Снеговик
Шли две дамы, шли две дамы
Видят: дядя Снеговик.
– Погуляешь, дядя, с нами?
– Нет, гулять я не привык.
Когда спасаются мертвые
ИЗМЕРЕНИЕ ПЕРВОЕ
I
С утра до заката –
время дневных похорон.
С первой взошедшей звездой
мертвые завтра ждут.
Что за странное сито
вмонтировано в небосклон?
Души оно пропускает,
лишь отсеев из них на Землю вражду.
Матери наших врагов
благославляют детей на смерть.
Радуются на телеэкране
их преждевременной гибели.
Сколько седых волос
нам еще предстоит заиметь
ради их извращенной
загробной прибыли?
II
Когда спасаются мертвые,
живым не до живу в принципе.
В глазах отражаются лицами,
а сталкиваются мордами.
Живым не до живу вне племени
чужими ходить хороводами.
Когда спасаются мертвые,
Мессия приходит до времени.
Когда спасаются мертвые,
живым умирать не пристало бы.
Душа в них рождается заново
и поится звездными медами.
III
Белле Верниковой
Не знаю – где, в каком пространстве,
в каком нехоженом краю
мы окунем к исходу странствий
в живую воду жизнь свою.
Но знаю – там, у перехода
в иной простор, в раздел иной
отыщем мы живую воду –
живую для Земли святой.
IV
Снова – жребий. Нам выкинут Случай.
Лотерейный огонь на лице.
К миллиону кидаются кучей,
не толпой поступают в лицей.
Одинокий – мишенью – прохожий
проступает в духовный предел.
Где он? В ком? До скольки он дожил?
И зачем вдруг попал под прицел?
V
Вновь – средь бликов – всхлипы и крики.
Вновь – средь взрывов – стенанье и вопль.
Моцарт снова – в предсмертьи безликий -
эпидемией выкинут в гроб.
А потом на века – кто Сальери?
Комья грязи. В могилу. С лопат.
И безмолвствуют Разум и Вера,
если дочь их – Надежда – глупа.
VI
Борису Гаммеру
Во имя тишины
в ознобленной квартире
мы говорим,
стаканами стуча,
о всякой чепухе –
сиречь о судьбах мира,
чтоб не угасла
Божия свеча.
Она горит, горит
в ознобленной квартире,
пока не подожжет
многострадальный дом.
И будет вновь пожар.
Хотя… о судьбах мира
сподобней говорить,
управившись с огнем.
VII
Слепые ведут слепых
путями слепой надежды.
Им светит слепая звезда,
своим ослепленная светом.
Но сколько в пути не плутай,
окажешься в небе нездешнем –
наедине с душой своей,
дыханием Божьим согретой.
Живые ведут живых
по детству – любовью и лаской.
Потом, через годы взросленья –
напутствием и соучастьем.
Но вдруг обрывается жизнь
на самом разгоне в прекрасный,
в такой предсказуемый мир,
чарующий вечностью счастья.
О, Господи! Предвосхити
летопись жизни и смерти.
О, Господи! Пощади!
Избавь нас от этого знанья.
Часы живых, прошу,
с часами мертвых сверьте.
И вслушайтесь, и вслушайтесь
в их слитное звучанье.
Что гонит нас, паломников веков?
ИЗМЕРЕНИЕ ВТОРОЕ
I
Что гонит нас, паломников веков,
из лабиринта, где мы все родились,
от сытости, дарованной как милость,
от бытия по имени ЗАБЫТОСТЬ -
от всех по мерке скроенных оков,
в иную жизнь, где солнце выест сырость
из наших, утомленных страхом снов?
Что гонит нас, паломников веков,
радетелей великого похода, -
к истокам человеческого рода -
туда, где свет земли и небосвода
для каждого непостижимо нов,
где, мировую делая погоду,
нам обрести судьбу свою и кров?
ЧТО ГОНИТ НАС, ПАЛОМНИКОВ ВЕКОВ?
II
Григорию Гросману
Холмами Иудеи
проложена земля.
Но где я, где я, где я?
и разве – это я?
Мне – сердце Маккавея.
Родился, знаю – для…
Но где я, где я, где я?
И разве это я?
В тебе я или в этом,
не ясном наяву?
Живу, пылинка света,
живу – живу – живу.
Во храме и в заветах,
в плену, в расстрельном рву –
живу, пылинка света,
живу – живу – живу.
III
Файвишу Аронесу,
артисту еврейских театров
В Старой Риге, возле синагоги,
наплывает детских мыслей дым.
Здесь сбивал я о булыжник ноги –
босиком бежал в Иерусалим.
Не сбежать до времени из детства,
приведут дороги в новый дым.
Замкнут детством? Никуда не деться,
и теперь, как встарь, – Иерусалим...
IV
Не зови меня с собой в дорогу.
Я устал от прелестей чужбин.
С перепугу, либо с передрогу
я теперь разборчив и раним.
Ни к чему заморские предтечи
и экзотик пьяная махра.
Слева Стена Плача, справа столб мечети.
Мне виднее здесь Небесный Храм.
V
Моей бабушке Иде Вербовской
Мальчики и девочки,
внуки и внучата,
вырастают как грибы,
все – ума палата.
Отроки и девицы,
юноши-девицы,
замуж собираются
и спешат жениться.
Женихи с невестами –
тили-тили-тесто! –
свадебно целуются
под распев оркестра.
Свадебно целуются
все – ума палата.
Девять месяцев – тю-тю –
и пришла награда.
Правнуки и правнучки –
милы и потешны,
все гиганты по уму
и красавцы внешне.
VI
Моим родителям
Арону Гаммеру и Риве Гаммер
Бабушки-дедушки – звездные дороги.
Бабушки-дедушки – наши якоря.
Жизнь начнут сначала, как наступят сроки.
Сроки наступают в День Календаря.
Дедушка-дедушка – выполз из кровати.
Бабушка-бабушка – вышла на балкон.
Бес вселился в дедушку – кстати иль не кстати.
Оказался дедушка в бабушку влюблен.
Бабушки-дедушки – звездные дороги.
Бабушки-дедушки – наши якоря.
Жизнь начнут сначала, как наступят сроки.
Сроки наступают в День Календаря.
Дедушка-дедушка – вставил зубы чинно.
Бабушка-бабушка – скушала омлет.
Дедушка бабушку, снова став мужчиной,
пригласил в кино сходить и купил билет.
Бабушки-дедушки – звездные дороги.
Бабушки-дедушки – наши якоря.
Жизнь начнут сначала, как наступят сроки.
Сроки наступают в День Календаря.
Дедушка-дедушка – смутное влеченье.
Бабушка-бабушка – солнышко на лбу.
Дедушка бабушке сделал предложенье,
по-еврейски бабушку повел он под хупу.
Бабушки-дедушки – звездные дороги.
Бабушки-дедушки – наши якоря.
Жизнь начнут сначала, как наступят сроки.
Сроки наступают в День Календаря.
VII
В нежданный День Календаря
вздымилось небо.
Живем теперь, благодаря
тому, что слепы,
не видим метку – «в Божий суд»
у тех, кто спехом
войдет в разорванный маршрут
земного эха,
кто – от Нью-Йорка до Москвы –
вдруг вбит в Израиль,
когда – куда ни норови,
вхож – в Дельфинарий.
VIII
Леониду Гросману
1
Градом новые отметины,
молний росчерки.
Не приметили, не приветили –
напророчили.
2
В каком году ни провернись,
ниспослан в настоящее.
Везде непознанная жизнь
себя сквозь смерть проращивает.
3
Кончина века прошла сквозь темя
без летаргического исхода,
с переходом на новое время
со следующего года.
Будем время смешивать в горсти
ИЗМЕРЕНИЕ ТРЕТЬЕ
I
Когда я не знаю причины,
колотится мыслей простуда.
Хотя не по рангу и чину,
хожу я «туда» и «оттуда».
Что вижу в ином измерении
иною сетчаткой глаза?
Ковчег? Сын Давидов? Моление?
Быть может… Быть может… все сразу.
II
Будем время смешивать в горсти
и цедить сквозь трубочку неспешно.
Если что изменится, прости…
Если… что… а небеса потешны.
Там не твой… не свой… помножен на
себя из разных инкарнаций.
Муж себе и сам себе жена.
Никаких разводных репараций.
Но, однако, если подустал
от семейной жизни сам с собою,
выбирай достойный пьедестал –
тел навалом, заселяй любое.
III
Невыносимо жить среди живых,
подопытно живых, с мурашками – во благо.
В них смертный страх с гусарскою отвагой
разлит в пропорции, как водка, – на двоих.
Невыносимо жить и видеть, как
живая кровь и струи мела
по обе стороны живого тела
текут, диффузии не зная, у дядька,
и двигают его ударами под дых –
в каньон, танц-зал, к дорожным знакам.
Озноблый путь: шаг – страх, второй – отвага.
Невыносимо жить среди живых.
Невыносимо, как ни отрицай,
однако – память… Вдох и долго:
«Но быть живым, живым и только,
живым и только, до конца».
IV
Дрожит оконное стекло
ночной стрельбе в ответ.
В окно к нам пулю занесло,
как бабочку на свет.
В окно к нам пулю занесло
под отблески свечей.
Стреляет снайпер по Гило,
охотясь на людей.
Ерусалим - Ерушалаим,
неопалим - неодолим.
В какие выси ни взлетаем,
над высью той - Ерусалим.
Ерусалим - Ерушалаим,
молитва, заповедь и Гимн.
В каких веках ни обитаем,
душа с тобой, Ерусалим.
Стреляет снайпер по Гило.
Но душу не сразить.
И мы живем врагам назло.
Живем и будем жить.
И мы живем врагам назло,
мы Божий свет храним.
И Третий Храм с небес Гило
сойдет в Ерусалим.
Ерусалим - Ерушалаим,
манящий зов, пьянящий дым.
В какую даль ни уезжаем,
идем к тебе, Ерусалим.
V
Сильве Аронес
И на той, и на этой планиде,
в затуманенной области плача,
вне магических знаков событий –
дней раздача, души недостача.
В раздвоении мысли и чувства
равнозначны влюбленность и ссора,
и залетная птица искусства,
не способная взмыть над забором.
VI
1
Полновесная мера забот и обид –
ежедневная ноша.
Сундучок гвоздевой иноходцей обит:
гвоздик – шляпка – копытная рожа.
2
Наудачу выскочи в окно,
посвяти полету миг свой звездный.
Хруст костей и треск коры земной –
земляки играют в домино
вдумчиво, настойчиво, серьезно.
3
Сумрак чисел в цифровом коде.
Годы – в старость. Но смотрят назад –
в шифровальную Книгу Утрат,
не читаемую в переводе.
4
Новое? Новое! Новое!
Истины в новом – на гвоздь.
Солнышко упаковано.
Каждому выйдет с горсть.
5
Растаскали на чувства обиды.
Изувечили пройденным днем.
Мы живою водою умыты.
Ох, не мойте нас вечным огнем.
6
Светлане Гаммер
На том, на этом берегу –
угу!
Играли люди в дурака –
ага!
Темнела в их зрачках беда –
да-да!
Но не к войне тянулись дни –
ни-ни!
Никто не сгинул, не воскрес –
ес-ес!
Врагам не выел потроха –
ха-ха!
Играли люди под коньяк –
так-так!
И выкомаривали блажь –
раж - в - раж!
В любви писали и в грехе –
кхе-кхе!
Картины, повести, стихи –
хи-хи!
Ходили в банк, в кино и в суд –
гуд-гуд!
И жили не хужей других –
их-их!
Играли люди день и ночь –
точь-в-точь!
И смертью поделили пай –
гуд бай!
Фронтовые хроники Гило
ИЗМЕРЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ
Моим детям
Белле Гаммер и Рону Гаммеру
I
В близком эхо –
скоропись боя…
Росчерк пули –
от люстры к торшеру. И взрыв.
Со стены, под бордюром,
свисают обои.
Снова в дырках
узорный цветной наив.
Это кто так сегодня
воюет незряче?
Что за дело
лихому стрельцу до меня?
У меня тут ребенок –
без повода – плачет,
а теперь еще лампочку
снова меняй.
II
В супере судачат-пекутся
не о ценах на хлеб и масло.
О квартирах. Продавай их теперь,
после обстрелов, чуть ли не даром.
Исподволь выясняется:
в Гило жить евреям опасно.
А ведь здесь сам Давид
вифлиемские пас отары.
Изменилось Гило?
Изменилось с тех пор в панораме.
А трава – в первородстве.
И козы, и овцы. И люди – когда не мутанты.
Пастушком здесь Давид
разрывал льву рыгало руками –
так считал Микеланджело,
создавая по сказам библейским гиганта.
III
Танки едут в Гило
на бронеобразных машинах -
платформах,
с плацкартой ночной – комфортно.
Эти земные штуки
еврейского высшего сорта
принимает на взгорье
полковник Машиях.
Он размещает земные еврейские штуки
под вялую перебранку,
как на кухне шахматные фигуры,
за чашечкой кофе.
Один станет здесь,
справа от 307-го дома,
второй сдвинем влево…
А дальше? «Дальше» – кончились танки..
IV
Это кто на ветру,
над разливом детских голов,
с ведром краски и кистью,
под солнышком зорным?
Нет, не ошиблись! Резницкий,
художник Андрей, сын Рублев,
окружает Гило
пасторалью – как бы сказать? – заборной…
И сторонятся танки
ландшафтов, Андрею открытых,
чтоб в порубежьи не застить
вид на хвойное беспризорье.
Блоки – стены…
Бетонная Атлантида
выплывает со дна
библейского моря.
V
Из самого – из раннего
дочь вспомнит дом израненный,
телеигру в солдатики
и тихий голос братика:
«А что такое мир?»
VI
Небо звездную мечет икру.
Небыль гремит, словно жесть на ветру.
Утро приходит и ранит весть.
(Это, ребята, надо учесть).
Надо учесть… только ухнул затвор.
Надо учесть… только выстрел в упор.
Сушится порох, как в сердце месть.
(Это, ребята, надо учесть).
Сколько людей - ровно столько смертей -
от пули-ножа, от обманных идей.
«Есть добровольцы?» И эхом: «Есть!»
(Это, ребята, надо учесть).
VII
1
- Что было, то сплыло.
- Не было! Не было!
- Земля ли остыла?
- Небо ли? Небо ли?
2
- Самое страшное – это…
- Обнародование имен.
Тронуться можно умом,
как накануне конца света.
3
- Самое страшное – это…
- Знать, что приятели вроде
свадьбу справляют в Лоде…
(либо в Афуле, Хедере, Кфар-Эдем.)
4
- Самое страшное – это…
- Думать о детях вне дома…
(в «Боинге»… на пароме…
на премьере «Ковчега Завета»…)
5
- Самое страшное – это…
- Смотреть, как меняются лица,
когда наша кровь – водица,
а древний Израиль – гетто.
6
Нитяное дыханье свирели…
Царь Давид снова бродит в Гило.
Семицветною акварелью
небо в радугу затекло.
7
Пусть летят-пролетают века вне
замороченных ложью затей.
На израильском замковом камне
след Давидов, и мой, и детей.