Future in reverse
время повернуло вспять
и все младенцы
уже приговорены к смерти через рождение
и каждый из нас знает свой срок
знает когда разгладятся морщины
когда забудет таблицу умножения
разучится читать думать говорить ходить
превратится в медленно укорачивающийся эмбрион
в форме горбатой рыбы с бычьим лбом
большими слепыми глазами
и пупырышками позвонков на спине
потом две клетки разбегутся по своим телам
и отлетит душа
но знаешь, родная,
где-то на этом пути мы встретимся опять
и будет и первый день и первая ночь и вся жизнь с тобой
пусть и задом наперед
но все же
Небесная Москва
Вчера она заметила у себя лишний килограмм,
и теперь ее ужин превратился в айкидо:
ее тело — ее любимый враг;
она должна насытить его,
но ничего не съесть.
Она сидит в кухне
перед тарелкой салата:
капуста, капуста.
Тоска, зеленая, как лук.
Лук, зеленый, как тоска.
Да еще завтра идти к зубному.
Впрочем, зуб пока притих.
Вот, думает она, разлила масло, насвинячила.
Ну и ладно.
В год свиньи
можно и посвинячить.
Если постучать себя по лбу,
думается легче.
Мысли нужно растряхивать.
И вдруг она вспоминает:
В холодильнике — мммм, три куриных окорочка.
Но нет, не сегодня.
Только не сейчас.
А рука уже открывает белую дверцу.
Вот они, проклятые. Вот все три.
Боже, я так часто покупаю
три окорочка, думает она,
что скоро буду верить,
что куры бегают на трех ногах.
Она вгрызается в холодную плоть,
почти что рыча.
Она почти волчица,
почти акула,
практически анаконда.
И вдруг кусает на больной зуб.
В первое мгновение боль
это совсем не боль,
а форма истины:
легкий голубой поток
из приоткрывшейся форточки
в страну смерти.
Так больно, что Москву увидишь, говаривала бабушка.
И впрямь, она видит Москву.
Но не эту, а небесную Москву,
платоническую идею Москвы:
белые купола, купола.
Она вскрикивает от боли,
но как-то внутрь,
втягивая в легкие крик,
вскакивает, поворачивается к окну,
упирается лбом о стекло.
Там, за окном, летучие мыши
бьются в паутине лунного света.
За окном мальчик и девочка сидят на скамейке,
держась друг за друга
крючками согнутых мизинчиков,
и прозрачные призраки поцелуев
порхают между ними как бабочки.
Мимо них идет сумасшедшая
с пятью собачками на поводках,
а собачки торчат во все стороны,
словно растопыренная пятерня ее безумия,
и небесная Москва
все еще пульсирует сквозь них, затухая.
Небесная Москва, она лунного цвета,
будто Тадж-Махал,
и вся в куполах, куполах...
Красиво-то как, думает она,
и осторожно присаживается к тарелке с салатом.
Диффузия
мы так близки
что проникаем друг в друга
так слипаются две плотно прижатых пластинки
олова и свинца
медленно переходя
малыми частицами друг в друга
в школе это, кажется,
называлось диффузией
каждый день каждую ночь
во мне становится все больше тебя
в тебе все больше меня
и в нас обоих остается все больше
этих старых стен
гераней милых котов
зеленых колючек на подоконнике
летящего заоконного снега
освещающего самое себя ночным снежным светом
наших поездок на природу
воздуха
шоколадного над ночным костром
нежности длинных вечеров
и если мы проживем лет до ста
то станем одним
монолитным существом счастливой памяти
о двух головах
одной душою в двух телах
и если умрем то в один день
и никакие ангелы не смогут
отделить нас друг от друга
пусть только попробуют
Август
август
улица Примакова
школа номер три
которая когда-то
старалась сделать всех вас одинаковыми
хотя это так же бессмысленно
как подстригать снежинки
ты случайно здесь
сорок лет спустя
здесь все те же плохо побеленные колонны
тот же запах краски и натертых полов
ты равнодушно проходишь мимо
и вдруг видишь — цветущий каштан
что это? впервые за сорок лет ты вернулся
и сегодня же
впервые в жизни
ты видишь каштан
который снова расцвел
на самом пороге осени
звезды — миллиард обезьян
пробарабанивших миллиард лет
по клавишам пишущих машинок,
а ты —«Война и мир» которую они
наконец-то напечатали
ты же знаешь это правда?
ты же знаешь
и потому свеча каштана не может быть случайной
и ты не можешь уйти
ты входишь в школьный двор
и видишь старый абрикос
дерево еще живо
здесь когда-то отправился в плавание
розовый парусник твоей первой любви:
девочка по имени Валя тянулась за абрикосами
стоя на высокой ветке
и была похожа на бога с фрески Микеланджело
а абрикосы были Адамом
ракушки превращаются в мел
травы превращаются в торф
звери превращаются в нефть
время превращается в большой неподдельный бриллиант
выскальзывающий из пальцев
и ты понимаешь: судьба это пазл
и сколько бы ты его ни складывал
всегда получаешь одну и ту же картинку
ты так надеялся собрать готический собор
а получился магазин
ты хорохорился: да наши утки вашим лисицам
горло перегрызут!
набрался смелости разрушить все
и снова построить собор
но снова получился магазин
но сегодня свеча памяти горит в твоем сердце
ты идешь дальше
вот старый туалет
который никогда не использовался по назначению
и потому кафель пола всегда был чист
здесь ты впервые попробовал сигарету
впервые дрался до крови
такой яркой на белом кафеле
ты протягиваешь руку
дверь не заперта
ты открываешь ее и видишь россыпь наркоманских шприцов
и только потом замечаешь безумные глаза
и нож
летящий тебе под ребро
и кровь снова такая яркая на белом кафеле
и успеваешь понять: смерть это поле
и в нем растет только дождь
Задать новый вопрос
Ты рождаешься на свет.
Такой маленький.
Только аура
и комок кричащего мяса внутри.
Ты громкий вопрос, заданный вселенной.
И вселенная, подумав,
отвечает «нет».
Иногда она думает долго —
года, десятилетия,
жизнь, —
и все равно отвечает: «нет».
Порой она говорит: «может быть,
посмотрим, посмотрим»,
но вскоре теряет интерес.
Вундеркинды старятся,
Спиваются, лысеют, и ответ все тот же.
А иногда бывает так: «пожалуй, нет», говорит она,
но мускулистые шерстистые носороги твоей воли
бьют копытами асфальт,
высекая искры,
вырывают рогами пни и корни,
крушат заборы и стены,
не останавливаясь ни перед чем.
И тогда она говорит: «Хм. Интересно.
Пожалуй, да.
А, впрочем, все равно нет».
И что же остается тебе? —
только посадить дерево,
построить дом
и задать новый вопрос вселенной,
надеясь,
что на сей раз
она уж точно ответит «да».