями, боже, за лесочками
тела лежат и соловьи поют...
В эфире - телебашня вавилонская!
Распалась связь понятий и времён.
Ревёт навзрыд труба иерихонская
и ждёт заказа лодочник Харон.
Арлезианка
Я сегодня спрошу у Винсента:
как ты жил в этом бешенстве красок?
Мы с ним выпьем, конечно, абсента,
полетаем от Арля до Грасса...
Золотая терраса Прованса,
сумасшедшая близость Ван Гога...
Август звёзды роняет, как вазы,
и осколками блещет дорога...
Это буйство и цвета, и света,
одиночества и ожиданья,
в жарких корчах кончается лето,
тянет холодом из мирозданья...
Эх, родиться бы арлезианкой!
Выпивать на террасе с Ван Гогом,
приносить ему холст спозаранку
и не клянчить удачи у Бога...
Венецианское
В Серебряном веке, коротком и ярком,
поэты любили в Венецию ездить
и с чашечкой кофе сидеть на Сан Марко
и в небе полуночном трогать созвездья.
Венеция рядом с времён Сансовино:
крылатые львы и певцы-гондольеры.
Поэты пируют, поэты пьют вина,
поэтов ещё не ведут на галеры.
И Блоку покуда не снятся двенадцать,
и пуля не скоро убьёт Гумилёва.
Поэты ещё не отвыкли смеяться
и верят в могущество вещего слова.
Не пахнет войной голубая лагуна,
собор византийский с квадригой прекрасен,
ещё не задернули занавес гунны
и хмель венецийский ещё не опасен.
И можно до слёз любоваться Джорджоне
и долго бродить по Палаццо Дукале,
стихи посвящать беглым ветреным жёнам,
катать их в гондолах, купать в Гранд-Канале...
Поэты в Венеции пьют на пьяцетте,
война мировая вдали, как цунами.
Запомните лица их в огненном цвете!
Всё кончится с ними. Всё кончено с нами.
Моди и Жанна
Когда умер Амедео Модильяни, его жена Жанна выбросилась из окна
Не подходи, не подходи к окну!
Живи ещё! Мы встретимся позднее!
О Жанна, о жена, не множь вину!
Как мне на Страшный Суд явиться с нею?
О Жанна, на земле стихи писать
я не умел, я чёркал на салфетках
изгибы шей, змеиную их стать,
в тех тонких девочках-кордебалетках...
И лишь одна Верлена наизусть
читала ночью - северянка Анна,
и навсегда исчезла - ну и пусть,
освободив тебе дорогу, Жанна!
Не умирай! За каждый мой портрет
тебя осыпят серебром и златом.
Не знаешь ты ещё, что смерти нет!
Есть Божий дар и вечная расплата.
О Жанна! Ты летишь в последний бой!
Я принимаю страшную награду.
Теперь мы скоро встретимся с тобой.
Я снова твой. Люблю тебя. Ты рада?
Памяти Эльдара Рязанова
Эльдар Александрович Андерсен
уходит, летит, улетает...
Эльдар Александрович Андерсен
о том, что он умер, не знает.
И ангелы крыльями белыми
ему аплодируют плача,
и яблоки падают спелые
в Эдеме, у Бога на даче.
Эльдар Александрович, сказочник,
волшебник, весёлый и странный,
опять улыбается, кажется,
с небес его обетованных...
И Ханс Христиан его слушает...
И круг собирается дивный...
И музыку к этому случаю
играет им Таривердиев.
Рязанов Эльдар Александрович,
за смутное время простите!
Мы любим Вас, Гений Закадрович!
Летите, летите, летите...
На дне отчаяния
на дне отчаянья течёт ничей ручей...
и я тянусь к нему, тянусь воды напиться,
покуда сердце продолжает гулко биться,
превозмогая черный чад моих ночей...
на голове кленовых листьев паричок...
меня никто не узнает при лунном свете...
и я попалась в те серебряные сети,
что сплел неспешно предрассветный паучок...
я не люблю дневные тусклые слова,
их трёхгрошовый оптимизм на постном масле...
покуда все огни в округе не погасли,
в октябрьском мороке кружится голова...
и запах листьев, и букет ночной ничей,
его мерцающее медное сиянье,
и с миром тонущим последнее слиянье...
на дне отчаянья... потерянных ключей...
исходит время убивающих речей...
кровь темно-красная... густая - не водица...
покуда сердце продолжает гулко биться,
на дне отчаянья течёт живой ручей...
Андрей Первозванный
Андрей Первозванный, декабрьский Андрей!
Прогорклое время хрипит у дверей...
Сегодня твой праздник - и церковь парит,
со спуском Андреевским вновь говорит...
Апостол Андрей, покровитель морей,
тринадцатый день в череде декабрей...
Люблю твоё имя и храм твой люблю,
и плачу по тонущему кораблю...
Когда бы я сына зимой родила,
я б точно Андреем его назвала
и к морю уехала с ним навсегда,
где солью и йодом горчат города...
Апостол Андрей, возвращайся скорей,
декабрьскую душу чуть-чуть отогрей!
Дрожат фонари, серебрятся дома,
на спуске Андреевском бродит зима...
Зимний сонет
Вот год опять уходит воровато,
ныряет в морок, чёрную дыру,
в какую-то кромешную нору...
Скажи, хранитель: в чём я виновата?
Дождь ледяной декабрьский беспощадный
и сумрачные мысли по ночам,
и гаснущая на ветру свеча,
и запах мглы на лестничной площадке...
Я новогодний бред перезимую
в какой-нибудь неведомой глуши,
где тело спит в объятиях души,
о необъятности любви тоскуя...
От Рождества Христова столько лет!
А счастья, воли и покоя нет...
На медленном огне
Где вы были до тринадцатого года?
Пили водку и горилку аки воду,
нагревалась кровь на медленном огне,
проливалась только истина в вине...
Жили-были, пели-пили, не тужили
и бродячую беду приворожили,
и теперь она на медленном огне
души грешные пытает при луне...
Где вы были до семнадцатого года?
Убивали, суп варили из народов,
закипала кровь на медленном огне,
ангел смерти проносился на коне...
И с тех пор у нас на площади центральной
отпеванья, отпеванья, отпеванья...
и язычество на медленном огне
жертвы требует в родимой стороне...
И покуда не найдется отворота,
души будут изгоняться за ворота
и гореть на клятом медленном огне...
Слышишь реквием? Он по тебе и мне...
Диалог
Он говорил: я раньше умру,
будешь ты долго рыдать на юру...
Она отвечала: нет, раньше я,
и ты не заплачешь, радость моя...
Он обнимал её, прятал от бед,
сто раз в столетие - тысячу лет...
Она обмирала в его руках,
была полноводной любви река...
Он заклинал её: будешь со мной
этой морозной лютой зимой...
Она повторяла: весной ты уйдешь,
и била её вселенская дрожь...
Он не любил её и не жалел,
и нашептать ей это сумел...
И сиганула она с моста,
с камнем на шее вместо креста...
Черный квадрат
Мне страшно, когда близкие болеют,
когда друзья-товарищи немеют,
и я пишу об этом по ночам,
хоть и клянусь опять: молчать, молчать...
Разбился белый гипс на чёрном фоне,
как маленький челнок на речке Роне,
где был так ярок яростный Ван Гог,
что больше усмирять себя не смог...
И тут явился Казимир Малевич
под белым снегом - чёрный королевич,
сказал: не плачь, дарю тебе квадрат,
отныне он - твой эйдос, враг и брат.
Мне очень страшно, Бог меня не слышит --
шептала я под разорённой крышей,
а мимо шли две тысячи теней,
сквозь шёпот-крик, сквозь имя на стене...
Бездонных черных дыр изобретатель,
мне страшно, я живу в твоём "Квадрате" --
в нём исчезают, жизни вопреки,
больных отечеств беглые полки...
***
от Гогена до Ван Гога
в Арль ведёт одна дорога,
от Ван Гога до Гогена
жизнь казалась офигенной...
эти экспрессионисты,
и поэты, и артисты
буйство красок разбросали
от Прованса до Версаля...
босиком бы шла, ей-богу
за Гогеном, за Ван Гогом,
но времён затянут узел,
я - острог и я же - узник...
виртуальные завалы,
не добраться до вокзала
в мир, где морем пахнет слово,
в мир, где жизнь начнётся снова
по Гогену, по Ван Гогу,
где любовь зовёт в дорогу
и наградой будет встреча...
как темнеет быстро... вечер...
от Гогена до Ван Гога
ближе к ночи, ближе к Богу,
гаснет свечка, гаснут краски...
вечность - лёд последней ласки...
***
Никто твои не хочет видеть слёзы,
никто не хочет знать твою беду,
принцесса на горошине, заноза,
по тонкому гуляющая льду,
пацанка, голодранка, дульсинея,
крушительница мельниц ветряных,
Лавиния - избранница Энея,
живущая всегда в мирах иных,
и городская дурочка, конечно,
та, что из переулочка, привет,
всё песни пела о своём, о грешном,
подумать страшно, сколько зим и лет...
Да, это я, жила-была на свете,
а нынче больше нет меня нигде,
всё стёрто ластиком, и я, и строчки эти,
и только рябь на ледяной воде...
А.Р.
Какие-то гастроли... суета...
гостиница... концертный зал... гримёрка...
и каждый город - с чистого листа...
гремучая горючая галёрка...
мы говорим, смеёмся между строк...
не выплеснуться... не наговориться..
вокзал и поезд... пряный вечерок...
и где-то лица, чьи-то лица, лица...
глаза искрятся в свете фонарей...
размыто всё: слова, прикосновенья...
ключи от одинаковых дверей...
и нет пристанища... и нет спасенья...
Осенний предрассветный полусон,
со всеми красками, полутонами...
и сквозь него смартфона резкий звон,
под шёпот: что же, что же будет с нами?
Что будет? Ничего. Убью смартфон,
сотру слезу и крик оставлю в горле...
бегу, бегу, бегу свой марафон...
на месте шагом марш... разруха... горе...
И только сон напоминает жизнь
с неутолимыми её страстями...
Ты мне звонишь и говоришь: держись.
Всё кончилось. Всё было между нами.
***
Небо в клеточку и рама:
я в своей тюрьме
всё пишу, пишу упрямо
Богу резюме,
где уже пронумерован
список всех потерь
и стреножен и подкован
человекозверь.
В резюме моём острожном
птицы не поют,
бесы бесам корчат рожи,
ружья раздают.
Глянь, вернулась обезьяна
с черепом своим,
и канкан танцует пьяно
рьяный херувим.
Я описываю, Боже,
чтоб и Ты узнал,
до чего ж для нас тревожен
лагерный вокзал:
всех на Страшный суд увозят
в ночь товарняки,
пароходы, паровозы
и паромщики
на восток или на запад,
эй, шопен, играй,
всех отправят по этапу
в свой барачный рай
хоть поротно, хоть поштучно -
нет вестей с небес...
колокольчик однозвучный,
зона, за-на-вес.
***
Nel mezzo del cammin di nostra vita*,
я очутилась в сумрачной степи,
почти жива - пробел - почти убита,
у собственного тела на цепи.
В девятом круге жизнь течёт нормально,
ну как в фейсбуке, грубо говоря:
все мочат всех, уже не виртуально -
такая в вечности пошла грызня,
что ни родных не жаль, ни самых-самых,
и ангелы поют не то, не то
фальшивыми и злыми голосами,
и ржёт и плачет конь в чужом пальто.
Каштаны отцвели, больничный запах
сильней, чем пастернак, кинза, укроп,
посмотришь на восток или на запад -
везде распад, безумие, потоп...
Что Данте нам, что мы ему, ей-богу,
у каждого - свой выращенный ад.
Nel mezzo del и дальняя дорога,
билет заказан - нет пути назад.
* Nel mezzo del cammin di nostra vita - первая строчка из "Божественной комедии".
На краю
Сирота - вот и найдено слово,
сирота среди мира пустого,
позади - разноцветный обман,
впереди - только чёрный туман...
На краю провороненной жизни,
в эпицентре бродячей отчизны
сердце реже и глуше стучит,
дней, часов не осталось почти...
Я тебя никогда не забуду...
и никто не увидит оттуда,
как моя погорелая жизнь
на промерзшей дороге лежит...
И не встать, и не выразить боли
в бесприютной сиротской юдоли,
не нащупать у пропасти дна...
пей до дна... жизнь одна... смерть одна...
Я - невидимый призрак, когда-то
сочинявший плохие баллады
о безмерной бессмертной любви
на ветру... на краю... на крови...
Я неслась по болотистым кочкам,
чья-то жёнка, любовница, дочка,
и летела сквозь небо звезда
в никогда, никому, никуда...
Луна и грош
Мы родились в двадцатом веке,
совки, поэточеловеки,
и пьём, не чокаясь, до дна
за участь, что на всех - одна...
Эпоха нас не закалила,
кровь ближних не опохмелила,
стоим на ледяном ветру
у края в чёрную дыру...
Повремени ещё, мгновенье,
покуда догорят поленья
всех наших помыслов и слов,
летучих золотых ослов...
Куда нас молодость водила,
каким залётным был водила!
Кто ляжет рядом - тот хорош,
вся наша жизнь - луна и грош...
Свеча горела, до упаду
плясали мы свою ламбаду
и гибли в долбаном бою
за рифму - родину свою...
В конце времён мы дали слово,
что сочиним многоголовый
молитвоблуд - наш пропуск в рай.
Пётр, кого хочешь, выбирай...
***
Я ночью вышла вон из интернета
в офлайн, туда, где голая жара,
туда, где злая потная планета
грозила мне: пора, мой друг, пора!
Светила сквозь озоновые дыры
в застывшем смайле глупая луна,
филологи читали мойдодыра,
астрологи не зрели ни хрена,
от женщин дурно пахло феминизмом,
все вышли из шанели номер пять
и удушились выросшей харизмой,
пытаясь необъятное объять,
а мужики глушили миссок с виски,
накачивая метамодернизм,
дебильные мобильные записки
шли в кругосветный сотовый круиз...
Тут гул затих и рухнули подмостки,
и в поисках авральных косяка
ловили все в далёком отголоске,
что общий кайф придёт наверняка...
Но прописан распорядок в смете.
И неотвратим конец пути.
Я одна. Всё тонет в интернете.
Сеть взорвать - не поле перейти.
***
Бородатые греки и бритые римляне,
белый мрамор глазниц равнодушно суров...
Что тебе в этом времени, что тебе в этом имени?
От болезней души не найти докторов.
Что тебе в этих бывших друзьях и товарищах,
не способных суму и тюрьму разделять?
Дымно, душно дышать на останках пожарища,
жизнь прожить - как по минному полю гулять...
Рая нет на земле, выше - правила схожие,
в параллельных мирах - звон разбитых зеркал.
Вразуми меня, господи, вразуми меня, боже мой,
у песочных часов перевёрнут бокал...
Тот языческий код позабыт после Моцарта,
ноту б верхнюю взять и на паперти спеть!
Вечный март наверху, острый запах мороза там
и могучих аттических слов круговерть...
***
До встречи, в Барселоне ли, Памплоне,
в Париже ли, Венеции - замри...
Весь мир был так недавно на ладони
и сузился до замкнутой двери
реанимаций, реабилитаций
и прочих акций для ещё живых...
Все сцены мира, все хлопки оваций,
огни ночные улочек кривых –
да лучше бы не знать, что всё проходит,
и улетать на пике сил и лет...
Все книги, переливы всех мелодий,
весь этот белый, слишком белый свет –
лишь брак случайный вечности, засветка,
и оптом жизнь уходит с молотка
в чужие руки, в этом фишка, детка...
и взмах руки... увидимся... пока...