* * *
Воскрешать перед мысленным взором,
Наудачу закинув крючок
В позапрошлое время, в котором
Неожиданный крови толчок
Проведёт тебя той же дорогой
С домино в том же самом дворе…
Что ты спросишь у памяти строгой? –
Вечер, парк, листопад в сентябре,
Где с заносчивой той недотрогой,
Полный нежности до немоты…
Что ты спросишь у памяти строгой? –
Милой той недотроги черты,
Вкус черёмухи, влажность сирени,
Воздух осени – светел и чист,
Серых будней размытые тени,
Со стихом перечёркнутый лист?
Или ставшее островом детство,
Подростковой любви острия,
Где одно лишь защитное средство –
Беззащитная нежность твоя,
Да одна лишь крутая забота –
Чувств и мыслей сплошной разнобой…
Это ты – или, может быть, кто-то,
Вдруг прозревший и ставший тобой?
Не совсем, может быть, умудрённый
Наспех прожитой жизнью своей,
Предзакатным лучом озарённый
Возле полуоткрытых дверей,
Чтоб увидеть особенно ясно,
Бед своих и обид не тая,
Что, должно быть, была не напрасна
Небезгрешная юность твоя.
Вдохновенья приливы, отливы,
Озарения мысли немой…
Как, Господь, твои дни торопливы
Между прошлой и будущей тьмой!
Чёрно-белая ласточка вьётся,
Воронья надрывается рать.
Вот, и Муза никак не уймётся,
Только слов уже не разобрать.
* * *
В том месте снов и тишины,
Где я болтался горстью чёток
В тени костёла, и в холодный
Любил смотреться монастырь,
И католическим старухам
Дарил копейки от души -
Грибами пахло и чужбиной.
Но приезжали в гости к нам
Высокие и свадебные гости,
И я летел за ними на коленях
По скользкому от близкой крови полу,
И непонятных звуков языка
Ловил стихи и радовался жизни.
Как я был счастлив в этом октябре! –
В прозрачном холоде над Неманом серьёзным,
И у хозяйки доброй на дворе,
Где яблоки росли, и ночью звёздной
Кричал петух, и жук звучал в коре.
Где звонкие я складывал дрова
Для пасти однотрубного органа
С окаменевшей глиною на швах,
Где у соседки древнее сопрано
Светлело, как лучина в головах.
Где я два дня Вергилия читал,
И пас быков, и птичье слушал пенье,
И узнавал счастливое уменье
Лесную тишину читать с листа.
Где я забыл, что значит пустота.
Где я обрёл и вынянчил терпенье
Для зоркости, для доли, для судьбы
Страдать и петь с тростинкой у губы,
Которой вкус труда и смерти равно впору,
Где я слова по-новому чертил,
А монастырь густел, венчая гору,
И серп луны меж избами всходил.
* * *
Ну что сюжет? - Простой и старый,
Как дважды два и суп с котом.
Мы в третий класс вступили парой,
Что и припомнилось потом.
Лет через двадцать, не иначе,
С запасом маленьких невзгод,
У одноклассника на даче
Мы повстречались в Новый Год.
Геологиня и историк,
Под новогоднюю метель
Мы вспомнили тот школьный дворик,
Улёгшись запросто в постель.
Наивных прежних лет свободней,
Без объяснений и затей.
Плод нашей встречи новогодней
Уже и сам плодит детей.
Теперь я знаю: дочка, школа,
И парта общая не зря,
И боль от ревности укола
Тогда, Седьмого Ноября
В предъвыпускном… Увы – химера,
Что оправдания спасут
Нас от небесного курьера
С повесткой на последний суд.
Тебя с Москвы, меня – с Синая.
Об эту жизнь разбивши лоб,
Ещё мы встретимся, родная,
Сдав крылья в школьный гардероб.
* * *
«Поедем в Царское Село!»
О.Мандельштам
Р.
Поехать, что ли, в Царское Село,
Пока туда пути не замело
Сухой листвой, серебряным туманом,
Набором поэтических цитат,
Не то чтоб искажающими взгляд,
Но, так сказать, чреватыми обманом
Вполне невинным: например, легко
Июньской белой ночи молоко,
Грот, Эрмитаж, аллеи и куртины
Плюс вышеобозначенный туман
Оформить как лирический роман
(Земную жизнь пройдя до половины),
В котором автор волен выбирать
Меж правдой и возможностью приврать,
Однако же, к читательской досаде,
Он, больше славы истину любя,
Не станет приукрашивать себя
Красивой позы или пользы ради.
Кривить душой не стану. Автор был
Застенчивым и скромным, но любил
Не без взаимности. Деталей груду,
Пусть даже неприличных, сохраню
И поцелуй в кустах не подменю
Катаньем в лодке по Большому Пруду.
Мы можем увеличить во сто крат
Сентябрьский дождь, октябрьский листопад,
Помножив их на долгую разлуку,
И всё же им не скрыть от взгляда то,
Как на моём расстеленном пальто
Мы познавали взрослую науку.
Без ЗАГСов и помолвок. Не беда,
Лишь только это было б навсегда,
Надёжней и верней, чем вклад в сберкассе,
Чем в лотерею призовой билет,
А было нам тогда семнадцать лет,
И были мы ещё в десятом классе.
Конечно – едем в Царское Село!
Уже в Иерусалиме рассвело,
Проснулись люди и уснули боги
Воспоминаний и тоски. Ну что ж –
Жизнь просит продолженья. Ты идёшь…
Идёшь – и вдруг застынешь на пороге.
И в памяти мгновенно оживут
Осенний парк, заросший ряской пруд
И поцелуев морок постепенный,
И юношеской страсти неуют -
Там было всё, о чём я вспомнил тут…
Но это было в той, другой вселенной,
Где нас забыли и уже не ждут.
* * *
Где застряла моя самоходная печь,
Где усвоил я звонкую русскую речь,
Что, по слову поэта, чиста, как родник,
По сей день в полынье виден щучий плавник.
Им украшено зеркало тусклой воды,
Не посмотришься – жди неминучей беды,
А посмотришься – та же настигнет беда,
Лишь одно про неё неизвестно – когда?
Там живут дорогие мои земляки
Возле самой могучей и славной реки,
Ловят щуку, гоняют Конька – Горбунка,
А тому Горбунку что гора, что река.
И самим землякам что сума, что тюрьма.
Как два века назад вся беда – от ума,
Татарвы, немчуры, их зловредных богов,
Косоглазых, чучмеков, и прочих врагов.
Да и сам я хорош: мелодический шум
Заглушил мне судьбу, что текла наобум.
Голос крови, романтику, цепи родства
Я отдал за рифмованные слова.
Оттого-то, видать, и течёт всё быстрей
Речка жизни моей, а, точнее, ручей,
Что стремительно движется к той из сторон,
Где с ладьёй управляется хмурый Харон.
Где земля не земля и вода не вода,
Где от века другие не ходят суда,
Где однажды и я, бессловесен и гол,
Протяну перевозчику медный обол.
* * *
«Кавказ подо мною»
А.С.Пушкин
Я видел картину не хуже – однажды, когда
Кавказец, сосед по купе, пригласил меня в гости.
Плыл сказочный август, в то время на юг поезда
Слетались, как пчёлы на запах раздавленной грозди.
Так я оказался в просторной радушной семье.
Муж был краснодарским грузином, жена – украинка,
Невестка – абхазка. На длинной семейной скамье
Я выглядел явно чужим, как в мацони чаинка.
Ел острый шашлык, виноградным вином запивал.
Хозяин о глупых мингрелах рассказывал байки
Одну за другой. Над террасою хохот стоял
Такой, что хохлатки сбивались в пугливые стайки.
Потом на охоте, куда меня взяли с собой
(сначала не очень хотели, но всё-таки взяли),
Мне дали двустволку, и я, как заправский ковбой,
Навскидку палил, но мишени мои улетали.
Кавказ подо мною пылал в предзакатном огне,
В безоблачном небе парили могучие птицы.
Я был там впервые – и всё это нравилось мне,
Туристу из северной, плоской, как поле, столицы.
Дела и заботы на завтрашний день отложив,
Я тратил мгновенья как то и пристало поэтам,
На каждом шагу упираясь то в греческий миф,
То в русскую классику, не удивляясь при этом.
Смеркалось. На хОлмы ложилась, как водится, мгла.
В Колхиде вовсю шуровали ребята Язона.
Курортный Кавказ предвкушал окончанье сезона.
Я ехал на север – и осень навстречу плыла.
* * *
Когда я ночью приходил домой,
Бывало так, что все в квартире спали
Мертвецким сном - и дверь не открывали,
Хоть я шумел, как пьяный домовой.
Я по стене влезал на свой балкон,
Второй этаж не пятый, слава Богу,
И между кирпичами ставя ногу,
Я без опаски поминал закон
Любителя ранета и наук,
И – он был мой хранитель или градус –
Я цели достигал семье на радость,
Хоть появленьем вызывал испуг.
Мой опыт покорителя высот
В дальнейшей жизни помогал мне мало,
Хотя утёс, где тучка ночевала,
И соблазнял обилием красот.
Но как-то так случалось на бегу
От финских скал до пламенной Колхиды,
Что плоские преобладали виды,
Я в памяти их крепче берегу.
Ленпетербург, Москва, потом Литва.
Я прорывал границы несвободы,
На что ушли все молодые годы
(И без того у нас шёл год за два
А то и за три). Как считал Страбон,
Для жизни север вообще не годен.
Тем более когда ты инороден,
И, говоря красиво, уязвлён.
Цени, поэт, случайности права!
С попутчицей нечаянную близость…
- Молилась ли ты на ночь? – Не молилась.
Слова, слова… Но только ли слова?
Под стук колёс дивана тонкий скрип,
Взгляд на часы при слабом свете спички,
Локомотивов встречных переклички,
Протяжные как журавлиный крик.
Прощай... Потом, на даче, с головой
Я погружался в стройный распорядок
Хозяйственных забот, осенних грядок,
Деревьев жёлто-красный разнобой.
Грохочет ливень в жестяном тазу,
В окне сентябрь и в комнате нежарко.
Бывает в кайф под мягкий треск огарка
Взгрустнуть, вздохнуть и уронить слезу.
* * *
Если сможешь представить – представь себе эту беду:
Ветошь старого тела, толпу у небесного склада,
Или как через Волгу ходил по сиротскому льду,
Задыхаясь от коклюша – аж до ворот Волголага.
Рядом с хмурым татарином в красной резине галош,
Мужиком на подшипниках в сказочном кресле военном,
И Тарзана с Чапаем представь сквозь тотальную ложь
Кинофильмов и книжек – взросленьем моим постепенным.
Если сможешь отметить – отметь каждодневный рояль,
Глинку, Черни с Клименти, и рядышком маму на стуле
С офицерским ремнём, что страшнее вредительской пули…
Раз-два-три, раз-два-три… А за пулю хотя бы медаль.
А в придачу к роялю лихой пионерский отряд
Под моим руководством, и поиски металлолома,
А помимо всего – написание первого тома
Неизбежных стихов… Неизбежных, тебе говорят!
Если сможешь забыть – позабудь сабантуй у стола,
Где Ильич на простенке, как мог, заменял Богоматерь,
И густой самогонки струя из бутылки текла,
Чьей-то пьяной рукой опрокинутой прямо на скатерть.
А в соседней квартире компанию тёртых ребят,
Где мне в вену вкатили какую-то дрянь из аптеки,
А ещё одноклассницу в свадебной робе до пят
Не с тобой, а с другим, и как в старом романе - навеки.
Если сможешь запомнить – запомни, как школьник, подряд:
Волжский лёд в полыньях, царскосельскую зернь листопада,
Новогодних каникул сухой белоснежный наряд
И в дождливую осень сырые дворы Ленинграда.
Стихотворцев-друзей непризнанием спаянный круг,
Культпоходы в Прибалтику в общем, как воздух, вагоне,
И как фото на память – кольцо обнимающих рук
Под прощальный гудок на почти опустевшем перроне.
* * *
Сергею Гандлевскому
В первый день по приезде в Нью-Йорк я попал на приём
К знаменитому мэтру - он знал обо мне почему-то -
И под традиционное «выпьем и снова нальём»
Я впервые попробовал, щедро плеснув, Абсолюта.
Вскоре там появились художник, известный весьма,
Этуаль Москино, что отважно избрала свободу
И богатого мужа. В полста этажей терема,
Что виднелись из окон, свой отсвет бросали на воду
Где-то рядом внизу протекавшей свинцовой реки.
У красавиц подолы мели по блестящему полу.
Тут я снова налил – с гостевой неизбежной тоски
В высоченный бокал Абсолюта, добавивши колу.
Между прочим, светлело. Красотки вокруг – выбирай!
Мой «эмерикен инглиш» уверенно рос с каждым часом.
Дальше ангел случился с машиной, и начался рай
В двухэтажном апартменте с километровым матрасом.
Что же до Абсолюта – он был для меня слабоват,
Я его подкрепил чудодейственной дозой разлуки
С коммунальной квартирой под лампочкой в 70 ватт,
Ноздреватым асфальтом страны, где заламывал руки,
Заклиная неврозы и комплексы, депрессняки,
Голубую любовь к себе власти и электората,
Поддаваться которым мне было совсем не с руки:
Не любил я, признаться, Большого Курносого Брата.
Вспоминая пролёт сквозь зелёный ирландский ландшафт
И приёмник Канады с огромным, как зал, туалетом,
Я представил другие, в которых кишат и шуршат
Соотечественники, невольно споткнувшись на этом.
Так с друзьями московскими, помнится, что с похмела,
На троих (одного уже нет) в привокзальном сортире,
Сдав билет и портвейна купив, мы его из горла
Тут же употребили, как у Мецената на пире.
То, что этот забойный напиток годился скорей
Для хозяйственных нужд, например, чтоб травить тараканов,
Нас отнюдь не смущало. Пристроившись возле дверей
Мы подняли бутылки, легко обойдясь без стаканов.
А сегодня я б отдал весь долбаный тот Абсолют,
Все мартини и виски, что выпил за долгие годы,
Самый лучший коньяк, если мне его даже нальют,
За тот райский коктейль из поддельной лозы и невзгоды.
От вина шло тепло, но зима предъявляла права,
И пупырышками покрывалась продрогшая кожа,
Когда мы в привокзальном сортире – я, Саша, Серёжа –
Дружно пили портвейн, а вокруг грохотала Москва.
Воскрешать перед мысленным взором,
Наудачу закинув крючок
В позапрошлое время, в котором
Неожиданный крови толчок
Проведёт тебя той же дорогой
С домино в том же самом дворе…
Что ты спросишь у памяти строгой? –
Вечер, парк, листопад в сентябре,
Где с заносчивой той недотрогой,
Полный нежности до немоты…
Что ты спросишь у памяти строгой? –
Милой той недотроги черты,
Вкус черёмухи, влажность сирени,
Воздух осени – светел и чист,
Серых будней размытые тени,
Со стихом перечёркнутый лист?
Или ставшее островом детство,
Подростковой любви острия,
Где одно лишь защитное средство –
Беззащитная нежность твоя,
Да одна лишь крутая забота –
Чувств и мыслей сплошной разнобой…
Это ты – или, может быть, кто-то,
Вдруг прозревший и ставший тобой?
Не совсем, может быть, умудрённый
Наспех прожитой жизнью своей,
Предзакатным лучом озарённый
Возле полуоткрытых дверей,
Чтоб увидеть особенно ясно,
Бед своих и обид не тая,
Что, должно быть, была не напрасна
Небезгрешная юность твоя.
Вдохновенья приливы, отливы,
Озарения мысли немой…
Как, Господь, твои дни торопливы
Между прошлой и будущей тьмой!
Чёрно-белая ласточка вьётся,
Воронья надрывается рать.
Вот, и Муза никак не уймётся,
Только слов уже не разобрать.
* * *
В том месте снов и тишины,
Где я болтался горстью чёток
В тени костёла, и в холодный
Любил смотреться монастырь,
И католическим старухам
Дарил копейки от души -
Грибами пахло и чужбиной.
Но приезжали в гости к нам
Высокие и свадебные гости,
И я летел за ними на коленях
По скользкому от близкой крови полу,
И непонятных звуков языка
Ловил стихи и радовался жизни.
Как я был счастлив в этом октябре! –
В прозрачном холоде над Неманом серьёзным,
И у хозяйки доброй на дворе,
Где яблоки росли, и ночью звёздной
Кричал петух, и жук звучал в коре.
Где звонкие я складывал дрова
Для пасти однотрубного органа
С окаменевшей глиною на швах,
Где у соседки древнее сопрано
Светлело, как лучина в головах.
Где я два дня Вергилия читал,
И пас быков, и птичье слушал пенье,
И узнавал счастливое уменье
Лесную тишину читать с листа.
Где я забыл, что значит пустота.
Где я обрёл и вынянчил терпенье
Для зоркости, для доли, для судьбы
Страдать и петь с тростинкой у губы,
Которой вкус труда и смерти равно впору,
Где я слова по-новому чертил,
А монастырь густел, венчая гору,
И серп луны меж избами всходил.
* * *
Ну что сюжет? - Простой и старый,
Как дважды два и суп с котом.
Мы в третий класс вступили парой,
Что и припомнилось потом.
Лет через двадцать, не иначе,
С запасом маленьких невзгод,
У одноклассника на даче
Мы повстречались в Новый Год.
Геологиня и историк,
Под новогоднюю метель
Мы вспомнили тот школьный дворик,
Улёгшись запросто в постель.
Наивных прежних лет свободней,
Без объяснений и затей.
Плод нашей встречи новогодней
Уже и сам плодит детей.
Теперь я знаю: дочка, школа,
И парта общая не зря,
И боль от ревности укола
Тогда, Седьмого Ноября
В предъвыпускном… Увы – химера,
Что оправдания спасут
Нас от небесного курьера
С повесткой на последний суд.
Тебя с Москвы, меня – с Синая.
Об эту жизнь разбивши лоб,
Ещё мы встретимся, родная,
Сдав крылья в школьный гардероб.
* * *
«Поедем в Царское Село!»
О.Мандельштам
Р.
Поехать, что ли, в Царское Село,
Пока туда пути не замело
Сухой листвой, серебряным туманом,
Набором поэтических цитат,
Не то чтоб искажающими взгляд,
Но, так сказать, чреватыми обманом
Вполне невинным: например, легко
Июньской белой ночи молоко,
Грот, Эрмитаж, аллеи и куртины
Плюс вышеобозначенный туман
Оформить как лирический роман
(Земную жизнь пройдя до половины),
В котором автор волен выбирать
Меж правдой и возможностью приврать,
Однако же, к читательской досаде,
Он, больше славы истину любя,
Не станет приукрашивать себя
Красивой позы или пользы ради.
Кривить душой не стану. Автор был
Застенчивым и скромным, но любил
Не без взаимности. Деталей груду,
Пусть даже неприличных, сохраню
И поцелуй в кустах не подменю
Катаньем в лодке по Большому Пруду.
Мы можем увеличить во сто крат
Сентябрьский дождь, октябрьский листопад,
Помножив их на долгую разлуку,
И всё же им не скрыть от взгляда то,
Как на моём расстеленном пальто
Мы познавали взрослую науку.
Без ЗАГСов и помолвок. Не беда,
Лишь только это было б навсегда,
Надёжней и верней, чем вклад в сберкассе,
Чем в лотерею призовой билет,
А было нам тогда семнадцать лет,
И были мы ещё в десятом классе.
Конечно – едем в Царское Село!
Уже в Иерусалиме рассвело,
Проснулись люди и уснули боги
Воспоминаний и тоски. Ну что ж –
Жизнь просит продолженья. Ты идёшь…
Идёшь – и вдруг застынешь на пороге.
И в памяти мгновенно оживут
Осенний парк, заросший ряской пруд
И поцелуев морок постепенный,
И юношеской страсти неуют -
Там было всё, о чём я вспомнил тут…
Но это было в той, другой вселенной,
Где нас забыли и уже не ждут.
* * *
Где застряла моя самоходная печь,
Где усвоил я звонкую русскую речь,
Что, по слову поэта, чиста, как родник,
По сей день в полынье виден щучий плавник.
Им украшено зеркало тусклой воды,
Не посмотришься – жди неминучей беды,
А посмотришься – та же настигнет беда,
Лишь одно про неё неизвестно – когда?
Там живут дорогие мои земляки
Возле самой могучей и славной реки,
Ловят щуку, гоняют Конька – Горбунка,
А тому Горбунку что гора, что река.
И самим землякам что сума, что тюрьма.
Как два века назад вся беда – от ума,
Татарвы, немчуры, их зловредных богов,
Косоглазых, чучмеков, и прочих врагов.
Да и сам я хорош: мелодический шум
Заглушил мне судьбу, что текла наобум.
Голос крови, романтику, цепи родства
Я отдал за рифмованные слова.
Оттого-то, видать, и течёт всё быстрей
Речка жизни моей, а, точнее, ручей,
Что стремительно движется к той из сторон,
Где с ладьёй управляется хмурый Харон.
Где земля не земля и вода не вода,
Где от века другие не ходят суда,
Где однажды и я, бессловесен и гол,
Протяну перевозчику медный обол.
* * *
«Кавказ подо мною»
А.С.Пушкин
Я видел картину не хуже – однажды, когда
Кавказец, сосед по купе, пригласил меня в гости.
Плыл сказочный август, в то время на юг поезда
Слетались, как пчёлы на запах раздавленной грозди.
Так я оказался в просторной радушной семье.
Муж был краснодарским грузином, жена – украинка,
Невестка – абхазка. На длинной семейной скамье
Я выглядел явно чужим, как в мацони чаинка.
Ел острый шашлык, виноградным вином запивал.
Хозяин о глупых мингрелах рассказывал байки
Одну за другой. Над террасою хохот стоял
Такой, что хохлатки сбивались в пугливые стайки.
Потом на охоте, куда меня взяли с собой
(сначала не очень хотели, но всё-таки взяли),
Мне дали двустволку, и я, как заправский ковбой,
Навскидку палил, но мишени мои улетали.
Кавказ подо мною пылал в предзакатном огне,
В безоблачном небе парили могучие птицы.
Я был там впервые – и всё это нравилось мне,
Туристу из северной, плоской, как поле, столицы.
Дела и заботы на завтрашний день отложив,
Я тратил мгновенья как то и пристало поэтам,
На каждом шагу упираясь то в греческий миф,
То в русскую классику, не удивляясь при этом.
Смеркалось. На хОлмы ложилась, как водится, мгла.
В Колхиде вовсю шуровали ребята Язона.
Курортный Кавказ предвкушал окончанье сезона.
Я ехал на север – и осень навстречу плыла.
* * *
Когда я ночью приходил домой,
Бывало так, что все в квартире спали
Мертвецким сном - и дверь не открывали,
Хоть я шумел, как пьяный домовой.
Я по стене влезал на свой балкон,
Второй этаж не пятый, слава Богу,
И между кирпичами ставя ногу,
Я без опаски поминал закон
Любителя ранета и наук,
И – он был мой хранитель или градус –
Я цели достигал семье на радость,
Хоть появленьем вызывал испуг.
Мой опыт покорителя высот
В дальнейшей жизни помогал мне мало,
Хотя утёс, где тучка ночевала,
И соблазнял обилием красот.
Но как-то так случалось на бегу
От финских скал до пламенной Колхиды,
Что плоские преобладали виды,
Я в памяти их крепче берегу.
Ленпетербург, Москва, потом Литва.
Я прорывал границы несвободы,
На что ушли все молодые годы
(И без того у нас шёл год за два
А то и за три). Как считал Страбон,
Для жизни север вообще не годен.
Тем более когда ты инороден,
И, говоря красиво, уязвлён.
Цени, поэт, случайности права!
С попутчицей нечаянную близость…
- Молилась ли ты на ночь? – Не молилась.
Слова, слова… Но только ли слова?
Под стук колёс дивана тонкий скрип,
Взгляд на часы при слабом свете спички,
Локомотивов встречных переклички,
Протяжные как журавлиный крик.
Прощай... Потом, на даче, с головой
Я погружался в стройный распорядок
Хозяйственных забот, осенних грядок,
Деревьев жёлто-красный разнобой.
Грохочет ливень в жестяном тазу,
В окне сентябрь и в комнате нежарко.
Бывает в кайф под мягкий треск огарка
Взгрустнуть, вздохнуть и уронить слезу.
* * *
Если сможешь представить – представь себе эту беду:
Ветошь старого тела, толпу у небесного склада,
Или как через Волгу ходил по сиротскому льду,
Задыхаясь от коклюша – аж до ворот Волголага.
Рядом с хмурым татарином в красной резине галош,
Мужиком на подшипниках в сказочном кресле военном,
И Тарзана с Чапаем представь сквозь тотальную ложь
Кинофильмов и книжек – взросленьем моим постепенным.
Если сможешь отметить – отметь каждодневный рояль,
Глинку, Черни с Клименти, и рядышком маму на стуле
С офицерским ремнём, что страшнее вредительской пули…
Раз-два-три, раз-два-три… А за пулю хотя бы медаль.
А в придачу к роялю лихой пионерский отряд
Под моим руководством, и поиски металлолома,
А помимо всего – написание первого тома
Неизбежных стихов… Неизбежных, тебе говорят!
Если сможешь забыть – позабудь сабантуй у стола,
Где Ильич на простенке, как мог, заменял Богоматерь,
И густой самогонки струя из бутылки текла,
Чьей-то пьяной рукой опрокинутой прямо на скатерть.
А в соседней квартире компанию тёртых ребят,
Где мне в вену вкатили какую-то дрянь из аптеки,
А ещё одноклассницу в свадебной робе до пят
Не с тобой, а с другим, и как в старом романе - навеки.
Если сможешь запомнить – запомни, как школьник, подряд:
Волжский лёд в полыньях, царскосельскую зернь листопада,
Новогодних каникул сухой белоснежный наряд
И в дождливую осень сырые дворы Ленинграда.
Стихотворцев-друзей непризнанием спаянный круг,
Культпоходы в Прибалтику в общем, как воздух, вагоне,
И как фото на память – кольцо обнимающих рук
Под прощальный гудок на почти опустевшем перроне.
* * *
Сергею Гандлевскому
В первый день по приезде в Нью-Йорк я попал на приём
К знаменитому мэтру - он знал обо мне почему-то -
И под традиционное «выпьем и снова нальём»
Я впервые попробовал, щедро плеснув, Абсолюта.
Вскоре там появились художник, известный весьма,
Этуаль Москино, что отважно избрала свободу
И богатого мужа. В полста этажей терема,
Что виднелись из окон, свой отсвет бросали на воду
Где-то рядом внизу протекавшей свинцовой реки.
У красавиц подолы мели по блестящему полу.
Тут я снова налил – с гостевой неизбежной тоски
В высоченный бокал Абсолюта, добавивши колу.
Между прочим, светлело. Красотки вокруг – выбирай!
Мой «эмерикен инглиш» уверенно рос с каждым часом.
Дальше ангел случился с машиной, и начался рай
В двухэтажном апартменте с километровым матрасом.
Что же до Абсолюта – он был для меня слабоват,
Я его подкрепил чудодейственной дозой разлуки
С коммунальной квартирой под лампочкой в 70 ватт,
Ноздреватым асфальтом страны, где заламывал руки,
Заклиная неврозы и комплексы, депрессняки,
Голубую любовь к себе власти и электората,
Поддаваться которым мне было совсем не с руки:
Не любил я, признаться, Большого Курносого Брата.
Вспоминая пролёт сквозь зелёный ирландский ландшафт
И приёмник Канады с огромным, как зал, туалетом,
Я представил другие, в которых кишат и шуршат
Соотечественники, невольно споткнувшись на этом.
Так с друзьями московскими, помнится, что с похмела,
На троих (одного уже нет) в привокзальном сортире,
Сдав билет и портвейна купив, мы его из горла
Тут же употребили, как у Мецената на пире.
То, что этот забойный напиток годился скорей
Для хозяйственных нужд, например, чтоб травить тараканов,
Нас отнюдь не смущало. Пристроившись возле дверей
Мы подняли бутылки, легко обойдясь без стаканов.
А сегодня я б отдал весь долбаный тот Абсолют,
Все мартини и виски, что выпил за долгие годы,
Самый лучший коньяк, если мне его даже нальют,
За тот райский коктейль из поддельной лозы и невзгоды.
От вина шло тепло, но зима предъявляла права,
И пупырышками покрывалась продрогшая кожа,
Когда мы в привокзальном сортире – я, Саша, Серёжа –
Дружно пили портвейн, а вокруг грохотала Москва.