*****
Первым узнал Одиссея охотничий пёс,
А не жена и не сын. Приласкайте собаку.
Жизнь — это радость, при том что без горя и слез
Жизнь не обходится, к смерти склоняясь и мраку.
Жизнь — это море, с его белогривой волной,
Жизнь — это дом, где в шкафу размещаются книги,
Жизнь — это жизнь, назови ее лучше женой.
Смерть — это кем-то обобранный куст ежевики.
Кроме колючек, рассчитывать не на что, весь
Будешь исколот, поэтому лучше смириться
С исчезновеньем. В дремучие дебри не лезь
И метафизику: нечем нам в ней поживиться.
*****
И стол, и стул, и шкаф — свидетели,
И на столе — листок бумаги.
Они всё поняли, заметили —
И пусть приводят их к присяге.
Они расскажут всё, что видели,
И посрамят любого Холмса,
И там, в заоблачной обители,
Мы их свидетельством спасемся.
И куст, и ель, и дуб — свидетели,
И пышный плющ на жестком ложе.
Они всё поняли, заметили —
И ветвь на Библию положат.
Нас чайка видела на палубе:
У нас в глазах стояли слезы,
И это будет наше алиби,
Прямой ответ на все вопросы.
Большая восьмерка
Мне приснилось, что я с госпожой Бернадет Ширак
Говорю о Набокове, Вырице и Париже
И какое-то слово хочу — не могу никак
Вспомнить и заменяю другим, что лежит поближе,
А по левую руку, притихнув, сидит жена
Президента Канады — мечтательная блондинка
Лорин Харпер — и ей подливают в бокал вина,
Сон есть сон, и мы чокнулись с нею, и тут — заминка,
Потому что не знаю английского языка.
Переводчик мне хочет помочь, да я плохо слышу.
Лора Буш обаятельна; Флавия чуть строга —
Итальянка, как статуя, прячущаяся в нишу;
Шери Блэр, англичанка, беседует с Москвиной —
Нашим тренером: дарит фигурное им катанье
Тему; Фрейндлих, актриса, бок о бок сидит с женой
Президента России: Людмила — само вниманье
И благорасположенность. Нам подают десерт.
И ни слова о противоречиях. В каждой фразе
Мог бы только любовь засвидетельствовать эксперт.
Кто придумал мой сон — комитет по культурным связям?
И ни слова, клянусь, о политике: кто ж во сне
Говорит о политике? Наш разговор цыгане
Пеньем перебивают. И вдруг показалась мне
Чудной эта картинка, как желтый костер в тумане.
Эти скрипки, и юбки, и таборная метель!
Как таинственна жизнь, как легко, через все заслоны,
Мифологией веет и медом со всех земель.
Президенты не так бы понравились мне, как жёны.
*****
В кепи букмекер, и девушка в фетровой шляпе.
Умный игрок недопьет, а жокей недоест.
Знает ли конь, что участвует он в гандикапе?
Может быть, слово попроще он знает: заезд?
Солнце, слепя, разлеглось на подстриженной травке,
Флаг на флагштоке картавой трещоткой трещит.
Знает ли Прима, что крупные сделаны ставки,
И понимает ли Гектор, что он фаворит?
Господи, как холодит ветерка дуновенье,
Как горячат передвижки в забеге толпу!
Обожествление случая, благоговенье
Перед приметой и тайная вера в судьбу.
*****
А надо ли знать, что в гондоле
Одиннадцать метров длины?
Послушай меня: мы не в школе
И мы никому не должны.
А надо ли знать, что метр-сорок
Должна быть она в ширину?
Венеция — призрачный морок,
Клонящий к загробному сну.
Мужчин этих, праздничных женщин
Поток ежедневный, сплошной…
Подумай: ни больше ни меньше —
Одиннадцать метров длиной.
И цвет обязательно черный.
Так, кажется, дож повелел
Когда-то, надменный и вздорный,
Конец положив и предел
Фантазии и произволу.
Светло на канале, свежо,
С опаской спускаюсь в гондолу…
А все-таки знать хорошо!
*****
Афанасий, Евстафий, Зосима, Ефим, Феоктист —
Вот что нам предлагает семнадцатое января!
Я в окно посмотрел: снег роскошен, наряден, пушист,
Так же бел, как листок из настольного календаря.
С именами такими попробовал вспомнить родных
И знакомых — не вспомнил: воистину редки они
И не в моде, а сколько снежинок блестит кружевных,
Золотые на солнце и с синим отливом в тени!
Подрастают сугробы, как белые сфинксы и львы,
Словно их из пустыни пригнали сюда на прокорм!
Фима, Сима, Афоня… Евстафию хуже, увы,
Феоктисту — для них не нашлось уменьшительных форм.
Афанасий — поэт, и художник, должно быть, Ефим,
А Зосима — отшельник, скорее всего, и монах.
Феоктисту с Евстафием только прислуживать им,
Разгребать этот снег остается да ездить в санях.
*****
Ирине Роднянской.
Когда на жизнь смотрю чужую,
Такую страшную, такую
Однообразную, когда
К себе примериваю злую
Смерть в тридцать лет, когда впустую
Уходит время, как вода,
Когда лишь множатся потери,
Утраты в ней, когда живут
До девяноста, в пыльном сквере
Сидят, когда детей пасут,
Когда один идет под суд,
Другой на лестнице расстрелян,
Когда с цветами на премьере
К любимцу публики бегут —
И важен он, самоуверен,
Когда въезжает в Рим Тиберий,
Томлюсь и в Бога я не верю —
Печальный смысл, напрасный труд.
Когда на жизнь смотрю свою,
На этот коврик у порога,
На тех, кого хотя б немного
Любил, на ту, кого люблю,
На эти строки, на скамью
Над морем: шатка, колченога,
На ту лесную колею,
На смерть, что в очи глянет строго,
На всю тщету и толчею,
Судьбу — бедна она, убога,
Но в ней узор распознаю
Поверх печального итога
И вижу смысл, и верю в Бога,
Молчу, скрываюсь и таю.
*****
Заходили мы к даче с дремучей, лесной стороны
Сквозь кусты, через вырубку с дикой и грубой травой,
Справедливо считавшей, что здесь мы ходить не должны,
Иван-чай, да кипрей, да крапивы рубеж огневой.
Здесь ходить бы и впрямь ни к чему, и тропа заросла,
Но компания наша подвыпила, — как не свернуть
В эти дачные дебри, где меры уже и числа
Нет, лишь ельник, да кочки, да буйные травы по грудь.
О, как весело было, как вольно и странно идти,
И волшебным мотивом повеяло вдруг, и гостям
Показалось уже, что хозяин не знает пути
Или сбился с него, да не хочет признаться, упрям.
Золотое молчанье и душные волны тепла,
Ни стихов на ходу, ни решенья проблем мировых…
Вот тигрица сейчас — или это пантера была
В флорентийском лесу? — напугает нас, всех пятерых.
И подумал я, зная, что скоро увидим в упор
Мы калитку и сад, а не тьмой наказуемый грех,
Что у каждого свой сожалений и страхов набор,
Но одно предзакатное, позднее солнце на всех.
Впятером, но я старше их всех и в приватную суть
Этой жизни проник чуть поглубже, хотя бы на шаг.
И подумал я: кто-нибудь вспомнит когда-нибудь путь
Через заросли эти и мне улыбнется сквозь мрак.
И действительно, вот показался дощатый сарай,
И терраса в решетчатых рамах блеснула стеклом.
Разумеется, временный, как же земной этот рай
Ослепительно высвечен, если пойти напролом!
Первым узнал Одиссея охотничий пёс,
А не жена и не сын. Приласкайте собаку.
Жизнь — это радость, при том что без горя и слез
Жизнь не обходится, к смерти склоняясь и мраку.
Жизнь — это море, с его белогривой волной,
Жизнь — это дом, где в шкафу размещаются книги,
Жизнь — это жизнь, назови ее лучше женой.
Смерть — это кем-то обобранный куст ежевики.
Кроме колючек, рассчитывать не на что, весь
Будешь исколот, поэтому лучше смириться
С исчезновеньем. В дремучие дебри не лезь
И метафизику: нечем нам в ней поживиться.
*****
И стол, и стул, и шкаф — свидетели,
И на столе — листок бумаги.
Они всё поняли, заметили —
И пусть приводят их к присяге.
Они расскажут всё, что видели,
И посрамят любого Холмса,
И там, в заоблачной обители,
Мы их свидетельством спасемся.
И куст, и ель, и дуб — свидетели,
И пышный плющ на жестком ложе.
Они всё поняли, заметили —
И ветвь на Библию положат.
Нас чайка видела на палубе:
У нас в глазах стояли слезы,
И это будет наше алиби,
Прямой ответ на все вопросы.
Большая восьмерка
Мне приснилось, что я с госпожой Бернадет Ширак
Говорю о Набокове, Вырице и Париже
И какое-то слово хочу — не могу никак
Вспомнить и заменяю другим, что лежит поближе,
А по левую руку, притихнув, сидит жена
Президента Канады — мечтательная блондинка
Лорин Харпер — и ей подливают в бокал вина,
Сон есть сон, и мы чокнулись с нею, и тут — заминка,
Потому что не знаю английского языка.
Переводчик мне хочет помочь, да я плохо слышу.
Лора Буш обаятельна; Флавия чуть строга —
Итальянка, как статуя, прячущаяся в нишу;
Шери Блэр, англичанка, беседует с Москвиной —
Нашим тренером: дарит фигурное им катанье
Тему; Фрейндлих, актриса, бок о бок сидит с женой
Президента России: Людмила — само вниманье
И благорасположенность. Нам подают десерт.
И ни слова о противоречиях. В каждой фразе
Мог бы только любовь засвидетельствовать эксперт.
Кто придумал мой сон — комитет по культурным связям?
И ни слова, клянусь, о политике: кто ж во сне
Говорит о политике? Наш разговор цыгане
Пеньем перебивают. И вдруг показалась мне
Чудной эта картинка, как желтый костер в тумане.
Эти скрипки, и юбки, и таборная метель!
Как таинственна жизнь, как легко, через все заслоны,
Мифологией веет и медом со всех земель.
Президенты не так бы понравились мне, как жёны.
*****
В кепи букмекер, и девушка в фетровой шляпе.
Умный игрок недопьет, а жокей недоест.
Знает ли конь, что участвует он в гандикапе?
Может быть, слово попроще он знает: заезд?
Солнце, слепя, разлеглось на подстриженной травке,
Флаг на флагштоке картавой трещоткой трещит.
Знает ли Прима, что крупные сделаны ставки,
И понимает ли Гектор, что он фаворит?
Господи, как холодит ветерка дуновенье,
Как горячат передвижки в забеге толпу!
Обожествление случая, благоговенье
Перед приметой и тайная вера в судьбу.
*****
А надо ли знать, что в гондоле
Одиннадцать метров длины?
Послушай меня: мы не в школе
И мы никому не должны.
А надо ли знать, что метр-сорок
Должна быть она в ширину?
Венеция — призрачный морок,
Клонящий к загробному сну.
Мужчин этих, праздничных женщин
Поток ежедневный, сплошной…
Подумай: ни больше ни меньше —
Одиннадцать метров длиной.
И цвет обязательно черный.
Так, кажется, дож повелел
Когда-то, надменный и вздорный,
Конец положив и предел
Фантазии и произволу.
Светло на канале, свежо,
С опаской спускаюсь в гондолу…
А все-таки знать хорошо!
*****
Афанасий, Евстафий, Зосима, Ефим, Феоктист —
Вот что нам предлагает семнадцатое января!
Я в окно посмотрел: снег роскошен, наряден, пушист,
Так же бел, как листок из настольного календаря.
С именами такими попробовал вспомнить родных
И знакомых — не вспомнил: воистину редки они
И не в моде, а сколько снежинок блестит кружевных,
Золотые на солнце и с синим отливом в тени!
Подрастают сугробы, как белые сфинксы и львы,
Словно их из пустыни пригнали сюда на прокорм!
Фима, Сима, Афоня… Евстафию хуже, увы,
Феоктисту — для них не нашлось уменьшительных форм.
Афанасий — поэт, и художник, должно быть, Ефим,
А Зосима — отшельник, скорее всего, и монах.
Феоктисту с Евстафием только прислуживать им,
Разгребать этот снег остается да ездить в санях.
*****
Ирине Роднянской.
Когда на жизнь смотрю чужую,
Такую страшную, такую
Однообразную, когда
К себе примериваю злую
Смерть в тридцать лет, когда впустую
Уходит время, как вода,
Когда лишь множатся потери,
Утраты в ней, когда живут
До девяноста, в пыльном сквере
Сидят, когда детей пасут,
Когда один идет под суд,
Другой на лестнице расстрелян,
Когда с цветами на премьере
К любимцу публики бегут —
И важен он, самоуверен,
Когда въезжает в Рим Тиберий,
Томлюсь и в Бога я не верю —
Печальный смысл, напрасный труд.
Когда на жизнь смотрю свою,
На этот коврик у порога,
На тех, кого хотя б немного
Любил, на ту, кого люблю,
На эти строки, на скамью
Над морем: шатка, колченога,
На ту лесную колею,
На смерть, что в очи глянет строго,
На всю тщету и толчею,
Судьбу — бедна она, убога,
Но в ней узор распознаю
Поверх печального итога
И вижу смысл, и верю в Бога,
Молчу, скрываюсь и таю.
*****
Заходили мы к даче с дремучей, лесной стороны
Сквозь кусты, через вырубку с дикой и грубой травой,
Справедливо считавшей, что здесь мы ходить не должны,
Иван-чай, да кипрей, да крапивы рубеж огневой.
Здесь ходить бы и впрямь ни к чему, и тропа заросла,
Но компания наша подвыпила, — как не свернуть
В эти дачные дебри, где меры уже и числа
Нет, лишь ельник, да кочки, да буйные травы по грудь.
О, как весело было, как вольно и странно идти,
И волшебным мотивом повеяло вдруг, и гостям
Показалось уже, что хозяин не знает пути
Или сбился с него, да не хочет признаться, упрям.
Золотое молчанье и душные волны тепла,
Ни стихов на ходу, ни решенья проблем мировых…
Вот тигрица сейчас — или это пантера была
В флорентийском лесу? — напугает нас, всех пятерых.
И подумал я, зная, что скоро увидим в упор
Мы калитку и сад, а не тьмой наказуемый грех,
Что у каждого свой сожалений и страхов набор,
Но одно предзакатное, позднее солнце на всех.
Впятером, но я старше их всех и в приватную суть
Этой жизни проник чуть поглубже, хотя бы на шаг.
И подумал я: кто-нибудь вспомнит когда-нибудь путь
Через заросли эти и мне улыбнется сквозь мрак.
И действительно, вот показался дощатый сарай,
И терраса в решетчатых рамах блеснула стеклом.
Разумеется, временный, как же земной этот рай
Ослепительно высвечен, если пойти напролом!