В то хмурое мартовское утро 1719 года она шла на плаху, как на праздник,— в белом шёлковом платье; в роскошные пепельные волосы были вплетены чёрные ленты. Даже видавшему виды палачу не приходилось рубить голову такой красавице. Белизна её наряда символизировала радость, и сама обречённая была, казалось, исполнена веселья. Значит, была ещё жива надежда на спасение. Ведь наряжалась и прихорашивалась она не для всех, а только для него одного — для главного своего судьи и повелителя, царя Петра Алексеевича. Увидит государь такую раскрасавицу — и вспомнит о своей прежней страстной любви к ней, фрейлине Марии Гамильтон. Вспомнит — и, конечно, помилует. И вдруг — фигура царя взметнулась над толпой зевак. Вот Пётр уже поднимается на помост, подходит ближе, целует её. Впрочем, он лишь прикасается губами к её губам, принимавшим от него когда-то иные поцелуи...
А всё началось в 1709 году, когда при дворе Петра I появилась очаровательная Мария Даниловна Гамильтон, девица бойкая, смышлёная, да к тому же знатного происхождения. Ведь Гамильтоны принадлежали к числу старинных дворянских шотландских родов. Некоторые из них, спасаясь от бесконечных войн между Англией и Шотландией в XV–XVI веках, покинули туманный Альбион и отважились поселиться в холодной Московии. Случилось это ещё во времена царствования Ивана Грозного — на государеву службу вступил тогда иноземец Томас Гамильтон. А его сын Пётр уже вполне обжился на новом месте, состоял «на службе по Нову-Городу», обзавёлся семьёй и стал родоначальником именитых дворян Хомутовых — так русифицировали свою фамилию потомки шотландских Гамильтонов.
Одна из представительниц рода, Евдокия Григорьевна Гамильтон, была женой знаменитого «ближнего боярина» Артемона Сергеевича Матвеева, воспитателя царицы Натальи Кирилловны Нарышкиной. Матвеев был убит в мае 1682 года мятежными стрельцами за свою верность царевичу Петру. С воцарением же Петра I Гамильтоны пошли в гору и стали процветать. Кому-то из них, как Марии Даниловне, задалась придворная карьера. Её приняла в свой штат и сделала своей фрейлиной Екатерина Алексеевна, тогда ещё невенчанная жена царя, родившая ему двух ещё не признанных дочерей. Обеих дам объединили тяга к роскоши, страсть к нарядам и новым французским модам, а также внимание женолюбивого Петра.
«Быть пленником любовницы хуже, нежели быть пленником на войне; у неприятеля скорее может быть свобода, а у женщины оковы долговременны»,— говорил царь и при этом лукавил, потому что никакими оковами с прекрасным полом себя вовсе не связывал. Патологическая неверность даже по отношению к тем дамам, с которыми его объединяли длительные отношения, отличала монарха. Свою постылую жену Евдокию Лопухину он, увлёкшись дочерью виноторговца из Немецкой слободы Анной Монс, заточил в монастырь. Но и во время своего романа с Анной, длившегося более десяти лет, он беспрестанно изменял ей, в том числе и с её подругами.
Пётр отнюдь не был нежным романтиком. В делах любви он действовал грубо и напористо; за любовь платил деньгами и подарками, а если метресса выказывала недовольство платой, то он ничтоже сумняшеся парировал, что за те же деньги «у меня служат старики с усердием и умом, а эта худо служила». Так царь ответил однажды светлейшему князю Александру Меншикову, который рассказал ему о жалобе одной из таких жриц любви. На что Меншиков, такой же циник, как и Пётр, заметил: «Какова работа, такова и плата».
Петра ничуть не заботило, какое впечатление производят на окружающих его романы то с английской актрисой, то с портовой девкой из Саардама, то с жёнами собственных подданных. Он не умел и не желал сдерживать свои порывы, стремился овладеть буквально каждой женщиной, которая пришлась ему ко вкусу, не исключая даже собственных родственниц. Рассказывали, что в Берлине царь встретился со своей племянницей, герцогиней Екатериной Иоанновной Мекленбургской, поспешно пошёл ей навстречу, обнял её и отвёл в комнату, где уложил на диван, а затем, не затворяя двери и не обращая внимания на людей в приёмной, предался своей необузданной страсти.
Чтобы добиться своего, царь не останавливался даже перед беззастенчивым обманом. Так, в 1706 году в Гамбурге Пётр пообещал дочери одного лютеранского пастора развестись с Екатериной, так как святой отец соглашался отдать свою дочь только законному супругу. Вице-канцлер Пётр Шафиров получил уже приказание подготовить все нужные документы. Но, к несчастью для себя, доверчивая невеста согласилась вкусить радости Гименея раньше, чем был зажжён его факел. После этого её выпроводили; пришлось, правда, уплатить ей за поруганную честь тысячу дукатов.
Перечислить всех метресс Петра затруднительно. По данным историка-публициста Андрея Буровского, «общее число известных бастардов Петра I достигает по крайней мере 90 или 100 человек. Число неизвестных детей Петра, может быть, ещё больше». По многочисленности потомство царя вполне сопоставимо с отпрысками «короля-солнце» Людовика XIV. Правда, их всех перещеголял венценосный «брат» Петра Август II Сильный, король польский и курфюрст Саксонский, признанный дамский угодник и, между прочим, советчик русского царя в альковных делах,— по преданию, у того было 700 метресс и свыше 350 детей. Мы не знаем, где фиксировал Август II свои любовные победы, а у Петра для сих целей имелся специальный «Постельный реестр», куда он вносил имена тех, кто непременно должен оказаться в государевой постели.
В этот царёв реестр попала и Мария Гамильтон, отличавшаяся редкой красотой и, как бы мы сказали сейчас, отчаянным кокетством (это слово появилось в русском языке позднее — тогда же переводили «глазолюбность»). Пётр распознал в юной красавице дарования, на которые, выражаясь языком той эпохи, невозможно было «не воззреть с вожделением». И вот уже Марии приказывают постелить постель в опочивальне монарха.
Обладая авантюрным характером и неукротимым стремлением к роскоши, юная шотландка, став фавориткой монарха, уже мысленно примеряла на себя царскую корону. Что ей до безродной стареющей Екатерины? Разве может эта плебейка сравниться с ней, поистине царственной, пленительной Гамильтон?! Но Марии не довелось праздновать победу. Пресытившись страстью, монарх вдруг сделался к ней совершенно равнодушен и уже искал новых любовных побед на стороне. Однако никакие фаворитки не могли заменить Петру «свет-Катеринушку», которая приковала к себе живым сочувствием ко всем его делам и заботам, столь ему необходимым. В отличие от Марии Гамильтон, бывшая портомоя сумела стать нужной Петру — его непременной подругой и поверенной в делах.
Но, как известно, свято место пусто не бывает, и у отвергнутой монархом фрейлины нашлось немало утешителей. Публицист Василий Владимиров в своей статье «Русская леди Гамильтон» пишет: «До того перебегать Петру дорогу было просто смертельно опасно, но вот после очень даже лестно для самолюбия переспать с бывшей царской фавориткой. Тем более с такой красавицей». На самом же деле «смертельная опасность» сохранялась и после разрыва царя с Марией Гамильтон, поскольку Пётр не прощал измены даже бывшим своим метрессам. Всё это заставляло домогавшихся Марии Даниловны придворных сердцеедов соблюдать крайнюю осторожность.
Мы не знаем имена всех утешителей Марии. Есть сведения, что мимолётное внимание на неё обратил такой утончённый сердцеед, как камергер Виллим Монс (по иронии судьбы, кончивший жизнь на эшафоте). Однако, несмотря на все свои любовные похождения, мысль вновь завоевать сердце Петра не оставляла Гамильтон. И только осознав, в конце концов, тщету своих усилий, она остановила свой долговременный выбор на царском денщике Иване Орлове.
Стоит заметить, что во времена Петра денщики подбирались самим государем (а он слыл тонким психологом и физиономистом!), являлись близкими ему людьми, коих тот посвящал во многие сокровенные дела державы. И подбирались они не «из лучших дворянских фамилий», как полагает Василий Владимиров, а по «годности», то есть по личным заслугам.
Вне дворца Орлов и Гамильтон вели жизнь бесшабашную: шумные развлечения, возлияния, кутежи и всё примиряющая постель. Как и его патрон, Орлов бывал по-петровски груб и столь же непостоянен: иногда в сердцах ругал её по-матерному, а случалось, потчевал и кулаком. Никакого политеса! Не оставалась в долгу и Мария — тоже наставляла ему рога. И всё-таки этих двоих тянуло друг к другу — связь их продолжалась несколько лет. Мария несколько раз носила в себе греховный плод их любви, но всякий раз ей удавалось от него избавиться, хотя дело это было крайне рискованным. Однако всё вдруг вышло наружу.
В 1717 году у государя пропал важный пакет. Виновником в этом деле посчитали денщика Ивана Орлова, раздевавшего Петра в тот роковой день. Как потом выяснилось, пакет просто завалился за подкладку царёва сюртука, а тогда Орлова, не дав тому опомниться, связали и начали бить. Не ведая причины монаршего гнева, испуганный денщик бросился в ноги Петру и повинился в своей «беззаконной» тайной любви к бывшей фаворитке Его Величества фрейлине Марии Гамильтон. В этой зазорной связи, как и в других грехах, Орлов, выгораживая себя, всецело обвинял искусительницу Марию. Тут весьма кстати царь вспомнил, что недавно в дворцовом саду нашли трупик младенца, завёрнутый в дорогую салфетку. Он тут же соотнёс сей факт с «блудодейкой» Гамильтон и приказал схватить фрейлину.
На дыбе Гамильтон призналась в том, что дважды вытравливала плод зазорной любви. Не утаила, что для покрытия долгов любовника (имя его не назвала) не раз крала у своей благодетельницы Екатерины Алексеевны деньги и разные драгоценные вещи. И, кроме того (и об этом донёс словоохотливый Орлов), рассказывала Мария, что царица, мол, кушает воск, дабы вывести с лица угри. По нынешним меркам — это ничего не значащий пустяк, сплетня, а в ту эпоху это было тяжким преступлением, злонамеренным раскрытием тайн косметических уловок первой дамы России, распространением слухов, порочащих Её Величество.
А что Екатерина? В той далеко не простой ситуации она проявила истинное благородство и добродушие. Ведь в руках мужа была не просто жизнь её фрейлины, ограбившей госпожу ради сожителя, но в первую очередь — судьба её бывшей соперницы, которую Пётр когда-то мог предпочесть ей, Екатерине! Искушение отомстить было крайне велико... Но Екатерина не только сама ходатайствовала за «преступницу», но даже заставила вступиться за неё вдовствующую царицу Прасковью Фёдоровну. Заступничество царицы Прасковьи имело тем большее значение, что всем было известно, как мало она была склонна к милосердию. Но Пётр оказался неумолим: «Я не хочу быть ни Саулом, ни Ахавом, нарушая Божеский закон из-за порыва доброты».
Нельзя сказать, что приказ Петра I «казнить смертию» Марию Гамильтон за вытравливание плода и детоубийство было проявлением его личной жестокости. Это преступление противоречило как юридическим узаконениям эпохи, так и православной морали.
В Библии ясно и недвусмысленно прослеживается мысль о том, что жизнь человека начинается не с момента его рождения, а с момента зачатия. Правило 91 6-го Вселенского Собора гласит: «Жён, дающих врачества, производящие недоношение плода во чреве, и приемлющих отравы, плод умерщвляющие, подвергаем епитимии человекоубийцы». А святой Василий Великий провозглашал: «Умышленно погубившая зачатый в утробе плод подлежит осуждению смертоубийства. Тонкаго различения плода образовавшегося или необразованного у нас несть...»
В христианских странах до конца XVIII века убийство нерождённых детей было запрещено законом. А на Руси официально смертная казнь за аборт вводится в 1649 году в Уложении, принятом при царе Алексее Михайловиче (гл. 22, ст. 26): «А смертные казни женскому полу бывают за чаровство, убийство — отсекать головы, за погубление детей и за иные такие же злые дела — живых закапывать в землю».
До Петра Великого отношение к незаконнорождённым детям и их матерям в России было ужасным. Чтобы не навлекать на себя беды, матери, несмотря на строгость наказания, подбрасывали прижитых детей в чужие семьи, или же малютки безжалостно вытравлялись из чрева, а коли родились, то нередко умерщвлялись самими родителями. В целях искоренения этого зла 4 ноября 1715 года Пётр I издаёт указ «О гошпиталях», где, в частности, отмечает: «Зазорных младенцев в непристойные места не отмётывать, а приносить в гошпитали и класть тайно в окно». И далее — вновь угроза матерям-детоубийцам: коли кто умертвит такого младенца, «то за оные такие злодейственные дела сами казнены будут смертию».
И всё-таки, по понятиям старой Руси, для таких преступлений, как детоубийство, находилось много смягчающих вину обстоятельств. Но Пётр, решая судьбу преступницы, не только неукоснительно следовал букве закона — его одушевляло мстительное чувство оскорблённого любовника. Непостоянный, сам изменявший женщинам с лёгкостью, царь в то же время не прощал неверность даже своих бывших фавориток. Вспомним, в какую ярость привела царя им же брошенная первая жена лишь тем, что посмела кого-то, кроме него, полюбить! А как был жестоко пытан и мученически казнён её возлюбленный майор Глебов! А разве не мелок был Пётр по отношению к своей прежней любовнице Анне Монс: у неё отобрали дом и ценные подарки; годы находилась она под домашним арестом — ей запрещалось ездить даже в кирху. А в Преображенском приказе до тридцати человек сидели по «делу Монсихи» и давали показания о том, как Анна злоупотребляла доверием царя... Пётр был самодержец и собственник, не желавший ни с кем делиться даже своим прошлым.
Марию Гамильтон несколько раз пытали в присутствии царя, но до самого конца она отказывалась назвать имя своего сообщника. Последний же думал только о том, как бы выгородить себя и во всех грехах снова винил её. Этот предок будущих блистательных Орловых — фаворитов Екатерины II — вёл себя отнюдь не геройски.
Есть гипотеза,— впрочем, прямо-таки фантастическая! — что ярость царя была вызвана тем, что убиенный Марией младенец, найденный в дворцовом саду, был прижит ею не от Орлова, а от него самого. Но подтверждений этому нет...
...Поднимаясь к эшафоту, Мария пошатнулась, теряя от страха сознание, и Пётр заботливо поддержал её, помогая сделать последний шаг к плахе. Затрепетала Гамильтон, упала на колени перед государем. Но царя уже сменил палач, и голова несчастной покатилась по эшафоту. Современник сообщает потрясающие подробности: «Великий Пётр... поднял голову и почтил её поцелуем. Так как он считал себя сведущим в анатомии, то при этом случае долгом почёл рассказать и объяснить присутствующим различные части в голове; поцеловал её в другой раз, затем бросил на землю, перекрестился и уехал с места казни».
А всё началось в 1709 году, когда при дворе Петра I появилась очаровательная Мария Даниловна Гамильтон, девица бойкая, смышлёная, да к тому же знатного происхождения. Ведь Гамильтоны принадлежали к числу старинных дворянских шотландских родов. Некоторые из них, спасаясь от бесконечных войн между Англией и Шотландией в XV–XVI веках, покинули туманный Альбион и отважились поселиться в холодной Московии. Случилось это ещё во времена царствования Ивана Грозного — на государеву службу вступил тогда иноземец Томас Гамильтон. А его сын Пётр уже вполне обжился на новом месте, состоял «на службе по Нову-Городу», обзавёлся семьёй и стал родоначальником именитых дворян Хомутовых — так русифицировали свою фамилию потомки шотландских Гамильтонов.
Одна из представительниц рода, Евдокия Григорьевна Гамильтон, была женой знаменитого «ближнего боярина» Артемона Сергеевича Матвеева, воспитателя царицы Натальи Кирилловны Нарышкиной. Матвеев был убит в мае 1682 года мятежными стрельцами за свою верность царевичу Петру. С воцарением же Петра I Гамильтоны пошли в гору и стали процветать. Кому-то из них, как Марии Даниловне, задалась придворная карьера. Её приняла в свой штат и сделала своей фрейлиной Екатерина Алексеевна, тогда ещё невенчанная жена царя, родившая ему двух ещё не признанных дочерей. Обеих дам объединили тяга к роскоши, страсть к нарядам и новым французским модам, а также внимание женолюбивого Петра.
«Быть пленником любовницы хуже, нежели быть пленником на войне; у неприятеля скорее может быть свобода, а у женщины оковы долговременны»,— говорил царь и при этом лукавил, потому что никакими оковами с прекрасным полом себя вовсе не связывал. Патологическая неверность даже по отношению к тем дамам, с которыми его объединяли длительные отношения, отличала монарха. Свою постылую жену Евдокию Лопухину он, увлёкшись дочерью виноторговца из Немецкой слободы Анной Монс, заточил в монастырь. Но и во время своего романа с Анной, длившегося более десяти лет, он беспрестанно изменял ей, в том числе и с её подругами.
Пётр отнюдь не был нежным романтиком. В делах любви он действовал грубо и напористо; за любовь платил деньгами и подарками, а если метресса выказывала недовольство платой, то он ничтоже сумняшеся парировал, что за те же деньги «у меня служат старики с усердием и умом, а эта худо служила». Так царь ответил однажды светлейшему князю Александру Меншикову, который рассказал ему о жалобе одной из таких жриц любви. На что Меншиков, такой же циник, как и Пётр, заметил: «Какова работа, такова и плата».
Петра ничуть не заботило, какое впечатление производят на окружающих его романы то с английской актрисой, то с портовой девкой из Саардама, то с жёнами собственных подданных. Он не умел и не желал сдерживать свои порывы, стремился овладеть буквально каждой женщиной, которая пришлась ему ко вкусу, не исключая даже собственных родственниц. Рассказывали, что в Берлине царь встретился со своей племянницей, герцогиней Екатериной Иоанновной Мекленбургской, поспешно пошёл ей навстречу, обнял её и отвёл в комнату, где уложил на диван, а затем, не затворяя двери и не обращая внимания на людей в приёмной, предался своей необузданной страсти.
Чтобы добиться своего, царь не останавливался даже перед беззастенчивым обманом. Так, в 1706 году в Гамбурге Пётр пообещал дочери одного лютеранского пастора развестись с Екатериной, так как святой отец соглашался отдать свою дочь только законному супругу. Вице-канцлер Пётр Шафиров получил уже приказание подготовить все нужные документы. Но, к несчастью для себя, доверчивая невеста согласилась вкусить радости Гименея раньше, чем был зажжён его факел. После этого её выпроводили; пришлось, правда, уплатить ей за поруганную честь тысячу дукатов.
Перечислить всех метресс Петра затруднительно. По данным историка-публициста Андрея Буровского, «общее число известных бастардов Петра I достигает по крайней мере 90 или 100 человек. Число неизвестных детей Петра, может быть, ещё больше». По многочисленности потомство царя вполне сопоставимо с отпрысками «короля-солнце» Людовика XIV. Правда, их всех перещеголял венценосный «брат» Петра Август II Сильный, король польский и курфюрст Саксонский, признанный дамский угодник и, между прочим, советчик русского царя в альковных делах,— по преданию, у того было 700 метресс и свыше 350 детей. Мы не знаем, где фиксировал Август II свои любовные победы, а у Петра для сих целей имелся специальный «Постельный реестр», куда он вносил имена тех, кто непременно должен оказаться в государевой постели.
В этот царёв реестр попала и Мария Гамильтон, отличавшаяся редкой красотой и, как бы мы сказали сейчас, отчаянным кокетством (это слово появилось в русском языке позднее — тогда же переводили «глазолюбность»). Пётр распознал в юной красавице дарования, на которые, выражаясь языком той эпохи, невозможно было «не воззреть с вожделением». И вот уже Марии приказывают постелить постель в опочивальне монарха.
Обладая авантюрным характером и неукротимым стремлением к роскоши, юная шотландка, став фавориткой монарха, уже мысленно примеряла на себя царскую корону. Что ей до безродной стареющей Екатерины? Разве может эта плебейка сравниться с ней, поистине царственной, пленительной Гамильтон?! Но Марии не довелось праздновать победу. Пресытившись страстью, монарх вдруг сделался к ней совершенно равнодушен и уже искал новых любовных побед на стороне. Однако никакие фаворитки не могли заменить Петру «свет-Катеринушку», которая приковала к себе живым сочувствием ко всем его делам и заботам, столь ему необходимым. В отличие от Марии Гамильтон, бывшая портомоя сумела стать нужной Петру — его непременной подругой и поверенной в делах.
Но, как известно, свято место пусто не бывает, и у отвергнутой монархом фрейлины нашлось немало утешителей. Публицист Василий Владимиров в своей статье «Русская леди Гамильтон» пишет: «До того перебегать Петру дорогу было просто смертельно опасно, но вот после очень даже лестно для самолюбия переспать с бывшей царской фавориткой. Тем более с такой красавицей». На самом же деле «смертельная опасность» сохранялась и после разрыва царя с Марией Гамильтон, поскольку Пётр не прощал измены даже бывшим своим метрессам. Всё это заставляло домогавшихся Марии Даниловны придворных сердцеедов соблюдать крайнюю осторожность.
Мы не знаем имена всех утешителей Марии. Есть сведения, что мимолётное внимание на неё обратил такой утончённый сердцеед, как камергер Виллим Монс (по иронии судьбы, кончивший жизнь на эшафоте). Однако, несмотря на все свои любовные похождения, мысль вновь завоевать сердце Петра не оставляла Гамильтон. И только осознав, в конце концов, тщету своих усилий, она остановила свой долговременный выбор на царском денщике Иване Орлове.
Стоит заметить, что во времена Петра денщики подбирались самим государем (а он слыл тонким психологом и физиономистом!), являлись близкими ему людьми, коих тот посвящал во многие сокровенные дела державы. И подбирались они не «из лучших дворянских фамилий», как полагает Василий Владимиров, а по «годности», то есть по личным заслугам.
Вне дворца Орлов и Гамильтон вели жизнь бесшабашную: шумные развлечения, возлияния, кутежи и всё примиряющая постель. Как и его патрон, Орлов бывал по-петровски груб и столь же непостоянен: иногда в сердцах ругал её по-матерному, а случалось, потчевал и кулаком. Никакого политеса! Не оставалась в долгу и Мария — тоже наставляла ему рога. И всё-таки этих двоих тянуло друг к другу — связь их продолжалась несколько лет. Мария несколько раз носила в себе греховный плод их любви, но всякий раз ей удавалось от него избавиться, хотя дело это было крайне рискованным. Однако всё вдруг вышло наружу.
В 1717 году у государя пропал важный пакет. Виновником в этом деле посчитали денщика Ивана Орлова, раздевавшего Петра в тот роковой день. Как потом выяснилось, пакет просто завалился за подкладку царёва сюртука, а тогда Орлова, не дав тому опомниться, связали и начали бить. Не ведая причины монаршего гнева, испуганный денщик бросился в ноги Петру и повинился в своей «беззаконной» тайной любви к бывшей фаворитке Его Величества фрейлине Марии Гамильтон. В этой зазорной связи, как и в других грехах, Орлов, выгораживая себя, всецело обвинял искусительницу Марию. Тут весьма кстати царь вспомнил, что недавно в дворцовом саду нашли трупик младенца, завёрнутый в дорогую салфетку. Он тут же соотнёс сей факт с «блудодейкой» Гамильтон и приказал схватить фрейлину.
На дыбе Гамильтон призналась в том, что дважды вытравливала плод зазорной любви. Не утаила, что для покрытия долгов любовника (имя его не назвала) не раз крала у своей благодетельницы Екатерины Алексеевны деньги и разные драгоценные вещи. И, кроме того (и об этом донёс словоохотливый Орлов), рассказывала Мария, что царица, мол, кушает воск, дабы вывести с лица угри. По нынешним меркам — это ничего не значащий пустяк, сплетня, а в ту эпоху это было тяжким преступлением, злонамеренным раскрытием тайн косметических уловок первой дамы России, распространением слухов, порочащих Её Величество.
А что Екатерина? В той далеко не простой ситуации она проявила истинное благородство и добродушие. Ведь в руках мужа была не просто жизнь её фрейлины, ограбившей госпожу ради сожителя, но в первую очередь — судьба её бывшей соперницы, которую Пётр когда-то мог предпочесть ей, Екатерине! Искушение отомстить было крайне велико... Но Екатерина не только сама ходатайствовала за «преступницу», но даже заставила вступиться за неё вдовствующую царицу Прасковью Фёдоровну. Заступничество царицы Прасковьи имело тем большее значение, что всем было известно, как мало она была склонна к милосердию. Но Пётр оказался неумолим: «Я не хочу быть ни Саулом, ни Ахавом, нарушая Божеский закон из-за порыва доброты».
Нельзя сказать, что приказ Петра I «казнить смертию» Марию Гамильтон за вытравливание плода и детоубийство было проявлением его личной жестокости. Это преступление противоречило как юридическим узаконениям эпохи, так и православной морали.
В Библии ясно и недвусмысленно прослеживается мысль о том, что жизнь человека начинается не с момента его рождения, а с момента зачатия. Правило 91 6-го Вселенского Собора гласит: «Жён, дающих врачества, производящие недоношение плода во чреве, и приемлющих отравы, плод умерщвляющие, подвергаем епитимии человекоубийцы». А святой Василий Великий провозглашал: «Умышленно погубившая зачатый в утробе плод подлежит осуждению смертоубийства. Тонкаго различения плода образовавшегося или необразованного у нас несть...»
В христианских странах до конца XVIII века убийство нерождённых детей было запрещено законом. А на Руси официально смертная казнь за аборт вводится в 1649 году в Уложении, принятом при царе Алексее Михайловиче (гл. 22, ст. 26): «А смертные казни женскому полу бывают за чаровство, убийство — отсекать головы, за погубление детей и за иные такие же злые дела — живых закапывать в землю».
До Петра Великого отношение к незаконнорождённым детям и их матерям в России было ужасным. Чтобы не навлекать на себя беды, матери, несмотря на строгость наказания, подбрасывали прижитых детей в чужие семьи, или же малютки безжалостно вытравлялись из чрева, а коли родились, то нередко умерщвлялись самими родителями. В целях искоренения этого зла 4 ноября 1715 года Пётр I издаёт указ «О гошпиталях», где, в частности, отмечает: «Зазорных младенцев в непристойные места не отмётывать, а приносить в гошпитали и класть тайно в окно». И далее — вновь угроза матерям-детоубийцам: коли кто умертвит такого младенца, «то за оные такие злодейственные дела сами казнены будут смертию».
И всё-таки, по понятиям старой Руси, для таких преступлений, как детоубийство, находилось много смягчающих вину обстоятельств. Но Пётр, решая судьбу преступницы, не только неукоснительно следовал букве закона — его одушевляло мстительное чувство оскорблённого любовника. Непостоянный, сам изменявший женщинам с лёгкостью, царь в то же время не прощал неверность даже своих бывших фавориток. Вспомним, в какую ярость привела царя им же брошенная первая жена лишь тем, что посмела кого-то, кроме него, полюбить! А как был жестоко пытан и мученически казнён её возлюбленный майор Глебов! А разве не мелок был Пётр по отношению к своей прежней любовнице Анне Монс: у неё отобрали дом и ценные подарки; годы находилась она под домашним арестом — ей запрещалось ездить даже в кирху. А в Преображенском приказе до тридцати человек сидели по «делу Монсихи» и давали показания о том, как Анна злоупотребляла доверием царя... Пётр был самодержец и собственник, не желавший ни с кем делиться даже своим прошлым.
Марию Гамильтон несколько раз пытали в присутствии царя, но до самого конца она отказывалась назвать имя своего сообщника. Последний же думал только о том, как бы выгородить себя и во всех грехах снова винил её. Этот предок будущих блистательных Орловых — фаворитов Екатерины II — вёл себя отнюдь не геройски.
Есть гипотеза,— впрочем, прямо-таки фантастическая! — что ярость царя была вызвана тем, что убиенный Марией младенец, найденный в дворцовом саду, был прижит ею не от Орлова, а от него самого. Но подтверждений этому нет...
...Поднимаясь к эшафоту, Мария пошатнулась, теряя от страха сознание, и Пётр заботливо поддержал её, помогая сделать последний шаг к плахе. Затрепетала Гамильтон, упала на колени перед государем. Но царя уже сменил палач, и голова несчастной покатилась по эшафоту. Современник сообщает потрясающие подробности: «Великий Пётр... поднял голову и почтил её поцелуем. Так как он считал себя сведущим в анатомии, то при этом случае долгом почёл рассказать и объяснить присутствующим различные части в голове; поцеловал её в другой раз, затем бросил на землю, перекрестился и уехал с места казни».