Погасий Олег. Потусторонние ритмы


У зеркала

Не молись, не постись, не говей.
Не цепляйся нигде ни к чему.
И в бессмертие личное больше не верь,
и себя сторонись, как чуму.

У квадрата зеркального, щеки надув,
ты щетину скоблишь по утрам,
и глядит на тебя – из глубин – в пене дум,
на тебя – отраженного там,

и на полках стеклянных построились в ряд
отражений: флакон, бутыльки, –
и вопрос в глубине ты способен задать? –
« Тот, кто там – на поверхности – ты?».

Потусторонние ритмы

Смирила нас, родных и близких,
та настороженная тьма,
и на скамьях сидим мы низких.
В бараке длинном, как тюрьма,
везде прибита неподвижность
воздушной массы, – только вниз,
в глубины духа пала живность
пугливых мыслей, будто рысьи
блестят глаза у нас, родных,
да метит авторучки никель…
Под нами, близко… дыхи,
шумы, хождения, и вскрики.
Там плотность, плотность,
до потоотделения, до подлости,
одно и то же внутри, вовне,
там нет участия, хотя бы
временных делений, – и были бы
ровней в земле утоптанной
их наждаки ожесточенные хождений.
Шумы, шумы веревки стянутой
на шее. И вглубь и врозь –
цистерны их мычаний
и муравьиный крик, –
в земле, в которой нет опор, –
простор без оперенья глин,
на глубину неслыханных пустот,
в невиданную ширь.

Ночное видение в Соборе Петропавловской крепости

Как житель горнего подполья,
как спичка по ступеням – чирх-х! –
я поднимаюсь в колокольне
в объятья призраков ночных.
Они внизу качают город,
и в левом рукаве Неву поднимут,
века их душ горят как хворост,
воды минуту от меня отнимут.
Устал, прилег, настил прогнулся,
мне выгодно отсюда наблюдать…
Ко мне подходит, оглянулся,
и пробует минуту ждать.
— С чего мучение исходит? –
от гирь, цепочек и часов, —
наш полотер, кáк высоко он ходит,
мне говорит, на зуб он пробует
мой сон. С громоздким шумом
тут же обернулся,
жестоко выжимая стон,
мое он горло цепью
обернул и намотал он цепь
на две звезды ночные,
которые в раздоре чувств
перетирали в сотый раз
житейское пространство, неземные
спускались сумерки ко мне,
рычал я, цыкал, и хрипел:
— Кыш, птицы, птицы смерти!
И поместился в умозрительный голубоватый свет,
рычаг задев часов голландских,
я выплывал из колокольни
и ветра трогал грани,
и кувыркался через листьев шелест
и понимал, – что рано
мне тут, и много лет
в моей разлито коже
и ощущал я бег
тех волн,
часов стучание подкожных.

Но другое пространство

Ничто не могло остановить мое пространство.
Я избежал жестокой пытки на ржавых зубьях времени.
Я пел, и этот звездный вой назывался Вселенной.
Я мерцал, но это были мои мысли обо мне,
не более, но я мерцал.
Я был слеп и всевидящ! Слеп и всевидящ!
Ясный свет эластичной повязкой стягивал глаза.
«Сорвать её, сорвать её!» - но руки и ноги, -
они как норы, как ночи.
Туловище - бездонная трещина, прорва моей истории.
А голова - райские кущи незрелой памяти,
падшей в искус воображения.

Серафимы стрекозами с витражными крыльями
неслись в сквозняках моего света.
А сопливые черти улитками уползали
в глубины моей тьмы…

Но другое пространство раздвигает меня,
как тяжелые шторы,
и меня охватывает другим пространством, -
раз - за разом, - навсегда?

Но другое пространство раздвигает меня, -
и я … и меня пробивает смех, сказали бы, -
«невротичный», но на деле - пустоватый.
А названия, мысли, чехарда звезд - ничто! ничто! -
мой друг,
скажи только…

Без признаков

Не задержаться никак, ничем
в пролете от проема до дверей,
но вытертость обивки желтая знакома.

В одном, как видится, значении -
дивана сдвинутого вбок правей, -
впал в глубину и беспросветность комы, -

а так, - себя внизу, в смещении,
тут всё, как и всегда, на откуп - верь – не верь -
тех, да не тех, с угла и сверху - видит комнат.

И видит белый потолок, пол, двери в темный коридор, -
преображение его, скорей всего, случится
в уме упавшего в той, этой комнате ничком.

Раскинул руки охватить простор,
кто после к радужному свету был причислен.
На крашеном полу, как будто шевельнувшись ни о чем, -

не видя лампочки сияющей в упор,
в последней помутневшей мысли,
без признаков, с куда-то завалившимся зрачком.

Языческие стихи

Все решается в минуту, –
красный свет на травы рухнул,
затевая в травах смуту.
Филин, как и нужно, ухнул.
А кому не хватит духу,
лучше ту не знать минуту,–
там ольха по склону суху
ищет путь, в опору – руку,
будто сумрачному духу
до рассвета ей бродить.
Ветер дует, ветер сильный,
с ужасающих глубин.
Не запальчивый, не пыльный,
а из склепа как, могильный.
Кто пространство отдолбил,
на мизинце ноготь сбил?
И всегда к тому же тыльный,
до рассвета он бесплотен…

 
***
Без земли траве не жить.
Ходит долго в доме нежить,
не касаясь половиц, о несбывшемся блажит,
счастьем тлимым душу нежит.
Без кола двора не будет.
Чувство в воздухе пребудет,
на живца желаний удит.
Кто дверной крючок пригубит?
А кому сладка погибель –
враз рукой окошко выбил
и такого там навидел,
что остолбенел, как идол.
Не пойдет - ся кобь на вычет,
етеръ кур пока не зычит.
На ловца и зверь прискачет,
птица-тетерь горько плачет,
травку в клювике заначит.
Из одних срослись частичек
между нами много смычек,
тьма повадок, жуть привычек.
Токмо разных уйма кличек.
Кто и с кем играют в прятки?
Мы вперед – а ты взапятки,
из одной все вышли матки.
Вот могло бы так случиться,
чтобы мы могли случиться,
чтобы счастия добиться.

Скульптуры богинь Кали в монастыре

И стукну, дерну за кольцо дверное, –
не заперто, пригнулся, за черту, –
где составляю с темнотой одно я,
и где сознание мое дневное
одним движением перечеркну.

Чулан чулану рознь, но чем-то схожи, –
пока глаза привыкнут различать без света,
не сыростью могильной два на метр,
а тем, что после ждет прохожих
в полу-условный мир полупредметов.

К оградке у стены я подберусь, шажками, –
и вышли! – Нет, стоят, не шелохнувшись! Свита,
вуалью глиняные лица их прикрыты,
всё уносящие за наши стены, в вечность, Кáли!
Нет времени, вся жизнь – мгновение! А мы-то…

А мы? Один другого ничуть не хуже,
настанет время сдернуть покрывало,
чтобы узнать, как смотрит Ужас.
Там ничего… Там темноты провалы…
На каждого из нас похожи!

И ходят цапли…

44. Тогда говорит: возвращусь
в дом мой, откуда я вышел.
И пришед находит его
незанятым, выметенным
и убранным.
45. Тогда идет и берет с собою
семь других духов, злейших себя,
и вошедши живут там, и бывает
для человека того последнее
хуже первого. Так будет
и с этим злым родом.
Евангелие Мф. 12


Смеркались листья, и отвар зеленый
губами жухлыми…
фарфора пальцами касаясь.
В людской стучали,
бились блюдца.
И полон дом,
и снова прутся,
обожествляя ореолы свечки,
поставленной в кулак.
Молитвы странные во сне бурчал,
а снилось:
воды,
Волгой разливаясь…
подгнивший на столбах причал.
…изба заметена с угла,
на белом,
белом полотенце -
медали за отвагу,
ордена,
на стуле патефон,
трофейная игла.
И песенка,
и песенка про немца:
как поедем «друга» бить,
будет женушка тужить,
ржаво-ржавая кровать
будет тоже жалковать.
Хоровод вокруг меня
цапля черная заводит,
семенит по уголькам,
Чарли Чаплиным уходит.
И ныряет снова в печку,
дабы клювиком стучать:
ты заслонку отвори -
больно щелкают огни.
Я открыл:
перья, клюв,
на полу крах держав,
на полу кто-то вслух…
Я открыл: так и есть -
Сергий, дьяк,
подобрав обходительный тон, -
Вот печати, их семь.
Видишь жизни, их семь.
И желаний, их семь.
И страданий, их семь.
И скитаний, их семь.
Видишь войны, их семь.
И возмездий, их семь.
Я открыл -
и в коленках ослаб,
опустился на пол.
Семь миров озарили мой кров,
как снега под крылом,
как ковыль по полям
в год ветров…
…и по местам всё безводным,
степью иззябшей -
и ни травы прилежной,
ни озера зоркого.
И к кому воззвать?

Изба заметена с угла,
у печки угли в полотенце,
и мглою ходят на меня
семь цапель
с песенкой про немца.
Весной, цветущей,
я чую крестики
сирени,
тянусь,
на цапель оглянусь -
не смею!.. лень,
слышу - в доме пусто…