Токарева смотрит на ницшеанский идеал со стороны,
не эстетизируя. И этого хватает, чтоб привить к
нему иммунитет. Как Толстой, который не несет
ответственности, если кто-то в “Войне и мире”
вычитает лишь технологию соблазнения Наташи
Анатолем Курагиным.
Естественность экстремизма
(Из серии “Прочтите это”)
Ровно год назад вышел в свет 14-й номер любопытного научного журнала “Культура народов Причерноморья”. Потому любопытен он, что на удивление толковый. В нем есть статья Ю. В. Федорова об образе дьявола в культуре нашего времени. Автор констатирует напор сатанизма, мистики, некрофилии и т. п. - на экране в первую очередь - и сетует, что замалчивают это искусствоведы, ученые, философы, психологи и критики всего, я так понял, мира.
После 11 сентября эти сетования особо актуальны.
Ведь талибов, Бен Ладена можно понять. Ведь Запад погряз в разврате индивидуализма. Одно освящение пасторами однополых браков чего стоит. А мат? Уж почти век как мат введен в художественную повествовательную норму англоязычных литератур (о других не знаю, но достаточно и англоязычных): это когда мат применяется писателями безэмоционально, просто как все другие слова. В общем, что распространяться - все знают.
Так я хочу возразить Федорову. Не все молчат. Я только что прочел рассказ “Лавина” в одноименной книге Виктории Токаревой, вышедшей в Москве в 1997 году в рамках серии “Очарованная душа”, основанной в 1996-м. И хочу воскликнуть на манер Достоевского: искусство спасет мир. Несатанинское искусство чрезвычайно тактично может противостоять засилью сатанизма и тому подобного.
Токарева применила раз и матерное слово - “б...ь”. И даже - в качестве точного, а не эмоционального. Она описала совокупление на снегу только что успевших друг с другом познакомиться скромнейшего Месяцева, пианиста, с перестройкой получившего возможность гастролировать по всему свету, и какой-то вамп-женщины Люли из того же подмосковного санатория, где он, по совету жены, пережидал необычное для себя экзистенциональное переживание бессмысленности жизни.
В подобное “нетрадиционное состояние” его второй раз в жизни включила Татьяна,- соседка по лестничной площадке, дома,- своей смертью от пьянства. “Татьяну он встречал время от времени - и в лифте, и во дворе”. А лет двадцать назад, в лифте, она включила его тоже в “нетрадиционное состояние”: он захотел ее душить и насиловать одновременно, “и чтобы его оргазм совпал с ее смертной агонией. Они вместе содрогнулись бы в общем адском содрогании. Потом он разжал бы руки, и она упала бы замертво. А он бы вышел из лифта как ни в чем не бывало”.
Но тогда, понимай, был тоталитаризм, и он вскоре забыл свое минутное наваждение. А сейчас, понимай, свобода. И - он попал под “лавину”. Бросил семью, перешел к Люле. И все бы ничего. Но... он был слишком положительный, а семья страдала. Да и сын, Алик...
(В том числе и такие алики по призыву Ельцына и Гайдара во имя свободы конфронтировали толпам Руцкого в 1993-м, перед расстрелом Белого дома.)
“Алику нравилось заниматься сексом в экстремальных ситуациях. Например, на перемене, когда все вышли из класса. Прижать девчонку к стене - и на острие ножа: войдут - не войдут, застанут - не застанут, успеешь - не успеешь... Страх усиливает ощущение. А однажды на дне рождения вывел именинницу на балкон, перегнул через перила. Одиннадцатый этаж. Под ногами весь город. Перила железные, но черт его знает... Девчонка сначала окоченела от ужаса. Потом ничего... Не пожаловалась”.
А однажды не впустил домой вернувшуюся бабушку.
“Вечером дома начались разборки: как? Не пустил? Почему?
- Потому, что мы с Андреем трахали девочку,- сказал Алик. У матери глаза чуть не выпали на пол.
- Одну?
- А что? - Алик не понял, что ее так удивило.
- А нельзя привести каждому по девочке? - спросил отец.
Несчастные совки”.
Жажда экстремы привела Алика к наркомании. И однажды от передозировки он умер.
Старший Месяцев был неутешен. Перестал играть, ездить на гастроли. “Люля подолгу жила в Америке. Ее подруга Инна вышла замуж за американца, и они сляпали какое-то совместное предприятие”. Месяцева “покинули сын, талант и любовь”. И он стал замысливаться, что ли. На его размышлении, могла ли “лавина” придавить Алика, рассказ кончается.
Все как-то под сурдинку, и - сострадания нет.
Потому что Токарева не разделяет ни ницшеанский идеал Алика и Люли, так заполонивший чуть не весь мир, ни противоположный. Она смотрит на ницшеанский со стороны, не эстетизируя. И этого, по-моему, хватает, чтоб привить к нему иммунитет у нас. Искусство,- писал один мудрец,- это непосредственное и непринужденное испытание сокровенного мироотношения человека с целью совершенствования человечества. А другой ему вторил: Толстой не несет ответственности, если кто-то в “Войне и мире” вычитает лишь технологию соблазнения Наташи Анатолем Курагиным.
Кого-то испытание, может, и сломает. Но - меньшинство. Большинство же - выдержит.
Так пока неницшеанцев все же большинство, нужно пропагандировать таких писателей, как Токарева, если хочешь, чтоб их не стало меньшинство. И для пропаганды нужны-таки критики. Но не такие, каких ждет Федоров, убежденный, <<что этический компонент является основным, и подлинное произведение искусства не может быть освобождено от моральных критериев>>. А нужны критики, признающие, что у этики и искусства разные функции: она - дает нормы, оно - испытывает человека. Нужны критики, которые могут вжиться в любую, в том числе и им враждебную, скажем, ницшеанскую, идеологию и противопоставить ей свою. Но для этого надо перестать предавать остракизму то убеждение, что искусство это проявление идеологии. И надо признать полярность идей: соборных (тоталитарных) - индивидуалистическим. И если хочется чего-то среднего, то так открыто и заявлять. Ибо нет общечеловеческих моральных ценностей. А есть только исторически изменчивые. И нечего стесняться. Когда-то и каннибализм был положительной ценностью. И благодаря ему племя выживало...
Месяцев у Токаревой явился представителем идеологии, полярной ницшевской (хоть его и кинуло в ницшеанство), и она названа писательницей от имени предъявляющей ультиматум ницшеанки Люли:
“Месяцев лежал на диване и смотрел в потолок.
- Значит, так: или Достоевский, или Ницше,- спокойно сказала Люля.
Месяцев ничего не понял”.
Так роль критики должна сводиться к тому, чтоб показать, что потому и Месяцев такой невпечатляющий, что Токарева ни за Достоевского с его религиозным социализмом (а нынче это был бы религиозный фундаментализм), ни за Ницше с его все-себе-дозволенностью, столь чтимой на Западе. А то, что естественны обе крайности, так то другое дело, и нечего на них яриться. Что Токарева и сделала.
Ноябрь 2001 г., Одесса